Текст книги "Святая Олимпиада и другие диакониссы древней Церкви"

В состоянии ли кто описать беспорядки, возникшие в прочих церквах? Подобно тому как если в голове образуется жестокая боль, то прочие члены расслабевают, так точно и теперь: едва только начались описанные бедствия в этом великом городе, как уже мгновенно смятение разлилось повсюду и везде клиры восстали против своих епископов, епископы разделились или намереваются разделиться с епископами, паствы – с паствами…

Если этот обычай войдет в силу, если позволительно будет всякому желающему, несмотря ни на какую дальность расстояния, вторгаться в чужие округи, извергать всех, кого угодно, делать по собственному своему произволу все, что захочется, – то знайте, что все погибнет, своего рода беспощадная война обоймет всю вселенную, все будут всех извергать и в свою очередь извергаться другими»⁵⁷.

Вести с Востока, одна другой тревожнее, доходя до слуха Олимпиады, мало-помалу переполняли чашу страданий ее.

Ей было в то время около тридцати шести лет, и следы ее красоты, столь прославляемой современниками, не исчезли еще, несмотря на всю строгость и лишения, которыми она себя изнуряла. Еще более удивительная красота чистой души ее светилась в глазах, отражаясь на чертах лица, сохраняя их в строгой гармонии со светлыми свойствами духа, и, выражаясь словами апостола Петра, сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа, что драгоценно пред Богом (1 Пет. 3, 4), виден был в святой Олимпиаде.

Зрелище описываемой бури, разразившейся так безжалостно над всем тем, что она уважала и любила, поразило ее глубокой скорбью. Она не могла без надрывающей сердечной боли видеть поругание всего столь дорогого сердцу православного. Она видела унижение добрых, победу злых, торжество преступности над невинностью, клевету, очернившую праведность, святотатственное осквернение святилища.

И детски чистая вера ее поколебалась. Не забыл ли Господь Церкви Своей, когда пред очами ее наглые клеветники наслаждаются благоденствием? Враги утопают в роскоши, а имя Златоуста, который заслужил благословение всего христианского мира, предается проклятию в храмах.

Она тщетно боролась в молитве против наплыва ужасавших ее сомнений. Эта душевная буря потрясла ее духовные силы и совершенно ослабила их. Она впала в угнетенное состояние духа, в душевное изнеможение, из которого на время выводили ее сильные толчки бурных событий, как только что описанное обвинение в поджоге храма, тяжба по этому делу, приказание оставить столицу и тому подобное. Иногда, по-видимому, превозмогала она себя в силу необходимости, получая письменные приказания и просьбы изгнанного патриарха относительно помощи по миссионерским делам и его побуждения к деятельному труду для поддержки друзей и самого епископа.

Мы остановимся на этих обстоятельствах жизни святой Олимпиады. Они интересны в том отношении, что говорят о миссионерском значении диаконисе и нравственном авторитете диакониссы из высшего круга при дворе, среди духовенства и народа.

В четырнадцатом письме Златоуст просит свою диакониссу-миссионерку о неотлагаемо скорой помощи в деле обращения язычников в Персии. Дело было так. Живя на границе Армении и Персии, Златоуст задумал изгнать жрецов-обманщиков из этой славной страны магов и водрузить крест Христов во дворце Великого царя.

Для выполнения своих планов он остановился мысленно на епископе Маруфе Мартиропольском, который, однако, был на стороне его врагов на соборе «при Дубе».

Христианству в Персии было положено начало при Константине Великом одним отшельником – Симеоном Низибийским. Но огнепоклонники одержали верх, и гонение царя Сапора уничтожило в Персии на полвека начатки православной веры.

При императоре Феодосии ради каких-то переговоров с царем персидским был послан уполномоченным епископ Маруфа, тогда еще священник. Он имел случай, кроме дела, возложенного на него Феодосием, приметить, что в религиозной жизни народа семена христианства не настолько исчезли, чтобы их нельзя было воскресить.

Он вошел в доверие царя и добился того, чтобы кости персидских христиан, замученных при Сапоре, были ему выданы. Святые останки были им положены в основанной при реке Нимфее церкви. Вскоре вокруг церкви выстроился городок, названный Мартирополь. Епископом этого города был выбран священник Маруфа.

Доверие царя персидского к Маруфе было особенно ценно для Златоуста. Из единственного желания более успешного распространения христианства в Персии Златоуст обращается к епископу Маруфе с письменным предложением вступить с ним в союз и делает, таким образом, первый шаг к примирению со своим врагом. Маруфа, по-видимому, оставляет письмо Златоуста без ответа. Проездом из Мартирополя в Константинополь он не заехал в

Кукуз для личных переговоров с изгнанником, который находился в это время там.

Огорченный этой неудачей, Златоуст обращается к Олимпиаде со следующими словами четырнадцатого письма: «Маруфу, епископа, ради Бога, не оставляй, но употребляй все усилия, чтобы извлечь его из пропасти. Я имею величайшую нужду в нем по делам в Персии. Узнай от него, если только можешь, что он там (в Персии) успел сделать и зачем прибыл в Константинополь, и уведомь также, доставила ли ты ему два письма, которые послал я к нему. Если он захочет писать ко мне, то и я опять напишу к нему; если же не захочет, то хотя бы твоему благочестию изъяснил [бы], успел ли он там в чем-нибудь и что намерен сделать, отправляясь снова. По делам Персии я сам искал случая сойтись с Маруфою. Впрочем, как бы то ни было, хотя бы все стремглав низверглись в бездну, но ты исполняй свое дело; тогда и награда твоя будет полна, совершенна. Так Маруфу всячески старайся расположить к себе и сделать своим другом»⁵⁸.

В том же письме Златоуст просит диакониссу Олимпиаду повлиять на кого следует для того, чтобы отсрочить назначение Готского епископа. И этот факт весьма интересен, если обратить внимание на историческое значение готов для империи. Известно, что многочисленное племя варваров-вест-готов, теснимое гуннами, пришедшее искать убежище на землях Римской империи, было малохристианским, хотя готы и считали себя православными. Император Валент, позволив им поселиться на берегах Дуная, потребовал от их епископа Ульфилы принять арианский символ веры. С тех пор вестготы оставались арианами и не изменили ереси и при Феодосии Великом, вполне православном императоре. Арианство, таким образом, стало религией варваров.

В одном отношении готы упорствовали в арианстве из-за борьбы с господствующей религией римлян, в другом – варвары-еретики сделались как бы центром единения всех отступников римского подданства. При Григории и Аркадии эта двойная опасность со стороны готов уже сильно давала о себе знать.

Златоуст, еще будучи епископом столицы, понимая это, с жаром принялся за дело обращения вестготов в лоно Православной Церкви. Кроме деятельной заботы об их обращении в столице, он основал у устья Дуная, но в пределах империи монастырь для готских иноков, которые, неизвестно почему, стали называться марсами, или маренскими монахами. Марсы любили Златоуста и охотно выражали ему свою привязанность. Кроме этих двух средоточий Православия, у готов на Киммерийском полуострове был еще один центр Православия вне пределов империи.

Златоуст дает этой Готской Церкви епископа Унилу, которого сам называет человеком удивительным. Посредником сношений между этим клиром и патриархом Константинопольским был монастырь марсов. Марсы поддерживали между ними правильную[5]5
  То есть регулярную. – Изд.


[Закрыть] переписку.

В то время, когда Златоуст был отправлен в ссылку, умер Унила, оставив Готскую Церковь в глубокой печали. Король готов, не зная ничего о перевороте церковном на Востоке и о религиозных спорах, счел нужным просить в столице нового епископа для своей Церкви. С этой целью он посылает диакона готского Модуария в монастырь марсов.

Дружественные Златоусту марсы, предупредив Модуария обо всем случившемся, задержали его в своем монастыре и известили святого Иоанна о поручении короля готов по причине смерти Унилы. Златоуст, встревоженный этими сведениями и несчастьем, постигшим его любимое детище, Готскую Церковь, обращается к диакониссе Олимпиаде со следующими строками своего письма: «Прошу тебя, не оставь без внимания того, что я намерен сказать тебе, и покажи мне великодушие. Поелику я для исправления угрожающих нам переворотов ничего другого не вижу, как только замедлить и протянуть время… посланники не могут теперь плыть ни в Босфор, ни в какую-либо иную из тех сторон… то постарайся замедлить путь их по причине зимы; да не пропускай же этого без внимания: дело весьма важное.

Двух обстоятельств, если они случатся, – о, если бы не случились, – особенно боюсь я: первое то, что готам поставят епископа такие люди, которые сделали столько зла Церкви и которые недостойны поставлять; другое то, что произведут кого-нибудь во епископа просто без разбора. Ибо что они не стараются избирать людей благочестивых и доблестных, это сама ты знаешь. Если так случится… – о, если бы не случилось, – то известно тебе, какие оттого произойдут несчастные последствия. Употреби все усилия, чтобы не случилось так, как я говорю. Весьма было бы хорошо, если бы Модуарию можно было скрытно и без шуму уклониться ко мне; если же нельзя, то пусть будет то, что из возможного придется лучше»⁵⁹.

В другое время Златоуст поручает вниманию Олимпиады сыновей губернатора местечка Кукуз, Сопарта, знатного и честного сановника, который был отцом управляемых им. Сыновья его учились в константинопольских школах.

Кроме этого, изгнанный патриарх обращается к Олимпиаде с просьбами и относительно лично себя, прося ее в одном письме из Кукуза обратить внимание на то, «дабы кто-нибудь по неосмотрительности и не зная дела, не вздумал подвинуть меня отсюда.

Если желающие оказать мне милость окажут ее, чтобы с моего согласия жить там, где мне захочется, а не назначать мне опять другого места, где им захочется, – то прими это как милость. Если же они вздумают самовольно вывести меня в другое место, да опять мне дорога, опять странничество, – то это будет очень, очень тяжело для меня. Прежде всего, как бы не послали меня в отдаленнейшее либо труднейшее место; а потом, совершать путешествия – правду сказать – для меня тяжелее тысячи изгнаний»⁶⁰.

Далее он пишет в том же письме: «Но опять умоляю тебя: в рассуждении перемены места моего поступай осторожно. Если почитаешь нужным разведать мысли и намерения их, то сама от себя ничего не говорим им там, а только разузнай, по своему благоразумию, куда они вздумают и решатся отправить: это можешь ты сделать. Если увидишь, что недалеко куда-нибудь отсюда в какой-нибудь приморский город, например в Кизик или недалеко от Никомидии, то согласись с ними; если же куда-либо дальше, например дальше теперешнего места, или по крайней мере опять так же далеко, как это, то не принимай решения их. Такое решение для меня очень тяжело и прискорбно, потому что я здесь пользуюсь большой льготой и почти в два дня освободился от всякой неприятности, какую причиняла мне дорога»⁶¹.

Во всех этих просьбах, обращенных к Олимпиаде, по-видимому, святитель имел в виду прежнее значение диакониссы при дворе, среди духовенства и любовь к ней всех окружающих. Он забывал, что обстоятельства переменились и удрученная преследованием, ненавистью врагов и слабостью здоровья Олимпиада была бессильна помочь епископу в его святых задачах. Так, Златоуст надеялся, что личным влиянием и благоразумием всеми уважаемая диаконисса убедит епископа Мартиропольского Маруфу заехать в Кукуз на обратном пути в Месопотамию и что тогда он легко справится с этим упрямым умом и совместно с ним дело обращения язычников в Персии пойдет успешно. Но Маруфа был непреклонен.

Дело относительно готов также не имело желанного успеха. Олимпиада, в то время сама приговоренная к изгнанию, не могла им заняться много. Могла ли Олимпиада много сделать для сыновей Сопарта – неизвестно, но, имея в виду редкое пребывание святой в столице и ее болезнь, совпадающую с этим временем, едва ли можно предположить успех и в этом деле. Относительно выбора лучшего места ссылки для Златоуста, как мы ниже узнаем, она, при всем старании, сделать ничего не могла.

Для характера Олимпиады сознание того, что она бессильна прийти на помощь нуждающимся и успокоить изгнанного епископа в его просьбах, было ужасно. Руки ее опускались… Она, по-видимому, собирала последние слабеющие силы, но на этот раз натура ее не выдержала. Кроме того, усиленная внутренняя борьба с подавляющим ее духом уныния надломила окончательно ее здоровье.

Она впала в болезнь, которая томила ее всю зиму. «Ею овладела непрерывная лихорадка, потом отвращение от всякой пищи и движений. Вскоре она уже не покидала постели, к которой ее приковала горячечная бессонница, а если она и оставляла постель, то лишь для того, чтобы броситься на пол и горько, безутешно плакать. Книги, даже духовные, прежде так усердно ею читаемые, не доставляли ей больше утешения»⁶². Самое тяжелое было то, что она молилась, призывая Иисуса по своему обычаю, но не была услышана. «Словом, она изнемогла и душой и телом»⁶³. Одно время она была при смерти. В лихорадочном полусознательном бреду она нередко говорила о смерти как о желанной гостье, могущей освободить ее от земных несправедливостей.

Болезнь, которая овладела Олимпиадой, была известна в Древней Греции под названием меланхолии. Знаменитые доктора того времени приписывали ее физическим причинам и искали медицинских средств для ее уврачевания. Евреи, у которых идея Бога была сильно развита, смотрели на меланхолию как на болезнь души, как на кару Божию, еще более ужасную, чем смерть. Пророки Ветхого Завета испытывали на себе приступы этой ужасной болезни, видя избранный народ как бы глухим пред гласом Божиим.

По-видимому, Господь в этих случаях попускал им испытывать уныние, закаляя души праведников Своих и проверяя их веру.

И в Новом Завете Сам Господь наш Иисус Христос испытывал томление духа с ужасающей силой. В тиши ночной, в саду Гефсиманском, молясь о том, чтобы миновала Его чаша Крестных страданий, и скорбя глубоко всем Своим существом из-за бездны зол грехов человечества, изнемогая от великой туги сердечной, Он в слезах воскликнул, обращаясь к спящим апостолам: душа Моя скорбит до смерти⁶⁴.

Христианство, искавшее духовного врачевства против болезней и скорбей вообще, нашло средство и для уврачевания тоски. Оно смотрело на тоску с нравственной точки зрения. Отцы Церкви действие тоски приписывают козням диавольским. В своих творениях они много писали об этом с той целью, чтобы страдающие тоской, зная причину болезни, скорее могли овладеть собой и противостать врагу нашего спасения, диаволу.

Вот каково то ужасное зло, одинаково убивающее и тело и душу, та болезнь, которая, по зависти духа злобы к чистой подвижнической жизни святой диакониссы, овладела душой Олимпиады⁶⁵.

Глава 4
Переписка святой Олимпиады со святым Иоанном Златоустом

«Письма к Олимпиаде», их разбор и извлечения из шестнадцати писем

Ко времени только что описанного трехлетнего страдальческого подвига святой диакониссы (404–407 годы) относится ряд весьма интересных писем святого Иоанна Златоуста к ней.

Находясь в это время в изгнании, сам жестоко терзаемый злобой врагов, святитель поддерживает упавший дух Олимпиады. Переписка их, сохранившаяся до нас, представляет бессмертный, нерукотворный памятник мученице. Каждая страждущая душа, читая эти письма, может с избытком почерпнуть себе утешение и найти силу для борьбы с жизненными невзгодами. Старец Амвросий Оптинский, умудренный опытом духовной жизни, находит, что после Священного Писания для души скорбной нет лучшей и наиполезнейшей книги, как письма Иоанна Златоуста к Олимпиаде-диакониссе.

«Перестань плакать, – говорит святитель в одном из них, обращаясь к Олимпиаде, – перестань мучить себя печалью; не смотри на эти несчастия, которые идут к тебе непрестанно, идут одно за другим без промежутка; а помышляй о свободе, которая так близко-близко, помышляй о неизреченных наградах и воздаяниях, которые принесут тебе твои несчастия… Что все это значит, когда за все это награда – целое Небо?»⁶⁶.

Эти письма Златоуста, благодаря благоговейной памяти о них современников, дошли до нас в числе семнадцати, но, вероятно, их было несравненно больше.

Все они были написаны святым Иоанном из изгнания, большей частью из Кукуза или в пути. По тексту писем видно, что частью он писал их на дорожных станциях, часто под открытым небом и при непогоде, во время остановок, которые делались для сна или отдыха после тяжелого пути; частью в Кукузе, под угрозой нападения диких исаврян, или в Арависсе, среди вечных снегов.

В диалоге двух великих душ, смирившихся во Христе, можно видеть всю глубину их душевных страданий.

Письма Златоуста как бы воскрешают душу его духовной дочери. Они бросают свет и на трогательное отношение святителя к всегда столь мужественной душе святой Олимпиады, изнемогшей наконец под бременем непосильной борьбы.

В них чадолюбивый отец пишет своей духовной дочери; духовный и искренний друг – своему младшему, преданному ему другу; жертва, преследуемая невинно, – жертве, терпящей правды ради несправедливые напраслины.

Каким искусным утешителем является здесь автор «Писем к Олимпиаде»! Как неусыпно заботится о душе святой диакониссы, для которой он был единственной поддержкой благодаря мощной силе своего духа, хотя и силе хрупкой – по немощи физической и тяжким условиям своей скитальческой жизни.

В письмах своих он говорит о боли, которую сам испытывает, потому что чутко прислушивается к каждому ее слову, понимая недосказанное… В то же время он вливает в душу Олимпиады целительный бальзам христианского упования, благотворное действие которого отражается на нем самом благодаря тому, что он утешает ее своими собственными переживаниями. На самом деле, в последние годы жизни этих двух святых душ не было, кажется, ни одного страдания, горечи которого они не испили бы капля за каплей в злополучных местах своего изгнания. И в это время святитель писал Олимпиаде: «Изгнание – это ничто»⁶⁷.

В древности с особенным благоговейным почтением относились к письмам святого Иоанна Златоуста. «Все лучшее о терпении в скорбях сказал Иоанн Златоуст в письмах к Олимпиаде, которые патриарх Фотий признает самыми полезными по содержанию и изящными по слогу»⁶⁸. Глубокий анализ человеческого сердца, красота слога, особые события, во время которых они написаны, выдвигают эти письма на особое место среди произведений епископа.

От проницательного взора изгнанного святителя не могло скрыться уныние, так внезапно овладевшее святой душою Олимпиады. Признаки этой ужасной болезни Златоуст усмотрел уже в первых ее письмах, присланных ею в место его изгнания – Кукуз. Он не узнает в них сильную духом Олимпиаду, столь мужественную труженицу и великую подвижницу. Он спешит ее успокоить пространными и частыми письмами.

Судя по известным письмам Златоуста, Олимпиада была одарена от природы живым и проницательным умом, воспитанным на твердом основании Священного Писания и книг так называемой христианской философии. Ум ее, очевидно, был силен и тверд в убеждениях и приучен ею к основательному взвешиванию чужих воззрений. Таким образом, Златоуст имел дело с ученицей, не легко поддающейся чужим убеждениям, и с больной, которая оспаривает средства к своему врачеванию. Вследствие этого в письмах он часто возвращается к одному и тому же увещеванию и снова и снова настаивает на своих основательных доводах с возрастающей силой красноречия.

С искусством опытного духовного врача он, прежде всего, находит корень болезни, таившейся в ее душе, и, изучив причину, изобретает средства бороться с ней. Как мы увидим, Иоанн Златоуст усматривает три причины уныния, овладевшего святой душой Олимпиады. Это были: бедствия Церкви, которой она служила; невинное страдание его самого и ее собственное здоровье, надломленное подвигами и страданиями⁶⁹.

Мы постараемся вкратце разобрать все семнадцать писем.

В первом письме святитель рисует перед внутренними очами своей ученицы картину ужасных церковных бедствий, от которых она так страдала. Он соглашается с нею, что все это ужасно, но тем не менее не одобряет ее уныния. Основываясь на слове Божием, с отеческой заботливостью святитель старается извлечь душу Олимпиады из мрака уныния, вникая с нею вместе в первую причину ее печали: «Итак, – пишет Иоанн Златоуст, – постараюсь облегчить раны горести твоей и рассеять мысли, наводящие на тебя облако печали.

Что смущает твою душу? О чем скорбишь ты и крушишься? Что жестокая и мрачная непогода облегла Церковь и все обратила в безлунную ночь? Что больше и больше растет и умножается гибель вселенной?.. Все это и сам я знаю, и никто против этого не спорит.

Впрочем, видя это, я не отказываюсь от лучших надежд моих; думаю о Правителе всех происшествий, Который не искусством побеждает непогоду, но единым мановением укрощает бурю. Почему же не в начале и не вдруг? Это Его обычай – не прекращать несчастий, лишь только наступили они; но пусть возрастут, дойдут до крайности и большая часть людей станет терять надежду; тогда Он начинает чудодействовать и производить необыкновенные дела, с одной стороны, показывая Собственную силу, с другой – упражняя терпение злополучных. Итак, не падай духом. Одно только ужасно, Олимпиада, одно есть действительное искушение: это грех – единственное слово, которое я непрестанно твердил тебе. Все прочее – басня»⁷⁰.

«“Но злы дни, – больно и тяжело это”,– скажешь ты.

Но посмотри на них, скажу я, сквозь другой образ, представленный пророком, – и не страшись их. Это злоречие, эти обиды, эти клеветы он сравнивает с обветшалой одеждой, с сукном, изъеденным молью (см.: Ис. 37, 7–8).

Итак, пусть ничто случайное не возмущает тебя: не зови того-то и того-то, не гоняйся за тенью, ибо помощь человеческая – тень. Иисуса, Которому служишь, Иисуса зови непрестанно; одно мановение Его – и вмиг все изменится. Если же ты звала Его и беды не прошли, то, повторяю тебе, у Бога такой обычай – не прекращать их в самом начале; когда же они слишком возвысятся, когда вырастут, когда для злобы врагов почти ничего уже не останется, тогда Он вдруг начинает все приводить в тишину, всему давать неожиданный оборот: ибо Бог не только может даровать нам те блага, которых мы ожидаем и надеемся, но может сделать несравненно больше, бесконечно лучше»⁷¹.

«Не смущайся же и не тревожь себя, но всегда и за все благодари Бога, прославляй, зови, моли, повергайся пред Ним; не тревожься, говорю, – даже если бы перед тобой восстали тысячи тревог, тысячи смятений, даже если бы взор твой повсюду встречал одни страшные бури. В смутных обстоятельствах нам не опередить Господа, даже если бы все приходило в крайнюю гибель. Он один может и падших восстановить, и заблудших обратить, и соблазнившихся исправить, и грешников, совершивших тысячи преступлений, изменить и сделать праведными, и умерших оживить; может отвергнутому придать блистательный вид, обветшалое обновить. Если Он творит несущее сущим, нигде и никогда не являющемуся дарует бытие, то тем легче Ему поправить то, что есть и что давно уже было»⁷².

Олимпиада, по-видимому, сокрушалась из-за неимоверного множества погибающих и соблазняющихся. Златоуст утешает ее примерами из жизни Христа и ранней Церкви: «Правда, – говорит он, – много погибающих, много увлекающихся соблазном, но часто многие из печальных перемен извлекали для себя бесспорную пользу, исключая только тех людей, которые и при изменении обстоятельств упорно оставались в своей неизлечимой болезни. Зачем ты тревожишься, зачем мятется душа твоя, что такой-то отвержен, такой-то уклонился в противную сторону? Христа распинали, а Варавву разбойника просили освободить, и развратный народ кричал, что лучше спасти душегубца, чем Спасителя и Благодателя. Сколько человек, думаешь ты, увлечено было в соблазн этим происшествием? Сколько погибло их невозвратно?»⁷³.

«Ты напоминаешь о множестве соблазнившихся и заблуждающихся в наше время; а сколько, думаешь ты, учеников соблазнилось во время Креста Его? Тот предал, те разбежались, тот отрекся, Он один был веден связанный, когда все отступились от Него… Таким образом, дело Церкви совершалось под искусом, а не в спокойствии»⁷⁴.

Столь убедительные доводы святителя оказались, однако, бессильными уврачевать язву души святой Олимпиады. По ее ответному письму он усмотрел, что в душе ее еще таится уныние; потому он пишет ей второе убедительное послание. «Поднимись же и дай мне руку, – взывает святитель, обращаясь к Олимпиаде, – ибо как больные телом не получают надлежащей пользы своему здоровью, если врач исполняет свой долг, а они не станут выполнять требуемого от них, так обыкновенно бывает и с душой. Чтобы этого не было, старайся и ты, со своей стороны, содействовать мне с приличным тебе благоразумием, дабы от совместного нашего действия больше нам было пользы. “Я хочу, – может быть, скажешь ты, – но не могу, сил недостает, умения разогнать густое и мрачное облако печали, сколько бы я ни прилагала усилий…”.

Учтивость – это и один предлог. Я знаю благородный образ мыслей твоих, знаю крепость нежной души твоей, знаю великость твоего благоразумия, силу любомудрия, знаю, что для тебя стоит только повелеть бурному морю печали, и все станет тихо и смирно»⁷⁵.

Святитель с отеческой заботой советует Олимпиаде не слишком предаваться скорби, когда она слышит о бедствиях страждущей Церкви: «Болезнуй, потому что не должно смотреть на это без муки сердечной, но болезнуй так, чтобы твоя печаль имела меру. Ибо если в собственных ошибках – за которые мы должны будем дать некогда отчет – вредно и пагубно предаваться слишком неумеренной печали, то тем паче излишне и пагубно для души мучиться попусту и измождать себя скорбью о чужих погрешностях.

Такая печаль есть сатаническое искушение. Не последняя ли глупость и сумасбродство за чужие ошибки, в которых другие дадут отчет, сокрушаться и скорбеть до того, чтобы эта скорбь наводила на душу несказанный мрак, смятение, тревогу, – словом, несказанную бурю?»⁷⁶.

Златоуст советует ей быстро убегать от этих размышлений и обращаться к мысли о Страшном Суде и этим спасительным страхом побеждать свою печаль. Но на этом Златоуст не долго останавливается, сознавая, что святость Олимпиады не заслуживает осуждения Праведного Судии. Он спешит занять ее воображение размышлением о блаженстве праведных, о воздаянии им за добродетели в Царстве Небесном.

Он превозносит высокие качества Олимпиады; он старается возбудить в ней доверие к самой себе; он стремится показать ей, насколько высоко он ценит ее добродетели, которые, без сомнения, достойны Неба и равного с Ангелами удела, светлых венцов и ликостояния девственных.

Златоуст был уверен в непоколебимом и глубоком смирении своей ученицы, потому что не боялся в глаза хвалить ее, имея при этом лишь одну цель – вырвать эту мужественную душу из мрака уныния. Картина добродетелей святой диакониссы, которой посвящены несколько страниц этого письма, интересна главным образом тем, что дает нам возможность с точки зрения Иоанна Златоуста восстановить нравственный облик ее.

Олимпиада, как изображает ее святитель, была в его глазах чем-то более, чем обыкновенная добродетельная женщина. Это было почти равноангельское существо – земной Ангел, готовящийся стать небесным человеком. Земную жизнь свою она проводила, как мы имели уже случай говорить, подобно бесплотным Силам, в строгом посте, сверхъестественном почти бдении, непрестанной молитве… Мы не будем перечислять остальных ее добродетелей, над которыми Иоанн Златоуст так умиляется. В письмах Иоанна Златоуста заметно, как огорчен он, что такое именно существо при всем своем природном мужестве побеждается приступами столь сильного уныния.

Нельзя, однако, умолчать об одной добродетели святой диакониссы: о ее ненависти к страсти наряжаться. Мы имели уже случай говорить об этом. Здесь же сделаем краткое извлечение из писем святого Иоанна Златоуста для дополнения сказанного ранее. «Умы непосредственные могут низвесть скромность женщины на последнюю ступень заслуг; я же помещаю ее на первом месте».

«При внимательном рассуждении убеждаешься, что эта добродетель от тех, кто ее осуществляет, требует не только возвышенности духа, но и мудрости в поведении… Когда ты видишь деву, которая облечена в богатые одежды, “влекущую ризы свои долу”, как выражается пророк, играющую ногами своими, которой походка сладострастна, которая своим голосом, взорами, платьем приготовляет чашу яда бесстыдно взирающим на нее, глубже и глубже изрывает пропасть для прохожих, расставляет сети, то как ты называешь ее девой? Не причислишь ли ты ее к женщинам растленным? Да растленные женщины не бывают таким соблазном, как эти девы, всюду распростирающие свои крылья удовольствия.

Вот почему я называю тебя блаженной, вот почему удивляюсь тебе, что ты освободила себя от всякой страсти нравиться; что ты и здесь показала образец самоотвержения, не уборами отличаясь, а строгим поведением, не в красные одежды облекаясь, а ограждая себя оружием духовным»⁷⁷.

«Я не изобразил вполне твоего поведения касательно одежды, ибо я боюсь пускаться в неизмеримое море твоих добродетелей; притом в настоящем случае у меня цель не та, чтобы говорить похвалы святой душе твоей, а та, чтобы приготовить врачевство для утешения тебя. Итак, теперь повторю коротко то, что сказал я прежде. Что же я сказал прежде? Вот что: перестань думать, что погрешил такой-то, что преступился такой-то; а лучше помышляй непрестанно о подвигах твоего смирения, твоего терпения, поста, молитв, всенощных священных бдений, воздержания, милостыни, страннолюбия, твоих различных тяжких и частых испытаний. Помысли о неизмеримой любви твоей к ближним, которую так распространила ты, что с великой быстротой пронеслась до самых краев вселенной. Не один дом твой открыт всякому приходящему; нет, повсюду на земле и на море многие испытали щедрость твою через твое стран-ноприимство. Все это собравши в одно представление, успокаивай себя, радуй свою душу надеждой будущих венцов и награждений»⁷⁸.

Переходя ко второй причине уныния святой Олимпиады, Иоанн Златоуст между прочим пишет ей: «Но есть нечто другое, больше всего сокрушающее тебя. Я думаю, ты печалишься не только о том, о чем я прежде рассуждал с тобой, но и о том, что теперь ты вдали от моего ничтожества; плачешь о разлучении со мной и всем говоришь: “Уже не слышим этих речей; не наслаждаемся обычным учением; погибаем голодом, каким Бог некогда угрожал евреям. Это мы теперь терпим – не голод хлеба, не жажду воды, но голод Божественного учения” (ср.: Ам. 8, II)»⁷⁹.