Текст книги "Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов"

Я едва мог терпеть неизвестность и сам отыскал лейтенанта и обо всем доложил ему. Он записал и сказал, что вызовет. Теперь буду писать ему заявление, и если долго не получу ответа, то подам заявление.

3 декабря.

Дальше я не мог терпеть и решил действовать решительней. После завтрака я потихоньку ушел в здание училища. А ребята ушли на занятия. Здесь бродил по коридору, потом заходил в комнаты начальников, больше всех к начальнику курса, но они были пусты. Стал бродить по всему зданию и нашел на окне тетради, из которых несколько забрал себе.

Наконец дождался: увидел, что начальник политотдела пришел. Я к нему открыл дверь, постучавшись. Там он сидел за столом, возле него сидел полковой комиссар, напротив что-то докладывали сотрудники, рядом на диване сидел политрук. Я подождал несколько минут, пока он освободится, и обратится к нему:

– Товарищ батальонный комиссар, разрешите обратиться?

Он удивленно посмотрел и недовольно:

– Кто такой?

– Курсант Б. К-в.

– Как? – не понял он.

– Курсант Б. К-в.

– Ну что? – приготовился он слушать, полуобернувшись ко мне.

– Вот хочу уйти из училища и обратился к вам.

Он сразу переменился.

– Почему? Какие причины?

Те тоже смотрели на меня.

– Не могу я учиться. Мне шестнадцать лет, как я буду политруком? Он сразу переменился и стал серее с лица.

– Так вот, товарищ Б. К-в. Идите и учитесь. И больше ко мне с такими вопросами не обращаться.

– Есть, – и повернувшись, вразвалку вышел. Я нарочно держал себя так, чтобы он подумал обо мне с худшей стороны. Но немного пройдя по коридору, я остановился. Какой-то комок подступил к сердцу.

– Что я наделал? Зачем ушел, не довел до конца дело. Теперь лучше уйти уж. Начал дело и уж не сдавайся, а ты растерялся. – Такие сомнения и мысли налетают вихрем на меня. Я вернулся, постучался, вошел.

– Я опять к вам, товарищ батальонный комиссар.

Он и все были удивлены.

– Не хочу учиться в училище!

– Я вам уже сказал, и вы исполняйте приказание, – ответил он сердито.

– Не могу учиться, отчислите лучше меня! – начал я ему говорить и опять повторил, правда, сбивчиво, все причины, а кое-что приврал.

– Вы человек военный, зачислены курсантом, вас можно отчислить. Я уже вам сказал, что идите и учитесь. Ждите. А таких, как вы, нам и самим не нужно.

– Не хочу и не буду я учиться! – почти крикнул я.

Он тоже рассердился:

– Я вам приказываю. И вы исполняйте, а то за невыполнение приказа отдам под ревтрибунал. Вы ведь курсант?

– Нет, еще кандидат, – ответил я, хотя по приказу был курсантом.

– Нет, вы зачислены курсантом и только приказом по училищу можно вас отчислить. Идите!

– Не буду учиться! Не хочу я учиться. Не хочу совсем. Я лучше на фронт пойду!

– Куда?!

– В партизанский отряд, разведчиком или еще кем!

– Куда вам, вам 16 лет. Вы трус. Испугались трудностей. Что вы будете делать на фронте? Вот спишут, и пойдете домой.

– Когда выйдет, тогда и пойдете. Может сегодня, может быть завтра.

Я еще хотел поспорить, но сидящий политрук сказал:

– Чего ты хочешь? Разве тебе не сказали: надо подождать, – и я понял, что он был прав. Повернулся и ушел. Еще хотел сходить к лейтенанту П-ву, но его не было. Весь этот день я был сам не свой, томило какое-то чувство.

4 декабря.

На другой день утром, уже после завтрака, меня позвал старшина и сказал, чтобы после обеда в три часа я пошел к лейтенанту. Я догадался, зачем, и обрадовался. В назначенное время я пришел в кабинет лейтенанта, но его там не было. Мы с Петровым спустились вниз, где нам сказали курсанты, что нас ищет дежурный. Мы опять пошли наверх, потом пошли в кубрик и по дороге встретили дежурного. Он велел ждать в кубрике. Там еще был В. 3-м, но его отчисляли против желания. Во время часа ожидания строили разные догадки, а когда потом дежурный позвал к старшине роты и я увидел, что там раздевается один, то понял и меня охватила надежда.

Старшина говорит: «Неси белья сдавать». Я снес и других послал. Еще в кубрике я надел свое белье и уже в вещевом мешке нес сдавать. Там все поодиночке сдал старшине. Он записал. Потом завязал мешок и велел мне расписаться, где было записано количество сданного. Итак, я наполовину стал гражданским. Потом нас повели к начальнику курса и не найдя его – обратно. Там подождали В. 3-ма и с вещами своими пошли.

На третьем этаже в комнате лейтенанта уже было двое отчисленных. Один Т-ко, лейтенант, бывший в армии, потом демобилизованный А-ко, 24 года рождения, В. 3-м – 22-го, П-в – 23-го, Д-й – 24-го и я – 25-го. Немного погодя пришел старший лейтенант. Потом пришел мичман, потом уже нас повели.

Повел мичман. Привел к воротам Балтийского экипажа, так как когда списывают из училища, то всегда в экипаж, а оттуда у кого года подходят – в армию, у кого нет – домой или еще куда. У ворот пропускных долго ждали, пока выпишут пропуск. Все время из ворот выходили и входили отряды или с фронта, или направляющиеся туда, или расформированные по частям. С нами ждала еще группа красноармейцев, пришедших с фронта.

Я был в летнем пальто, в кепке, в тесных ботинках, в руках чемоданчик, папка с тетрадями и книгами. Замерз. Все время прыгал. Наконец мичман принес пропуск. Уже по знакомому двору, раньше мы здесь проходили медкомиссию при поступлении в училище, прошли на место назначения.

По темной лестнице, то и дело спотыкаясь, поднялись на третий этаж, нас принял командир взвода, младший морской лейтенант.

В обшарпанной комнате, сразу у двери за столом сидел дневальный, еще мальчишка на вид. Налево за печкой бачок с водой, а немного подальше стол с газетами и брошюрами. В комнате пусто, и только редко без оружия пробегали моряки, дежурные. Во второй большой комнате на нарах лежали пришедшие кто с фронта, кто мобилизован, и были в морской форме. Большинство переодетые моряки, так как это морской пересыльный пункт КБФ.

Нам велели разместиться в смежной комнате. Там та же история. Потом построились, зарегистрировались. Ужин нам не дали, так как в аттестате нас обманули, написав, что удовлетворены по 4 число включительно, а мы только пообедали, но хлеб был получен на весь день. Часа два бродили, читали, осваивались, клянчили насчет ужина. Наконец добились своего. Старшина сказал:

– Пойдем в столовую, если там остался суп, то получите, ведь на вас был не заявлен расход на сегодня.

Столовая была в соседнем здании. Строем зашли в прихожую. Постучались, узнав о том, что стучит старшина, нам открыли. За первый стол сели десять человек. За второй – шесть человек, в том числе и я. Подали чашки, но ложек не дали. Ждали, чем покормят. Принесли чумички и по бачку супа на стол. Бачок полагался на десять человек. Мы же разлили на шесть, досталось по блюду. Ложек не было, и кто пил, кто ел чумичкой, я ел маленькой ложкой.

– Подождите! – моргает нам как бы старшина. – Пошли хлопотать насчет хлеба, может, принесут.

Хлеб принесли и раздали также. Я успел взять два куска по сто граммов. Потом еще попросили добавку супа. В общем, поели хорошо.

В казарме было не тепло и не холодно. Нас построили возле нар, каждому закрепили место. Мы еще долго бродили, все узнавали насчет комиссии и что с нами будет. Фронтовики часто спрашивали, с какого года – я отвечал. Некоторые спрашивали, думая, что мобилизованы, и качали головами:

– Вот таких маленьких теперь берут.

Но мы объясняли, и тогда получали ответы:

– 25-й год отпустят домой, 24-й подумают, 23-й отправят с маршевой ротой.

Спать на нарах неприятно. Жестко, холодно. Ночью была тревога, и мы спускались в бомбоубежище. Я там приткнулся на нары и спал.

5 декабря.

Утром в шесть часов была проверка и чай. Сто грамм хлеба, двадцать граммов сахара и чай ждали около двух часов. В казарме нельзя было ничего оставить, потому что украдут, и я таскался с вещами в столовую. Днем тоже держал их на виду.

Около двенадцати обедали: сто грамм хлеба, суп тресковый и из манной каши по полблюда, полповарешки гороховой гущи на второе.

Когда днем я грелся у печки, пришел лейтенант и сказал, чтобы мы трое написали рапорт на имя начальника экипажа о демобилизации по случаю того, что наш год не призывался. В. 3-ну и П-ву дали по три анкеты, так как брали в армию. Комиссия спросила их:

– На что жалуетесь?

Если жалоб нет, то годен. Только один Т-ко как бы отделился от нас. Он не хотел на фронт, хоть и младший командир. Устроился в специальный отдел. Этот проныра целый день бегал по начальству и нашел теплое местечко.

Мы написали рапорты. Около четырех часов нас водили в санпропускник, находящийся рядом, где мы хорошо помылись. На ужин дали сто грамм хлеба и суп. Вечером нас позвали к командиру роты. Мы пришли, постояли. Он оделся, велел оставить вещи и повел к командиру экипажа, полковнику. Это было недалеко. Прошли несколько комнат, коридоров. Везде бегали политруки, лейтенанты, краснофлотцы и др.

В комнате рядом с комнатой полковника печатали на машинках несколько человек. Командир роты разделся и стал ждать. Мы сели. Немного позже наш старший лейтенант прошел к полковнику, откуда неслись веселые звуки музыки. Наконец вышел полковник. Все встали. Он подошел к нам, кое-что спросил, какое образование имеем, какого года рождения, и попросил на нас документы. Полковник имел солидную тушу и заметное брюшко, длинный нос, блестящую лысину. Вообще фигура была внушительная и вместе с тем отталкивающая, пугала. На груди был орден Красного Знамени и медаль «20 лет РККА». Он был в синем мундире. Прошел дальше. Мы опять стали ждать. Потом нам велели ждать в коридоре и там опять встретились с полковником. Тут он показал свое истинное лицо. Нас опять спросил о годах, о сроке службы, откуда мы трое.

С нами был еще один шестнадцатилетний морячок. От него я узнал, что во флоте он с десяти лет, уже шесть воспитанник флота. Служит в 5-й бригаде. Может быть сигнальщиком и мотористом, и ему там нравится. Полковник спросил, кто он, почему здесь и в форме. Он отвечал, что 25 года, во флоте шесть лет, форму выдать велел и принял подполковник Иванов, и здесь потому, что поймал в экипаже двух шпионов и теперь на следствии.

– Недисциплинированный! – козырнул комроты. Полковник побагровел, голос сразу стал обрываться.

– Я, – кричит, – покажу недисциплинированность, посадить на 20 суток под арест, я вот возьму сейчас убью и похороню. – И хватался за наган и еще кричал, что время военное и др. Лейтенант только вытягивался и говорил: «Есть!» Все, которые были здесь в коридоре, побледнели и тоже вытянулись. Наконец он кончил свой монолог. Мы опять стали ждать в коридоре. У нас документы, видимо, кое-куда сунули и все нас спрашивают, и беспрестанно бегали и комроты и еще какие-то лейтенанты.

Потом комроты ушел и прислал за нами дежурного. Через час томительного ожидания и разных вопросов нам дали направление обратно в училище, а тому в свою часть. Как мы ни старались объяснить, что лучше нас сразу отправить домой, из этого ничего не вышло. Мы сходили за вещами и со справкой, в которой говорилось, что направляются в ваше распоряжение три мальчика, которых пусть используют по своим нуждам, так как несовершеннолетних не принимают.

С этим документом мы пошли, но сначала попали не в те ворота, и пришлось идти обратно. Было около одиннадцати часов вечера, и в это время ходьба по улицам и вообще движение прекращалось. Мы шли посередине улицы, так как на панели было скользко. В легкой одежде пробирал мороз, и в перчатках руки окоченели. Но нас никто не задержал, и скоро мы были в Адмиралтействе. Там показали часовому справку, вызвали дежурного командира и сразу прошли к К-ку. Он еще не спал, но велел прийти за документами утром, а ночевать разрешил на столах в столовой.

6 декабря.

Было тепло, и ночь я спал ничего. Училище переезжало на Охту, и часть ребят ушли еще вечером. Утром часов около девяти получили справки, что в училище не приняты, и наконец пошли домой. Это было 6 декабря. Наконец, к великому своему удовольствию, я опять стал гражданским. Я вздохнул полной грудью.

30 ноября 1941 года

Вчера меня вызвали к председателю районной комиссии по эвакуации тов. Никитину. Собрали директоров вузов и научных учреждений. Никитин опоздал на полчаса. На высказанные в его адрес претензии он дал классический ответ:

– Что же, товарищи, время военное, вот и приходится ходить и гадать.

– Но, – возразила я, – потому что время военное, мы не хотим его терять.

Тогда Никитин, который не ожидал подобной реакции, сурово взглянул на собравшихся и произнес:

– В таком случае все можете идти, я вас более не задерживаю.

Такой стиль работы районного руководства возмутителен и вредит делу. Оказалось, что ставится вопрос об эвакуации институтов и научных учреждений, в том числе и нашего института из осажденного города. Мне предложили составить списки сотрудников и членов их семей. Эвакуация производится через Ладожское озеро тремя способами: на самолетах, автотранспортом и пешком. Багажа можно взять с собой на самолет до 20 кг, на автомашину – до 30 кг. Питание с собой выдается на один день. Пешком придется идти около 300 км.

Сегодня я разговаривала об эвакуации с Бединым (зам. секретаря горкома). Тот посоветовал подготовиться и при мне позвонил зав. фин. отделом т. Михееву о возможности перевода бюджета и получил положительный ответ. Он обещал завтра же переговорить с секретарем горкома Шумиловым и сообщить мне [Е. С-ва].

Хлеб на 1 декабря выдали по старой норме.

Сегодня воскресенье, можно сидеть дома. Тоня дала банку мокрой мякины от ячменя. Это просто мокрые колючки. Я имел еще кусочек жмыха величиной в половину этой страницы. Смешал все это, смолол в мясорубке и стал печь лепешки. Разваливаются они! Извел почти все льняное масло, что имел, а в результате добился того, что из мокрых колючек получил сухие. Съел их. Все равно надо что-то есть. Набил желудок и ладно. <…>

Обедал водой с вермишелью. Очень много воды и очень мало вермишели. И больше ничего. Сегодня сварили последнюю вермишель. На завтра есть горстка соевых бобов. А что будет дальше – не знаю. А голодать уже нет сил. Я, может быть, и выдержу, а что касается мамы – не знаю. Она чахнет на глазах [А. А.].

Это рассказала мне мать одного моего товарища.

– Я возвращалась из Володарского райисполкома, еле передвигая ногами, думала: вот дойду до магазина и куплю себе хлеба. Страшно хотелось есть, нет, не есть – жрать. Казалось, съела бы любую пищу.

Впереди меня так же медленно шел молодой человек. В его обессиленной походке чувствовалась большая усталость. Он был хорошо одет: кожаное пальто, фетровые бурки, котиковая шапка. Наблюдая за его движениями, я перестала следить за своими переживаниями. Человек дошел до столба, прислонился к нему спиной и секунду спустя пополз вниз.

Я подошла к нему.

– Вставайте, гражданин.

Он безразлично взглянул на меня.

– Не могу подняться. Не ел уже два дня. Потерял карточки.

– Поднимайтесь, возьмите себя в руки. – Подняла его, взяла под руку, потащила. Он немного ожил и даже попробовал пошутить.

– Вы смерть тащите, а не меня.

– Вот дойдем до магазина, – внушаю ему, – выкуплю хлеб, и вы поедите. Хоть всего 125 г, но все же дойдете до дома.

Так шли мы с ним километра полтора. Вот уже и магазин виден. Остались какие-нибудь 30–40 шагов. Внезапно мой спутник осел. Пробовала удержать его, но сил не было.

– Поднимайтесь. Вот уже и магазин.

Мой молодой спутник прошептал:

– Мне уже не нужно хлеба. Я умираю. Большое спасибо вам. <…> Прощайте.

С помощью прохожих общими усилиями втащили его в магазин. Прибывший на место врач развел руками: «Ничем не могу помочь» [А. Г-ч].

1 декабря 1941 года

Наступила настоящая зима. Немцу здорово достается от морозов под Ленинградом.

Нам, ленинградцам, придется запастись выдержкой и стойкостью. Трудности блокады усиливаются. Ощущается недостаток топлива и продовольствия. Люди Ленинграда понимают причины этих трудностей и готовы переносить эти лишения [А. К-й].

За последние полмесяца произошло много перемен. Мы с Кларой устроились на работу в библиотеку им. Коминтерна. Получаем служебные карточки и жалование 120 рублей. В эту неделю немец все время обстреливает город. В дом 19 рядом с нами попал снаряд. У нас вылетели верхние стекла. А вчера мы сидели на работе – и вдруг как ухнет. Стекла так и посыпались. Попало в здание через двор от нашей библиотеки.

Жизнь стала тяжелая. Каждый день все хуже и хуже. Правда, наши отобрали Ростов-на-Дону. Молодцы! Но нам от этого не легче. Ленинград по-прежнему в очень опасном положении. Что будет дальше? Неужели придут немцы? Нет, лучше не думать. Будь что будет.

Скоро четыре месяца, как уехала Неля. И все четыре месяца от нее нет вестей. Все-таки без нее скучно. Раньше, бывало, с ней обо всем поговоришь, все расскажешь. Сколько раз мы бродили по любимым улицам и строили планы на будущее. А теперь?

Проклятая война перевернула все вверх дном. Все наши планы и мечты перечеркнула и отбросила война. Черт возьми. Неужели это конец? Жить хочется! Нет, мы победим, победим наперекор всем и всему. Мы не погибнем. Мы не можем не победить, потому что… Не все ли равно почему? Победим и точка! Так будет обязательно! [Л. О.].

<…> Мама заболела и окончательно слегла. При наличии крайнего истощения <…> ее положение очень плохое.

Сегодня 1 декабря, по карточкам ничего не выдают. Если пойду в столовую – маме нечего будет покушать. А не пойду – тоже ничего не будет. В общем, куда ни кинь, все клин. Дела из рук вон плохие.

Вечером после окончания тревоги приехала Туся. Она не была у мамы уже полтора месяца, Ела лепешки из колючек, хвалила. Я ей подарил новую кожаную шапку, отороченную каракулем. Мне ее выдали на службе за 170 руб.

Опять была тревога, но мы жарили лепешки из колючек и соевого жмыха. Лепешки рассыпались на составные части. <…> Решили есть так. <…> Ахали зенитки, где-то далеко падали бомбы. Поскольку не у нас, мы не уходили из дома. Как это непохоже на первые дни бомбардировок, когда мы бегали в подвал при первом гудке [А. А.].

2 декабря 1941 года

… Учудил отчим Макар Григорьевич. По талону № 9 выдавали пиво. За него везде драка. Приперло ему обязательно сегодня получить это пиво. Поехал на Лиговку, захватив с собой мой чайник, и исчез. Уехал в 9 утра, а в половине пятого его еще не было. На улице тревога, и как на грех ему нужно к семи вечера на Волковскую на дежурство. Мама плачет – убили, мол. И смешно и жалко. В пять часов является с пустым чайником и руганью.

– Попили пивка! Черт его получишь, когда везде адская драка из-за него.

Вечером пил горячую воду с лепестком хлеба. Хлеб – другая замазка лучше! Вроде глины что-то! Там есть: вода (очень много), жмых (чуть поменьше), солома рубленная (очень порядочно), мука (еле видно) [А. А.].

«Приказ отдела торговли исполнительного комитета Ленинградского городского совета депутатов трудящихся от 2 декабря 1941 г. № 133

Произведенной активом профорганизаций, контрольноинспекторским сектором отдела торговли испожома Ленгорсовета, с участием районных отделов торговли, проверкой установлено в ряде торговых предприятий и предприятий общественного питания гор. Ленинграда преступное отношение к делу организации снабжения потребителей.

В магазине № 9 Василеостровского РПТ (директор Кашинцев А.С.) запрятаны товары с целью самоснабжения: кофе фасованный – 37 пачек, печенья «Крекер» – 50 пачек, папиросы – 125 пачек, яйца 35 штук и 1750 помидоров.

В магазине № 36 Василеостровского РПТ (директор Бахрах) по актам снятия натурных остатков за время с 18 июля 1941 по 25 октября 1941 года была обнаружена недостача: хлеба – 964 кг, яиц – 3251 штука, мяса – 135,7 кг, масла – 16 кг, кондитерских изделий – 97,8 кг, мыла – 171,5 кг. Виновные до настоящего времени не привлечены к ответственности.

В магазине № 82 Октябрьского РПТ (директор Соколов) продавщица Широкова систематически допускала обвес потребителей: на 1 кг конфет соевых – недовес 13 г, на 200 г сахарного песка – недовес 8 граммов, на 600 граммов соевых конфет – недовес 12 граммов. На масло животное не предъявила талонов продовольственных карточек 3 кг 133 грамма.

В магазине № 2 (директор Климочкин) того же РТП наклейка товаров продовольственных карточек производилась на дому.

В магазине № 49 Выборгского РПТ (директор Сикачев) 7 ноября 1941 года по накладной № 8387 с базы поступило 25 кг конфет «Мишка на севере», из которых 15 кг было продано своим знакомым и работникам магазина.

В магазине № 1 того же РПТ (директор Федорова) был обнаружен в шкафу с грязной спецодеждой один ящик шоколадного драже весом 7 кг неоприходованного. Кроме того, при наличии шоколада «Золотой якорь», «Спорт» весом 94 кг, шоколад в продажу не был выпущен. Продавщица этого же магазина Быстрова отпустила дворнику магазина Иванову 475 граммов масла без вырезки талонов из продовольственной карточки.

Из-за неправильного хранения в магазине № 4 Смольнинского райпищеторга (бывший директор Иванов) было испорчено 190 кг масла кокосового.

В магазине № 27 Ленинградской конторы «Гастроном» (директор Герчиков) в продаже отсутствуют при их наличии в кладовой: дробь шоколадная – 5 ящиков, фруктовая помадка – 24 ящика, карамель «Ананас» – 12 ящиков, пряники «Ассорти» – 3 ящика, печенье «Смесь» – 1 ящик, развесное какао – 3 какао, вино емкостью 0,5 литра и 0,75–51 бутылка. Кроме того, из-за несвоевременной продажи покрылись плесенью гуси и куры общим весом 70 кг. При проверке веса 30 пачек расфасованного чая не хватило 40 граммов (вместо 375 граммов оказалось 335 граммов).

В магазине № 9 Дзержинского РПТ (директор Тимофеева) 8 ноября 1941 года отпускали печеный хлеб за 4, 5, 6, 10, 11, 13, 14 и 15 ноября.

В столовой № 29 (директор Тигунова) имеется перерасход сахара – 7,6 кг, сельдей – 0,5, хлеба – 60,5 кг.

В столовой № 16 того же треста (директор Афанасьева) при контрольной проверке веса 9 порций каши рисовой вес порции вместо 200 граммов оказался 181,6 грамма, шницеля вместо 70 граммов вес оказался 65,3 грамма. Учет закладки продуктов в котел для котлового довольствия не ведется.

Требования на получение продовольственных товаров детскими домами и больницами и др. закрытыми учреждениями, как правило, делается не на фактическое наличие детей или больных.

Так, Дзержинскому РПТ дирекция больницы им. С. Перовской дала заявку в октябре месяце 1941 г. на продовольственные товары на 162 человека, а фактически имелось 74 человека, на ноябрь месяц – на 162 при фактическом наличии 102 человек. Ясли № 8 на октябрь месяц предъявили заявку на продовольственные товары на 100 человек, а фактическое наличие детей не превышало 38 человек; на ноябрь месяц заявка дана на 65 человек, но фактически находилось с 1 ноября по 10 всего лишь 36 человек.

На базе закрытых учреждений Петроградского РПТ (директор Литвиненко) преступно хранятся продовольственные товары: русое масло в бочках находится на полу без настила на два сантиметра в воде; в кладовой на полу без стеллажей лежали шпиг, копчености, масло сливочное, сметана.

Снятием натуральных остатков на 9 ноября 1941 г. обнаружена недостача: свинины 13 килограммов, шпига – 4,5 килограмма, сахарного песка – 2,9 килограмма. <…>»[32]32
  Бюллетень отдела торговли Исполнительного комитета Ленинградского городского совета депутатов трудящихся № 106–107 (814–815) 8 декабря 1941 г.


[Закрыть].