Текст книги "Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю"

Работа товарища Т[ительмана] посвящена в большей степени фольклорным аспектам (жаргон, обычаи и т. п.), чем экономической важности контрабанды.

Вообще в области экономики «О[йнег] Ш[абес]» не удалось добиться сколь-нибудь заметных успехов. Мы строили большие планы, намеревались осветить различные вопросы, связанные с экономикой, мы четко представляли себе, как это нужно сделать, но воплотить эти замыслы не удалось из-за отсутствия подходящих кандидатур. Вдобавок экономика требует душевного спокойствия, времени и правильных материалов, основанных на сравнительных исследованиях, у нас же для такой работы не было ни времени, ни благоприятных условий. Однако нам все-таки удалось заполучить кое-какие ценные статьи. Одна из них, написанная товарищем В[инклером], раскрывает вопрос о способности общества в военное время адаптироваться к изменившимся экономическим условиям. Автор показывает, как евреи в невыносимой обстановке гетто создали целый ряд отраслей производства, чтобы обслуживать так называемую арийскую часть Варшавы. Изумительная ловкость, с которой евреи ухитрялись раздобыть сырье и всевозможные суррогаты, свидетельствует о невероятной изобретательности и умении найти выход из самых затруднительных ситуаций. Это доказательство энергичности и живучести еврейского населения, которое не только производило продукцию, но и настолько усовершенствовало контрабанду, что поставляло всю продукцию «за рубеж» [т. е. покупателям из «арийской» части Варшавы].

Из фрагментарных проектов в экономическом разделе следует упомянуть работу товарища Г[утковского] о торговле иностранной валютой – еще одном исключительно важном явлении военного времени[57]57
  Элияху Гутковский (1900–1943) до войны был в Лодзи активным участником движения социалистического сионизма, вместе с Хершем Вассером редактировал информационный бюллетень «Ойнег Шабес».


[Закрыть]. Товарищу Г[утковскому] удалось раскрыть самые сокровенные тайны торговли валютой. Он описывает не только экономические аспекты этой деятельности, но и нравы, обычаи, жаргон менял. Он приводит исключительно важные таблицы, которые иллюстрируют колебания курсов валют практически на всем протяжении войны. Будущему исследователю наверняка окажется интересно отыскать в событиях мировой политики, в случаях из жизни окружающих евреев и поляков и в прочих факторах ключ к колебанию курсов валют. Кстати, из работы товарища Г[утковского] мы узнаем «тайну», что валютная мастерская находилась на улице Павя, где чеканили «твердую монету» (золотые доллары) и «чушки» (золотые рубли). После войны национальным банкам соответствующих стран придется потрудиться, чтобы выявить валюту made in ghetto[58]58
  «Сделано в гетто». В оригинале также фраза на английском.


[Закрыть].

Среди фрагментарных статей о кагале есть одна о еврейской почте, почти сотню лет не функционировавшей и вот появившейся вновь. «Почтальоном», к примеру, был журналист Перец О[починьский], писавший на идише: он оставил нам рассказ о тяжком труде еврейских письмоносцев и отношении еврейского населения к почтальонам (зачастую им приходилось заниматься поборами со своих же соседей, поскольку кагал ввел дополнительную плату за письма и посылки).

В архиве есть несколько статей на тему санитарии, в том числе написанная журналистом Перецем О[починьским], она посвящена одной из десяти «египетских казней» гетто – дезинсекционной бригаде. Автор описывает парувку [истребление вшей] в нищем еврейском доме[59]59
  Опочиньский касается этой темы и в «Доме № 21», опубликованном в настоящем издании.


[Закрыть]. Автор второй статьи, сам дезинсектор, откровенно, как в предсмертной исповеди, признается и доказывает на примерах, что эти бригады вследствие царившей в них коррупции и деморализации были разносчиками тифа. Перец О[починьский] приходит к такому же выводу.

Тот же Перец О[починьский] провел интересный эксперимент, который, к сожалению, пока что не завершен. Он написал «Историю варшавского дома во время войны»[60]60
  См. «Дом № 21».


[Закрыть]. Начинается этот очерк с рассказа о домовом комитете на фоне общего состояния дома и жильцов. Этот текст, задуманный как довольно краткий, вырос в историю целого двора и его обитателей начиная с кануна войны и до бомбардировок Варшавы, до прихода немецких войск, бегства [и скитаний по пути] в Советский Союз и т. д. Этот микрокосм может служить введением в историю макрокосма – Варшавы.

«История комитета дома № 23 по улице Налевки» описывает создание и деятельность одного из самых любопытных учреждений в Польше военных лет[61]61
  Рингельблюм помогал их организовывать.


[Закрыть]. Из благотворительных организаций домовые комитеты превратились в учреждения общественного характера, выполнявшие многие административные функции. Кроме того, домкомы играли важную культурную и общественную роль, проводя всевозможные культурные и развлекательные мероприятия. Во время войны не было такой сферы еврейской жизни, в которой не участвовали бы домовые комитеты. Они заботились о бывших узниках лагерей, поддерживали детские организации, следили за состоянием канализации и водопровода, оказывали жильцам насущную помощь, улаживали споры между ними и, самое главное, несли ответственность за обездоленных, поскольку именно в домовый комитет можно было обратиться в случае нужды.

Доктор Селина Левина рассказала о работе одного из старейших и лучших домкомов, который несколько месяцев держал собственную бесплатную столовую, а на случай бомбежек даже приобрел генератор стоимостью в семь тысяч злотых.

Перец О[починьский] описывает деятельность другого комитета, в доме № 21 по улице Лешно.

В разделе, посвященном социальному обеспечению, отметим очерк писательницы Рахели А[уэрба]х о бесплатной столовой в доме № 40 по улице Лешно. Описывая организацию этой столовой и ее завсегдатаев, она приходит к прискорбному выводу: еврейские общественные столовые, обслуживавшие до сотни тысяч посетителей, т. е. весь еврейский квартал Варшавы, не спасли от голодной смерти никого[62]62
  См. «Хронику одного дня» в настоящем издании.


[Закрыть]. Потому-то состав посетителей этих столовых и менялся так часто. Одни отправлялись в братские могилы на варшавском кладбище, их места занимали другие – вернувшиеся из лагерей, обнищавшие евреи, те, чьим единственным пропитанием была лишь бесплатная миска жидкого супа. Из всех персонажей, столовавшихся в доме № 40 по улице Лешно, сильнее всех мне запомнился мужчина из [?], беженец из Германии, чье здоровье было подорвано в печально известном лагере Дахау. Рахель А[уэрба]х заставляла его ежедневно съедать по пять-шесть порций супа, но ему это не помогло. Без жиров и прочих жизненно важных питательных веществ его органы отказали и, несмотря на все старания А[уэрба]х, несчастный умер от голода.

Эта смерть наглядно доказала, что социальное обеспечение может функционировать, лишь если располагает значительными денежными средствами и имеет возможность оказывать нуждающимся существенную помощь, в условиях же нехватки средств благотворительность – пустая трата сил.

Важная составляющая архива «О[йнег] Ш[абес]» – дневники. Мы уже упоминали, что в теперешнюю войну каждый что-то да писал, в том числе и дневники. Некоторые придавали своим дневникам завершенную форму, другие ограничивались краткими записями, рассчитывая после войны дополнить и расширить их. Большинство этих дневников сгинуло во время депортации или потому, что их авторов отволокли на умшлагплац, а брошенные ими дневники уничтожили вместе с прочим имуществом. Некоторые авторы потеряли значительную часть своих рукописей из-за постоянных облав и вынужденных переездов с одной улицы на другую. С уверенностью можно сказать, что утрачены десятки, если не сотни дневников, поскольку нужно помнить, что лишь немногие из тех, кто вел дневник, признавался в этом. Большинство держало их в секрете.

Написанный на иврите дневник [Хаима Аарона] Каплана, учителя и писателя, автора произведений на иврите, насчитывал тысячи страниц и содержал массу сведений о том, что каждый день происходило в Варшаве[63]63
  См. отрывок из «Свитка страдания» в настоящем издании.


[Закрыть]. Каплана нельзя назвать человеком широких интересов, однако опыт каждого простого варшавского еврея, его чувства и мучения, его жажда мести и проч. отражены в его дневнике очень точно. Важность дневнику придает именно то, что автор его – обычный человек. Я не раз просил Каплана передать дневник в архив, обещал, что после войны ему всё вернут. Но он с большой неохотой позволил нам лишь снять копию. Это была очень сложная работа, и в результате часть рукописи осталась в архиве «О[йнег] Ш[абес]», а полный текст сгинул во время депортации – вместе с автором, которого забрали на умшлагплац. […]

Председатель варшавского юденрата, злополучный [Адам] Черняков, вел журнал учета событий в гетто во время своего правления[64]64
  См. The Warsaw Diary of Adam Czerniakow: Prelude to Doom. New York: Stein and Day, 1978.


[Закрыть]. Этот дневник (точнее, конечно, журнал учета), бесспорно, вызывает интерес, поскольку Черняков ежедневно контактировал с немецкими властями и с польскими городскими властями и, как глава кагала, держал в руках бразды правления еврейской повседневной жизнью.

Профессор Майер Балабан во время войны взялся за мемуары, начиная с раннего детства. Его сын, Александр Балабан, сообщил мне, что отец довел свой труд до военных лет и уже немало написал о войне. Дневник находится в «арийской» части Варшавы[65]65
  Балабан был известным специалистом по истории польских евреев. Умер в варшавском гетто 26 декабря 1942 года. Дневник его утрачен.


[Закрыть].

Известный польско-еврейский детский писатель и не менее известный педагог доктор Януш Корчак (доктор Гольдшмидт) вел дневник, этот дневник тоже находится на другой стороне[66]66
  Опубликован по-английски под названием Ghetto Diary. New Haven, CT: Yale University Press, 2003.


[Закрыть]. В этом дневнике доктор Корчак, искусно писавший по-польски, увековечил трагедию еврейских детей, которых немецкая оккупация лишила воздуха, солнца, хлеба и возможности учиться в школе. Немало материалов для будущего дневника собрал известный певец и журналист [Менахем] Кипнис. После его смерти мы пытались получить эти материалы для архива «О[йнег] Ш[абес]», однако вдова Кипниса нам отказала. Ее забрали на умшлагплац, и материалы исчезли без следа. Та же участь постигла и дневник депортированного журналиста Кримского.

Мои поденные (впоследствии понедельные и помесячные) записки уцелели. Особенно важными оказались записи первых месяцев войны, когда другие люди не вели дневники. Еженедельные и ежемесячные отчеты содержат не только информацию о самых важных событиях этого периода, но и их оценку. В силу моей общественной деятельности эти оценки – важные документы, поскольку выражают то, что думали о жизни еврейской общины ее немногие остававшиеся в живых члены.

Также важный документ – дневник А[враама] Л[евин]а[67]67
  См. выдержки из дневника Левина, включенные в настоящее издание.


[Закрыть]. Автор с присущим ему литературным талантом вел дневник последние полтора года. Каждое предложение продумано. Товарищ Левин отражает в дневнике все, о чем удается узнать, не только о жизни Варшавы, но и о страданиях евреев в провинции. Даже в период депортации, когда Левин тяжело переживал потерю жены Любы, он каждый день вел дневник – в условиях, когда, казалось бы, невозможны ни работа, ни творчество. Благодаря чистоте и лаконичности стиля, точной передаче фактов и выдающемуся содержанию дневник можно назвать значимым литературным памятником, который после войны, безусловно, следует напечатать. До начала депортации дневник велся на идише, после – на иврите.

Депортация, начавшаяся 22 июля 1942 года, ознаменовала начало новой эры в истории варшавских евреев. Изменился и характер работы «О[йнег] Ш[абес]». На несколько месяцев наша деятельность прекратилась. Когда тебя в любую минуту могут поймать и [отправить] в Треблинку, о систематическом сборе материала речи не идет. Лишь немногие наши сотрудники продолжали вести дневник и описывать происходившее с ними день за днем. Едва ситуация немного успокоилась, мы снова взялись за дело. Но невозможно было писать очерки о городах, которые[68]68
  В оригинале предложение обрывается.


[Закрыть]

Сотрудники «О[йнег] Ш[абес]» составляли и по-прежнему составляют сплоченную группу: их объединяет общий дух и ведет общая идея. «О[йнег] Ш[абес]» – не ассоциация ученых, которые соперничают и сражаются друг с другом, но сплоченная группа, братство, члены которого помогают друг другу и стремятся к единой цели. Многие месяцы набожный рабби Хубербанд сидел за одним столом с социал-сионистом Хершем В[ассером] и сионистом-центристом Авраамом Л[евиным]. При этом мы работали дружно, слаженно. «О[йнег] Ш[абес]» не забыл своих соратников. С самого начала существования архива его преданным участником и добытчиком был Менахем К[он] (ныне, к несчастью, здоровье его пошатнулось), он спас Херша В[ассера] и рабби Хубербанда от смерти от тифа, он ухаживал за заболевшим ребенком товарища Г[утков]ского, он неустанно помогал голодавшему писателю и журналисту Перецу О[починьскому]. Наш кроткий голубь, Даниэль Флигельман, давно бы умер, если бы не постоянная и преданная забота нашего дорогого товарища Менахема. Он не раз уговаривал меня покинуть Варшаву после кровавой ночи [18] апреля 1942 года[69]69
  См. запись в дневнике Авраама Левина за 30 мая 1942 года, опубликованную в настоящем издании.


[Закрыть]. Все сотрудники «О[йнег] Ш[абес]» знали, что их усилия и труды, их тяготы и невзгоды, опасность, которая ежеминутно подстерегает их в нашем секретном деле, когда приходится регулярно перепрятывать материалы, – все это служит благородной идее, и во дни свободы общество непременно их оценит и воздаст им по заслугам, окажет им величайшую честь свободной Европы. «О[йнег] Ш[абес]» был братством, орденом братьев, начертавших на своем знамени: «Готовы к самопожертвованию, верны друг другу, служим обществу».

Конец января 1943 года

Архив Рингельблюма, II:263[70]70
  Цифры указаны по изданию The Warsaw Ghetto Oyneg Shabes-Ringelblum Archive: Catalog and Guide. Bloomington: Indiana University Press, 2009.


[Закрыть]

Перевод с идиша на английский Элинор Робинсон

Эммануэль Рингельблюм – исследователь истории польских евреев, сотрудник благотворительных организаций, политический активист, организатор подпольного архива «Ойнег Шабес» в Варшавском гетто. Родился в Бучаче (Восточная Галиция) в 1900 году, в 1920-м переехал в Варшаву, поступил на исторический факультет Варшавского университета. В 1927 году завершил диссертацию по теме «История евреев Варшавы до 1527 года», которая вышла в свет в 1932 году. В том же году Рингельблюм начал сотрудничать с Американским еврейским объединенным распределительным комитетом («Джойнтом») и воочию увидел, как «самопомощь» обеспечивает и экономическую, и моральную поддержку польских евреев, борющихся с дискриминацией и погромами. После начала Второй мировой войны Рингельблюм возглавил Алейнхильф («Общество еврейской взаимопомощи»), главную благотворительную организацию Варшавского гетто, и Идише культур-организацие (IKOR), организацию идишской культуры. Посредством Алейнхильф Рингельблюм привлекал к работе еврейскую интеллигенцию и культурную элиту, оказывал им помощь. В марте 1944 года Рингельблюма, его жену и сына вместе с другими тридцатью четырьмя евреями, прятавшимися в подземном бункере, расстреляли нацисты.

Владислав Шленгель
Телефон

 
Сердце рвануло зуммером.
Мечтая о мире ином,
у телефона в сумерках
я в доме сидел пустом.
 
 
Бросить бы хоть словечко
по ту сторону бытия,
раз уж дежурю весь вечер
на телефоне я[71]71
  Жильцы дома по очереди дежурили у единственного работающего телефона.


[Закрыть].
 
 
Но думаю вдруг – куда там,
кто собеседник мой?
Ведь я-то в тридцать девятом
дорогой пошел другой.
 
 
В темных полях истлела
дружбы прочная нить,
и нынче – такое дело —
мне некому позвонить.
 
 
Листьев сухих немерено,
улица – как в дыму.
Я б позвонил немедленно —
знать бы еще, кому.
 
 
Трубку я снял с опаской,
номер знакомый набрал,
чтоб дикторши голос ласковый
время мне подсказал.
 
 
Я говорю ей тихо:
помнишь ли ты иль нет,
в сентябрьской неразберихе
звонил я тебе, мой свет?
 
 
Кровью плевалась осень.
Ты вежливо, как сейчас,
о том, что пробило восемь,
сказала в последний раз.
 
 
Узнала? Прошу тебя, ну же,
хоть что-нибудь мне сказать,
пока меня слезы душат.
«…одиннадцать двадцать пять».
 
 
Твой голос, мне жизнь спасая,
звучит как благая весть.
Ты помнишь меня, родная?
«…одиннадцать двадцать шесть».
 
 
Вспомним места и даты —
как песня летела в окно,
как в том же тридцать девятом
вышел я из кино,
 
 
как ехал домой трамваем,
«…одиннадцать двадцать семь»,
как улицы, исчезая,
прощались со мной насовсем.
 
 
Газетчик задиристым тоном
нахваливал свой товар,
и зори реклам неоновых
ложились на тротуар.
 
 
Шел дождь и темнели крыши,
и розами пах бензин…
…что ты говоришь? Не слышу!
«одинн…».
 
 
Еще где-то пела гитара,
еще шелестела листва,
еще мы сидели в барах,
«одиннадцать два…».
 
 
Под радостный звон тарелок
в кафе веселилась ночь,
эстрада плясала, пела,
такси отъезжали прочь.
 
 
Трамваи – в депо. Но первый
ночной подъехал, смотри.
Который был час, примерно?
«Одиннадцать сорок три».
 
 
В воздушном ночном эфире
вращается шар земной.
Ты лучшая девушка в мире,
поскольку не споришь со мной.
 
 
Пусть сердце на ладан дышит,
но швы пока не видны —
ведь кто-то меня услышал
по той стороне стены —
 
 
кто-то еще не боится
вымолвить пару слов
в бедной моей темнице
сдавленных голосов.
 
 
Осень красна, аж светится.
Болтаем всё веселей —
милая автоответчица
и я, позвонивший ей.
 
 
Заварим – куда деваться? —
безвременья горький чай.
Ты скажешь: «…без трех двенадцать»,
а я отзовусь: «Прощай».
 

Ок. 1940 года

Архив Рингельблюма II:400

Перевод с польского Игоря Белова

Поэт, журналист и актер Владислав Шленгель родился в Варшаве в 1914 году. В 1930-е подавал большие надежды как поэт и автор песен, писал исключительно по-польски на еврейские темы: об антисемитизме, ухудшающейся политической ситуации. Шленгель играл важную роль в культурной жизни Варшавского гетто. Стихи его активно переписывали и декламировали, его «Живой дневник» – пародии и сатиры на жизнь в гетто – стал гвоздем программы представлений в кафе «Штука», где выступали лучшие певцы, актеры и пианисты. Шленгель погиб в мае 1943 года во время подавления восстания в Варшавском гетто.

Йозеф Кирман
Говорю тебе прямо, дитя
(короткие стихотворения в прозе)

Голуби на колючей проволоке

Дитя мое, морозным днем (а ветер дул такой, что сотрясал и землю, и людей) отец твой влачился устало, надеясь найти себя. Он брел по улицам мимо домов и прохожих.

Но себя не нашел, а нашел он проволоку – колючую проволоку, разрезающую улицу на куски. По обеим сторонам проволоки ходили люди. Голод и бедность гнали их к изгороди, сквозь которую было видно, что происходит на той стороне. По одну сторону от изгороди были евреи с позорными знаками на рукавах, по другую – маленькие христиане, мальчики и девочки. Вдруг через изгородь перебросили буханку хлеба, и мальчишки попытались ее поймать. Полицейские в сапогах избили ребенка резиновыми дубинками. Ребенок рыдал, а немецкие солдаты, наблюдая за этим, покатывались со смеху. Девочка-еврейка умоляюще затянула песню: «Мне холодно, мне голодно», но полицейские прогнали ее прочь, а солдаты ухмылялись, глядя на хлеб, валявшийся на земле.

Мимо ходили люди. А твой отец стоял и смотрел на ту сторону. Вдруг, откуда ни возьмись, прилетела стайка голубей. Они бесшумно опустились на проволоку и негромко заворковали. Я почувствовал боль их печали и скорби, я слушал плач их сердец, понимал страдание замерзающих голубей.

Но до чего жаден человек, дитя мое! В сердце его сочувствие, в глазах – зависть. У голубей есть крылья, и если они захотят, то вольны вспорхнуть на проволоку или выше, на крыши, и улететь прочь!

Твой отец стоял, погрузившись в раздумья. Подошел полицейский и ударил его по голове. Униженный, он направился было прочь, но ему захотелось еще разок взглянуть на голубей. И тогда, дитя мое, твой отец увидел нечто ужасное:

Голуби сидели на прежнем месте, на колючей проволоке, но… клевали крошки с солдатских ладоней!

Дитя мое, твой отец очень опечалился, и печаль его не прошла по сей день: не потому, что ему жаль голубей на ледяной проволоке, не потому, что у них есть крылья, а у него нет, а потому, что теперь он ненавидит и голубей, и предостерегает тебя: держись от них подальше, раз даже сама невинность берет хлеб из рук убийц…

Пламя над Варшавой

Дитя мое, когда стальные птицы обрушили на нас смерть, мы укрылись в лесах. Ты помнишь, как нам было страшно, когда на нашем пути загорелись деревья, и мы неслись вперед, утратив надежду, отчаявшись однажды достичь цели? Теперь все иначе… Выйди же, выйди на улицу, несмотря на поздний вечер и на то, что мороз кусает за уши. Мой дорогой, мой любимый сыночек, выйди, и я покажу тебе пламя, что озаряет небо над Варшавой. Я не знаю, откуда оно и почему. Может, эти самолеты явились с русских полей или с другого берега Ла-Манша, а может, это дело здешних невидимых сил[72]72
  Имеются в виду партизаны.


[Закрыть] – кто знает… Но посмотри, как багровеет небо. Как прекрасен этот багрянец над заснеженным городом – вечер, свет, там, где Висла спит подо льдом, пламя взмывает всё выше и выше, до самого неба: гигантские языки пламени и дыма. Куда ни повернись, повсюду пламя озаряет бескрайние просторы. Пахнет серою, белым калением, хотя стоит трескучий мороз и толстый слой снега покрывает стены и крыши. Как прекрасен этот зимний вечер! Что-то великое и внезапное исходит оттуда, из-за Вислы, где пылает пламя.

Дитя мое, ты жалеешь, что не можешь погасить огонь, что ты не поляк-пожарный с маленькою трубой: ту-ту-ту!..

Не глупи, малыш! Однажды ты станешь пожарным. Но потом, не сейчас. Слишком рано тушить пожар. Пусть горит, пусть горит, пусть горит, дитя мое!

Дети, давайте водить хоровод, танцевать и хлопать в ладоши: тра-ла, тра-ла-ла!

Жаль, пламя слабеет… Кто-то спрашивает меня:

– Вы не знаете, пане жид, что там горело? В чем дело?

– Пороки нашего мира, наверное…

– Правда? – И вопросившая кивает головой.

Всё будет как мы мечтали

Сын мой! Не жалей, что ты был со мною на запертых улицах гетто – на Дзикой, Ставки, Милой.

Сын мой, не жалей, что сегодня ты плачешь. Неважно, что, когда ты смотришь на солнце, на глаза твои наворачиваются слезы.

Ты увидишь, дитя мое, непременно увидишь: там, где сегодня плач и уныние окутывает дома, там, где, точно пьяный безумец, правит бал ангел смерти, там, где люди в лохмотьях – груды разбитых надежд – жмутся к темным старым закопченным стенам, где гниют на пороге и голом полу тела стариков, заваленные газетами или камнями, где дети, содрогаясь, шепчут: «Мы голодаем» – и роются в отбросах, точно крысы, где изможденные женщины воздевают руки, тонкие, точно ленты, в последних бесплодных молитвах, уносящих их силы, где мороз и болезни закрывают глаза несчастным, что в предсмертной агонии грезят о корке хлеба —

 
Там, мой милый, мой солнечный мальчик,
там еще настанут
те великие,
те величайшие дни,
тот последний, самый последний день —
и все будет как мы мечтали.
 

Варшавское гетто, февраль – март 1942 года

Опубликовано в бундовской газете Югнт-штиме («Голос молодежи»), № 2 / 3

Перевод с идиша на английский Якоба Зоннтага

Йозеф Кирман родился в Варшаве в 1896 году. Рабочий, не раз подвергавшийся арестам за левые взгляды, Кирман жил в нищете. Его стихотворения и рассказы на идише посвящены нуждам бедняков. Одни из самых памятных его произведений, в которых отразилась тоска автора, разлученного с семьей, были написаны в варшавском гетто и опубликованы в подпольной газете. Кирмана убили 3 ноября 1943 года во время ликвидации концлагеря Понятова.