Текст книги "Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю"

Эммануэль Рингельблюм
«Ойнег Шабес»

На протяжении трех с половиной лет войны архив гетто вела группа под названием «Ойнег Шабес»[38]38
  Дословно – «радость шабата». Зд.: пятничные вечерние встречи в честь шабата.


[Закрыть]. Это причудливое название возникло оттого, что группа собиралась в шабат, поэтому и всю организацию из соображений конспирации назвали «Ойнег Шабес». Архив начался с моей подачи в октябре 1939 года. Тогда в Варшаве царила гнетущая атмосфера. Каждый день выходили новые антиеврейские законы. Люди опасались политических репрессий, обысков по политическим причинам. Они боялись материалов Регирунгс-Комиссариата[39]39
  Орган немецкой муниципальной исполнительной власти. – Примеч. ред.


[Закрыть] и Дефензивы[40]40
  Дефензива (польская тайная политическая полиция) заводила досье на активистов партий левого толка, попадавших в руки немцев.


[Закрыть].

Страх этот не ослабевал месяцами, но оказался беспочвенным. Немцы не искали отдельных «преступников». Их целью (и они достигли этой цели) были коллективы. Они метили в целые группы и профессиональные сообщества, не в отдельных граждан. В первые месяцы оккупации, особенно в январе 1940 года, проходили массовые аресты (и, скорее всего, массовые казни) интеллигенции. Арестовывали по списку участников определенных групп (профсоюза врачей, инженеров и т. п.), особо никого не обыскивали. Да и следствие толком не проводили: немцы избрали самый простой путь – расстреливали всех, кто попадал к ним в руки.

Правда, обыски все же вели, и весьма тщательные, но искали совершенно другое: золото, бриллианты, валюту, ценные вещи, товары и проч. Такие обыски проводились все три с половиной года войны и продолжаются по сей день.

Мы так подробно остановились на характере обысков, потому что они оказывали существенное влияние на сохранность письменных документов военных лет. В первые месяцы войны охваченное ужасом население опасалось обысков. Все бумаги сжигали, вплоть до невинных книг, которых даже Гитлер не считал трефными [некошерными]. Уничтожили почти всю социалистическую литературу – как в домашних, так и в публичных библиотеках. Досталось и немецким писателям-эмигрантам, таким как Томас и Генрих Манны, [Лион] Фейхтвангер[41]41
  Автор (1884–1958) «Еврея Зюсса» и других исторических романов.


[Закрыть], [Эмиль] Людвиг[42]42
  Автор (1881–1948) биографий многих исторических деятелей, в частности Наполеона.


[Закрыть]. Люди ждали обысков – и боялись писать.

Террор нарастал, но, как мы уже заметили, мишенью его были целые группы и классы. Чем там евреи занимаются у себя дома, немцев не волновало. И тогда евреи начали писать. Писали все: журналисты, литераторы, учителя, общинные активисты, молодежь, даже дети. Большинство вело дневники, в которых на основе личного опыта описывало повседневные события. Написано было много, но большая часть сгинула во время великой депортации вместе с варшавскими евреями. Уцелели только материалы, сохраненные «О[йнег] Ш[абес]».

Я начал собирать материалы уже в октябре 1939 года. Как директор Еврейского общества взаимопомощи (в то время это был комитет, координирующий деятельность благотворительных организаций), я каждый день принимал активное участие в окружающей меня жизни. До меня доходили вести практически обо всем, что творилось в Варшаве и пригородах, потому что комитет был филиалом «Джойнта»[43]43
  «Джойнт» (Американский еврейский объединенный распределительный комитет) был основан в 1914 году. Исаак Гиттерман, глава польского отделения, был близким другом Рингельблюма.


[Закрыть], куда из провинции практически каждый день прибывали депутации и рассказывали о суровых испытаниях, выпавших на долю еврейского населения. Вечерами я записывал все услышанное за день, дополняя собственными примечаниями. Со временем эти записи превратились в увесистый том, несколько сотен густо исписанных страниц, которые дают общее представление о творившемся в те годы. Чуть погодя я заменил ежедневные записи еженедельными и ежемесячными отчетами. Я сделал это, когда число участников «О[йнег] Ш[абес]» увеличилось и архив превратился в крупную организацию.

В первые же месяцы моей работы с «О[йнег] Ш[абес]» я выбрал себе помощников, но нельзя сказать, что это существенно облегчило мне жизнь. И лишь когда я заручился поддержкой молодого историка рабби Шимона Хубербанда[44]44
  См. «Фольклор гетто» в настоящем издании.


[Закрыть], «Ойнег Шабес» приобрел одного из лучших своих сотрудников. К несчастью, записи рабби Хубербанд делал в виде пометок на полях религиозных книг – в надежде, что их примут за правки. И лишь недавно мне удалось убедить его, что он не навлечет на себя беды, если будет вести записи обычным манером, а не тайнописью, как прежде.

В мае 1940 года я понял, что настала пора подвести под наше важное дело широкое общественное основание. А поскольку я грамотно выбрал сотрудников, мне удалось направить работу в нужное русло и придать ей необходимый размах. Сотрудники «О[йнег] Ш[абес]» избрали секретарем Херша В[ассера], который занимает этот пост и поныне[45]45
  Сторонник социалистического сионизма, который выжил и после войны помог разыскать архив.


[Закрыть]. Благодаря своей политической деятельности (товарищу В. пришлось бежать из Лодзи) он приобрел опыт, необходимый для такого вида работы. А поскольку он каждый день общался с сотнями депутаций беженцев из каждого уголка Польши, нам удалось составить сотни очерков о городах – главное сокровище архива «О[йнег] Ш[абес]».

Наш близкий товарищ, Менахем [Мендель Кон, общественник, деятель культуры], привел в порядок наши финансы. В Варшаве стала развиваться богатая культурная жизнь. Устраивали публичные благотворительные чтения, специализированные дискуссии, концерты. Все это позволило расширить и углубить работу «О[йнег] Ш[абес]».

Создание гетто, заключение евреев в его стенах увеличило возможности архивной работы. Мы убедились: немцам нет дела до того, чем евреи занимаются между собой. Наши встречи проходили в особой атмосфере, которая до войны вряд ли была возможна, да и едва ли мы стали бы обсуждать такие вопросы. В каждом домовом комитете, бесплатной столовой, на собраниях общественных организаций можно было без малейших препятствий говорить все, что только придет в голову. Осведомители гестапо из числа евреев охотились на богачей, искали склады, полные добра, в том числе контрабандного, и т. п. Политика их почти не интересовала. Мы достигли того момента, когда нелегальные издания всех политических течений публиковались практически совершенно свободно. Их открыто читали в кафе, собирали деньги в фонд печати, обсуждали публикации противников – словом, вели себя почти так же, как до войны. Неудивительно, что в этой «свободе», царившей меж узниками гетто, появилась благоприятная возможность и для работы «О[йнег] Ш[абес]». Возникали новые и новые проекты. Группу пополняли десятки сотрудников – кто-то работал с полной нагрузкой, кто-то с частичной. Архив рос, но оставался подпольным.

Дабы получить общественное признание нашей работы, мы объявили десяткам писателей, мыслителей, учителей, что проводим конкурс и победитель получит денежное вознаграждение. Благодаря этим призам (разовым выплатам от «Джойнта») архив обогатился ценными трудами: например, Йонас Т[урко]в [известный писатель, театральный режиссер и актер] написал исследование о театре на идише в годы войны; [активистка сионистского движения] Эстер М[ангель] и ее муж Ш[вайге]р подготовили очерк о жизни евреев в Лемберге после установления там советской власти; поэтесса Хенрика Лазоверт[46]46
  См. ее стихотворение «Маленький контрабандист» в настоящем издании.


[Закрыть] рассказала историю жизни еврейской семьи во время войны; рабби Хубербанд написал очерк о трудовом лагере в Кампиносе.

«О[йнег] Ш[абес]» так разросся и собрал столько ценных материалов, что мы дружно решили: настала пора если не обобщить, то хотя бы резюмировать различные проблемы и важные явления в жизни евреев. Если бы этот план удалось осуществить, мы бы внесли исключительно важный вклад в историю евреев во дни Гитлера. К моему глубочайшему сожалению, была выполнена лишь часть намеченной работы. Нам не хватало тишины и покоя, необходимых для труда такого объема и масштаба. Авторы, взявшиеся за ту или иную главу, не имели возможности довести работу до конца. Не один писатель отправился на смерть с умшлагплац (пани [Цецилия] Слапак, рабби Хубербанд, [Хелена] Шерешевская[47]47
  На самом деле Шерешевская (1891–1978) выжила: она скрывалась в «арийской» части Варшавы.


[Закрыть]), не одного настигла пуля (Менахем Линдер, Шмуэль Бреслав, Йозеф Каплан[48]48
  Бреслав и Каплан, активисты сионистского молодежного движения левого толка «Ха-шомер Ха-цаир», были расстреляны гестапо в сентябре 1942 года.


[Закрыть]), не один ушел на другую [«арийскую»] сторону.

Изначально план назывался «двухсполовинойлетним», поскольку мы предполагали выполнить исследование и подвести итоги еврейской жизни в Варшаве на протяжении двух с половиной лет войны. План состоял из трех [на самом деле четырех] разделов: общего, экономического, культурно-научно-литературно-театрального и еще одного, посвященного социальному обеспечению. Работа началась в январе 1942 года, руководила ею редколлегия в составе автора этих строк, Менахема Линдера и Липе Б[ло]ха[49]49
  Экономиста Линдера (род. 1911) застрелили во время акции 18 апреля 1942 г. Блох (род. 1889) активно участвовал в деятельности демократического крыла сионистов, возглавлял польское отделение «Керен Каемет». Погиб в лагере Маутхаузен.


[Закрыть].

Автор этих строк взял на себя [обязанность написать] первый и третий разделы, Линдер – экономический раздел, Липе Б. – о социальном обеспечении. Предполагалось, что работа эта носит полулегальный характер. К проекту присоединились новые силы, профессионалы из разных сфер. Планировалось, что труд займет более 1600 печатных страниц и станет одним из самых важных документальных свидетельств о войне. Мы хотели предложить нашим сотрудникам определенные принципы работы, указать им направление. Это вовсе не значит, что мы навязывали авторам статей один-единственный метод. Были написаны статьи о еврейской полиции, о коррупции и деморализации в гетто, об общественной деятельности, о системе школьного образования; имелся также вопросник о жизни и творчестве еврейских художников во время войны, о польско-еврейских отношениях, о контрабанде, вопросник о положении различных групп ремесленников, женщин, молодежи и т. п.

Мы понимали, что, если работа поручается сразу нескольким авторам, не так-то просто получить результат, и ввели принцип: каждый автор обязан предоставить источники, которые ему удалось собрать в процессе работы, например анкетные данные подростков, чьи истории должны были послужить основой для очерка о молодежи гетто. Таким образом накапливался интересный материал из самых разных областей нашей жизни во время войны.

В ходе работы значительно обогатились наши представления о том, как следует браться за подобные проекты. Многим авторам уже удалось существенно продвинуться в ходе работы, но, когда два с половиной года [плана] грозили превратиться в три, на головы варшавских евреев обрушилась новая напасть, и эта напасть стоила нам трехсот тысяч жертв – [великая] депортация.

Работа «О[йнег] Ш[абес]» оказалась нарушена, а с нею рухнула и вся наша общественная и экономическая жизнь. В те трагические дни лишь немногие из наших товарищей не отложили перо и продолжали описывать творящееся в Варшаве. Но сотрудники «О[йнег] Ш[абес]» слишком дорожили нашим святым делом, и общественное значение архива было слишком велико, чтобы его забросить. Мы начали реконструировать период депортации, собирать материалы о Треблинке – месте массового истребления европейских евреев. На основе рассказов тех, кто возвращался из лагерей, мы пытались нарисовать картину того, что довелось пережить в период депортации евреям из провинциальных городов. На момент написания этих строк работа идет полным ходом. И если у нас останется время, мы позаботимся о том, чтобы ни один важный факт о жизни евреев во время войны не остался скрытым от мира.

В «О[йнег] Ш[абес]» два типа сотрудников: те, кто посвящает архиву все свое время и силы, и те, кто однажды написал, как жил в родном городе или местечке, и после этого прекратил всякую связь с «О[йнег] Ш[абес]». Все сотрудники понимали значимость нашей работы. Все осознавали, как важно оставить будущим поколениям описание трагедии польских евреев. Некоторые также надеялись, что, собрав рассказы очевидцев, мы сможем сообщить миру о зверствах нацистов по отношению к еврейскому населению. Кое-кто из тех, кто взялся за один-единственный отчет, в итоге так проникся нашими идеями, что решил продолжить сотрудничество с архивом.

Из нескольких десятков постоянных сотрудников большинство – интеллигенты-самоучки, преимущественно из пролетарских партий. Мы сознательно решили не привлекать к работе профессиональных журналистов, поскольку не хотели, чтобы они подавали материалы в духе газетных сенсаций. Мы стремились к тому, чтобы о происходившем в каждом городке, о том, что пережил каждый еврей (а во время такой войны каждый еврей – целый мир), рассказали как можно достовернее и проще. Каждое лишнее слово, любое литературное преувеличение или стилистическое украшение царапало нам слух и вызывало наш гнев. Жизнь евреев во время войны настолько трагична, что нет никакой необходимости сгущать краски. А во-вторых, нам хотелось сохранить работу в секрете: как всем известно, основной недостаток журналистов заключается в том, что они не умеют хранить секреты. Со временем мы бы, скорее всего, привлекли к работе кое-кого из способных журналистов, но они, к сожалению, искали общения с осведомителем гестапо [Авраамом] Ганцвайхом[50]50
  Ганцвайх возглавлял в гетто «Комитет по борьбе с ростовщичеством и спекуляцией» (в народе – «тринадцатка», поскольку располагалась в доме № 13 по улице Лешно), подчинявшийся напрямую немцам. Боролся с юденратом за право управлять гетто, в июле 1941-го попал в опалу.


[Закрыть] – и хотя общение это не было «профессиональным», все-таки иметь дело с этими журналистами не представлялось возможным.

Те же, кто написал для нас один-единственный очерк, были обычные люди, прожившие всю жизнь в родных местечках. Прибыв в Варшаву в числе 150 000 беженцев, они приводили земляков в так называемые ландсманшафтн[51]51
  Землячества.


[Закрыть] под эгидой центра для беженцев Еврейского общества взаимопомощи. Днем эти делегаты ландсманшафтн трудились, не покладая рук, в комитете, раздавали хлеб или как-то иначе помогали собратьям, а вечером, согласно нашему плану, писали историю своего городка или пересказывали ее сотрудникам архива, а те записывали. Изнурительная работа. Гетто было ужасно перенаселено, беженцы ютились в неописуемых условиях. Разумеется, сохранять наше дело в секрете им в таком положении было непросто. Ночи зимой стояли холодные, в прошлую зиму в большинстве еврейских домов в гетто вовсе не было электричества. Поэтому работа над записями для архива была неизбежно сопряжена с трудностями и риском, а ведь над хроникой целого городка приходилось трудиться много недель, если не месяцев. Стоило больших усилий внушить моим соратникам, что все эти препятствия не должны отвлекать их от работы. Для полноты картины добавлю, что в начале работы помощники архива опасались, как бы о них не пронюхали осведомители гестапо. Не одну рукопись, предназначавшуюся для «О[йнег] Ш[абес]», уничтожили из-за обысков у соседей по дому.

Как мы уже упоминали, наши сотрудники были преимущественно [самые] обычные люди. Попадались среди них и личности одаренные, мы побуждали их заняться литературным творчеством. Если бы эти люди не скончались от голода или болезней, не угодили в жернова депортации, мы бы обрели новых талантливых писателей. И в тот жанр, которым мы [евреи Восточной Европы] прежде пренебрегали, а именно мемуаристику, хлынули бы свежие творческие силы. Большинство наших сотрудников страдали от голода среди бессердечных к своим собратьям столичных евреев, и «О[йнег] Ш[абес]» приходилось о них заботиться. Мы убеждали общественные учреждения выдавать им продуктовые пайки.

«О[йнег] Ш[абес]» стремился создать всеобъемлющую картину жизни евреев во время войны – фотографически точное изображение того, что множеству евреев довелось пережить, передумать, перечувствовать. Мы прикладывали все усилия, чтобы особые события (например, в истории еврейской общины) описывал и стар, и млад, и религиозные евреи (им было важно все, что связано с раввинами, еврейскими кладбищами, синагогами и прочими религиозными организациями), и светские, которые в своем повествовании подчеркивали иные, однако не менее значимые факторы.

Тиф, унесший жизни тысяч варшавских евреев, свирепствовал и среди наших сотрудников. Наши люди работали с беженцами, которые в основном и становились жертвами этой болезни. Наши люди вступали в контакт с теми, кто вернулся из трудовых лагерей (именно они были главными разносчиками тифа среди населения гетто). Прививки от тифа ни у кого не было, поскольку никто не мог позволить себе заплатить за укол пятьсот, а то и шестьсот злотых.

Рабби Хубербанд, Херш В. и Перец О[починьский] выздоровели. Но многие наши сотрудники скончалась от тифа. […]

Первым и главным принципом нашей работы была полнота отображения. Вторым – объективность. Мы стремились показать всю правду, какой бы горькой она ни была. В наших рассказах – неприкрашенная жизнь.

Основное внимание в нашей работе мы уделяли зверствам немцев по отношению к еврейскому населению. При этом часть материалов свидетельствует: некоторые немцы относились к евреям по-человечески. И в очерках, и в устных рассказах неоднократно подчеркивается: мы должны быть объективны даже к нашим заклятым врагам, мы должны давать объективную картину отношений между немцами и евреями.

То же справедливо и для отношений между евреями и поляками[52]52
  Очерк Рингельблюма на эту тему был опубликован отдельно, см. Polish-Jewish Relations during the Second World War. Jerusalem: Yad Vashem, 1992.


[Закрыть]. В нашей среде господствует мнение, что во время войны свирепствовал антисемитизм и многие поляки радовались несчастьям, выпавшим на долю евреев в польских городах и местечках. Внимательный читатель нашего архива обнаружит сотни документов, доказывающих обратное. Далеко не в одном рассказе о местечках он прочтет, как благородно вело себя польское население по отношению к евреям. Он отыщет сотни примеров того, как крестьяне по многу месяцев прятали и кормили евреев-беженцев из соседних местечек.

Дабы обеспечить максимально возможную объективность и самый точный, самый полный охват событий войны, оказавших влияние на евреев, мы стремились к тому, чтобы одно и то же событие описывали как можно больше авторов. Сравнивая разные рассказы, ученые без труда отыщут зерно исторической правды, поймут, что происходило на самом деле.

Наши сотрудники писали правду, и у них была для этого, помимо прочих, еще одна веская причина. Мы заверяли всех, что материалы не будут использованы немедленно, коль скоро в них упомянуты живые люди. Следовательно, нужно было писать так, словно война уже завершилась, не боясь ни немцев, ни тех членов кагала, кого раскритиковали в рассказе о каком-либо местечке. Таким образом, материалы «О[йнег] Ш[абес]» исключительно важны для будущего трибунала, который после войны привлечет к ответу преступников, будь то немцы, поляки или евреи.

Война стремительно изменила жизнь евреев в польских городах. Каждый новый день приносил очередные перемены. Кадры мелькали один за другим, точно на кинопленке. Варшавским евреям, ныне запертым в тесных границах [крупной немецкой фабрики под названием] мастерских, прежняя жизнь в гетто представлялась раем, а жизнь до гетто – несбыточной мечтой. От месяца к месяцу жизнь евреев менялась до неузнаваемости. Поэтому было так важно сразу же описывать все события еврейской жизни – пока память свежа. Какая пропасть между мастерской до депортации и тем, что было после! То же можно сказать и о контрабанде, и о культурной, и об общественной жизни, даже одевались евреи в разные периоды по-разному. Поэтому «О[йнег] Ш[абес]» стремился мгновенно зафиксировать событие: тогда каждый день значил то же, что прежде десятки лет. И со многими событиями нам это удалось. Некоторые наши сотрудники вели дневник (причем описывали не только факты и происшествия повседневной жизни, но и оценивали события в гетто, сколь-нибудь заслуживающие внимания): это существенно облегчало нашу задачу.

Как уже говорилось, работа «О[йнег] Ш[абес]» велась тайно. Нам приходилось изыскивать способы, как спрятать собранные материалы. Устанавливая связи с сотнями беженцев из провинции, мы опасались нарваться на одного из сотен агентов «тринадцатки», которая тогда была как раз в зените «славы». К счастью, благодаря исключительной осторожности, с какой проводились все операции «О[йнег] Ш[абес]», этой опасности удалось избежать. У нас было правило: прежде чем входить с кем-либо в сношения, нужно сперва узнать, что он за человек, какое у него прошлое (общественное, политическое) и т. д. И лишь выяснив всё это, мы садились и разговаривали с человеком, дабы получить от него необходимые сведения. Очень немногие знали истинную цель таких разговоров. Зачастую, особенно в месяцы накануне депортации, наши сотрудники записывали услышанное не сразу же в присутствии информанта, а чуть погодя. Такой метод уменьшал аутентичность материала, но никак иначе не удалось бы сохранить нашу деятельность в тайне.

Мы убеждали людей: очерки, которые они напишут, нужны нам, потому что мы якобы собираем для ландсманшафтн сведения об их родных местечках. Большинство притворялись, будто не понимают, зачем нам это нужно на самом деле.

Из-за того, что деятельность «О[йнег] Ш[абес]», какой бы важной она ни была, оставалась секретной, результаты ее оказались малы по сравнению с тем, какой клад фактов и новостей мы сумели бы и должны были бы собрать во время войны. Лозунгом «О[йнег] Ш[абес]» было «Мы вынуждены работать плохо». Нам приходилось прикладывать все усилия, чтобы сокровище «О[йнег] Ш[абес]» не обнаружилось.

По этой самой причине мы избегали любых контактов с людьми из кагала, даже с порядочными. Атмосфера гестапо проникала сквозь стены юденрата. Мы боялись иметь с ним дело: поэтому в архиве так мало официальных материалов.

Какие же материалы вошли в архив «О[йнег] Ш[абес]»? Основное сокровище – очерки о городах и местечках. В них описана жизнь того или иного местечка с начала войны до депортации и ликвидации еврейской общины. Очерки, написанные в соответствии с нашими правилами, охватывали все стороны жизни: экономику, отношение немцев и поляков к еврейскому населению, кагал и его деятельность, социальную помощь, существенные для жизни общины события: приход немцев, погромы, изгнание, зверства, чинимые нацистами в дни еврейских праздников; религиозную жизнь, труд и все с ним связанное (трудовые лагеря, принудительные работы, насильственную вербовку рабочей силы, трудовой отдел кагала, отношение немцев к работникам-евреям) и т. д.

Таково было в целом содержание типичного очерка. Впрочем, некоторые очерки выходили за рамки установленных правил. Авторы писали по-разному. Однако все они старались передать ужасные страдания евреев в польских городах. Очерки проникнуты сочувствием. Примечательно, с каким мужеством авторы порой повествуют о самых трагических эпизодах из жизни [родных] местечек. Это мужество перед лицом смерти, мужество, порожденное тягчайшими испытаниями и наступающей следом за ними покорности судьбе. Это мужество тех, кто знает: от немцев можно ожидать чего угодно, и нет причины удивляться их неописуемым зверствам.

Большинство очерков посвящены городам и местечкам бывшего Царства Польского, некогда входившего в Российскую империю. Прочие районы довоенной Польши представлены скудно. Объясняется это тем, что все очерки были написаны в Варшаве, куда в основном стекались беженцы из бывшего Царства Польского. Из Галиции, в частности из Лемберга, мы стали получать вести лишь после начала войны немцев с русскими, когда начали возвращаться в столицу те, кто пытался спастись бегством после 1 сентября 1939-го. Это же относится к Вильно, Слониму, Гродно, Ровно и прочим городам на оккупированных восточных землях, о которых мы также узнавали от вернувшихся. Особенно обширные сведения принесла с собой волна, хлынувшая обратно из Белостока и Белостокской области.

Из-за секретности работы с людьми, прежде никогда не занимавшимися историческими исследованиями, не был составлен полный перечень материалов, имеющихся в распоряжении «О[йнег] Ш[абес]». Поэтому сложно сказать, сколько именно очерков о городах нам удалось собрать. Можно с уверенностью утверждать, что они исчисляются многими сотнями. По некоторым городам у нас есть несколько очерков или даже несколько десятков.

Помимо общих очерков, нас интересовали рассказы об отдельных значимых событиях в разных городах. Мы расспрашивали тех, кого эти события затронули как прямо, так и косвенно, как участников, так и очевидцев и всех прочих. Например, к этой категории относятся рассказ о казни пятидесяти двух евреев из дома № 9 по улице Налевки после того, как герой еврейского подполья убил польского полицейского, рассказ о расстреле семидесяти евреев из Лодзи в ресторане гостиницы «Савой»[53]53
  1 ноября 1939 года немцы арестовали пятнадцать евреев-общественников в кафе «Астория» в Лодзи и расстреляли их.


[Закрыть] и т. д. Мы всегда стремились оставить на описании каждого события печать прямоты, подлинно пережитого. Вот почему материалы «О[йнег] Ш[абес]» так глубоко пронизаны субъективностью, а рассказы зачастую отличает драматизм. В очерках о городах также заметен субъективный подход.

Порой, дабы получить как можно более непосредственные впечатления о событиях, мы отступали от правил и просили авторов рассказывать о случившемся так, как они считают нужным. Многие из этих повествований похожи на рассказы о скитаниях. Душераздирающий пример этого жанра – история о марше смерти восьмисот еврейских военнопленных, половину из которых убили по пути из Люблина в Бялу.

Еще одна история странствий – еврея-красноармейца родом из Варшавы – начинается в Орше. Повсюду на этом пути, на полях Белоруссии, Украины, Галиции и Подолья текли реки еврейской крови. Другой рассказ о массовых убийствах евреев на юге Советского Союза – в истории странствий молодого варшавянина, добравшегося до Мариуполя.

«Кровавые дороги»: такое название можно дать всем историям странствий евреев, мужчин и женщин, детей и молодежи, скитавшихся непрерывно с тех самых пор, как немцы приблизились к их домам, и пока не нашли пристанища и не осели в каком-то месте, откуда уже можно было не убегать. Все дороги, как и сама еврейская история, запятнаны кровью, пролитой убийцами из гестапо и вермахта.

Важный раздел архива «О[йнег] Ш[абес]» посвящен трудовым лагерям, в которых сгинули тысячи молодых евреев. Трудовые лагеря уступали только гетто в качестве эффективного средства истребления: эти лагеря уничтожали самый цвет еврейского населения – молодежь и мужчин трудоспособного возраста. Здесь не к месту описывать трудовые лагеря, скажу лишь одно: за редким исключением все они имели целью не труд, а гибель заключенных. Большинство тех, кого не убили ужасные условия труда, полуголодное существование, кого не пристрелили и не запытали звери-охранники, умерло по возвращении домой. И огромная доля вины за это лежит на юденрате, который не делал практически ничего, чтобы помочь узникам лагерей или сохранить жизнь тем, кто вернулся. Варшавский кагал хуже прочих еврейских советов относился к узникам лагерей. «О[йнег] Ш[абес]» удалось собрать богатый материал практически по всем трудовым лагерям (по крайней мере, самым крупным). Одно из самых важных и полных свидетельств – исчерпывающе-подробное описание трудового лагеря в Кампиносе, где на печально известном «Холме мертвецов» лагерная охрана закопала живьем, запытала или расстреляла более пятидесяти молодых евреев. Этот рассказ, составленный рабби Хубербандом, – один из самых важных документов о зверствах нацистов по отношению к евреям – заключенным трудовых лагерей[54]54
  Опубликован в Kiddush Hashem: Jewish Religious and Cultural Life in Poland during the Holocaust. Hoboken, NJ, and New York: KTAV and Yeshiva University Press, 1987.


[Закрыть].

Раздел, озаглавленный «Рассказы узников тюрем и концентрационных лагерей», скуден, и не потому, что евреи редко попадали в такие места, а потому, что оттуда почти никто не вернулся. В Аушвиц отправили тысячи евреев, не выжил ни один. Единственный документ, имеющий отношение к этим жертвам, – телеграмма их родным с шаблонным извещением, что «виновный» умер, вещи его можно забрать там-то. Я знаю двоих, вернувшихся из Дахау. Первый боялся даже заикаться о пережитом, второй – кстати, очень интересный человек, Рахель Ауэрбах написала о нем в дневнике – умер от голода.

Освободившиеся из тюрем были так запуганы, что боялись рассказать нам даже самую малость. Двух бывших узников мне удалось уговорить поделиться пережитым. Одним из них был Мейлех Штейнберг, активист социалистического сионизма. По профессии Штейнберг был печатником и до войны получал солидный доход от газеты «Арбетер-цайтунг», органа социалистического сионизма (из-за которого не раз сидел в польских тюрьмах). Вот и теперь, во время войны, его за былые «преступления» отправили в Павяк[55]55
  Тюрьма, выстроенная при царском режиме, находилась в гетто. Немцы держали в ней поляков-политзаключенных и евреев.


[Закрыть]. Штейнберг прикинулся дурачком, и довольно успешно: к великому счастью, его отпустили. Товарищ Штейнберг вместе с семьей погиб во время депортации.

«О[йнег] Ш[абес]» сохранял и материалы периода сопротивления поляков нацистам в 1939 году. Еврейское население отлично помнило, как страдали евреи в Германии и на других оккупированных территориях. Они догадывались, какую участь Гитлер уготовил польским евреям. Поэтому солдаты-евреи воевали с невероятным героизмом. Это признавали многие командиры польской армии. И для будущей истории, и для взаимоотношений евреев и поляков крайне важно собирать рассказы о том, как еврейские солдаты сражались с нацистами. Собранные материалы иллюстрируют перелом в настроении польского населения, на короткое время освободившегося от антисемитской заразы. Поражения в боях и необходимость найти козла отпущения вызвали новую волну антисемитизма; так, в Варшаве появилась новая Яблонна[56]56
  Городок неподалеку от Варшавы, где в 1920-м был организован лагерь для еврейских солдат и офицеров польской армии, обвиненных в измене во время польско-советской войны.


[Закрыть]: евреев не брали в регулярные войска, организовывали безоружные еврейские батальоны, которые использовали для строительства укреплений.

Антисемитские настроения, дававшие о себе знать в последние дни Польской Республики, буйно расцвели в лагерях для военнопленных: заключенные-евреи куда больше страдали от своих польских товарищей [по оружию], чем от охранников-немцев. В историях евреев-военнопленных в Германии приводится масса подобных примеров. Самая наглядная – рассказ Даниэля Флигельмана «Die Waren in Deutschland gefangen».

Эти рассказы сообщают нам исключительно приятный факт: евреи-военнопленные зарекомендовали себя в Германии людьми старательными и полезными. «Вы прибыли в Германию как проклятые евреи, а домой возвращаетесь как благословенные дети Израилевы». В таких лестных выражениях некий немец описал изменившееся отношение к евреям-военнопленным. Возможно, именно по этой причине еврейские солдаты вернулись домой из плена, а поляки сидят по сей день.

Невозможно перечислить все темы, которые затрагивает «О[йнег] Ш[абес]». Они столь же многочисленны и разнородны, как сама жизнь. Мы брались за разные темы, но нам недоставало подходящих сотрудников, чтобы охватить все. Впрочем, можно с уверенностью утверждать, что в жизни евреев в период войны не было значимого явления, которое не было бы отражено в материалах «О[йнег] Ш[абес]». Такой вопрос, как контрабанда, которая в военное время имеет первостепенное значение, представлен в архиве работой товарища Т[ительмана]. В этой работе мы видим невероятный по широте масштаб деятельности варшавских контрабандистов: за все время существования гетто контрабанда спасла от голодной смерти четыреста тысяч членов еврейской общины. Если бы варшавским евреям пришлось выживать на официальном пайке в 180 граммов хлеба в день, от еврейской Варшавы давным-давно не осталось бы и следа. Из-за контрабанды каждый день гибло несколько евреев, а накануне депортации – и несколько сотен. В освобожденной Польше будущего нужно поставить памятник контрабанде, которая, кстати, спасла от голодной смерти и польское городское население.