Текст книги "Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов"

28 ноября 1941 года

Голод! У меня слабость в ногах, иду и думаю только о еде. В мыслях колбаса, масло, сыр, хорошее мясо и прочие вещи. Их нет и не знаю, когда будут.

<…> Пробовал у одного приятеля котлеты из собачьего мяса – болел живот. Жмых лучше!

Кошек и собак на улицах не видно – поели уже их. На помойках дома на улице Комсомола находили шкурки с головами кошек. Утром съел лепесток хлеба и чашку черного кофе. Как вкусен теперь хлеб и как его мало. Кофе тоже кончается. Днем съел полторы тарелки супа: вермишель с водой и все.

Вечером поехал на Дзержинского (Гороховая улица) к жене. Пили чай, выложив свои скудные пайки хлеба. Хлеб осторожно макали в каплю имеющегося у нас льняного масла.

Голодные легли спать.

Хоть бы один раз поесть хлеба досыта! [А. А.].

Несколько дней происходили длительные воздушные тревоги. Сегодня бомбардировка длилась пять часов подряд. Меня тревога застала в ДЛТ, куда я зашла, рассчитывая вернуться в институт через 20–30 минут. Но вместо этого пришлось спуститься в бомбоубежище в подвале одного из пятиэтажных домов. Там я просидела три часа. Народу набилось много. Была слышна сильная стрельба и звуки разрывов падающих бомб. <…>

… Свет в убежище внезапно потух, некоторые вскрикнули от испуга, но в целом присутствующие держались стойко. Рядом со мной сидела одна гражданка, которая не переставая ныла и жаловалась на плохую тяжелую жизнь. У меня с ней произошел следующий диалог.

Гражданка обращалась ко всем, вернее, как бы для себя:

– Опять тревога! Скоро ли это кончится! Умрем скоро все от голода. Вот, я уже опухла, и ноги опухли, а вышла купить продукты, и вот ничего нет, и снова тревога. Хоть скорей бы кончили – или другое – один конец.

– Как это понять, что вы говорите – что это за конец?

– Ну, или немцев отгонят, или нас убьют.

– Может быть, вы хотите, чтобы немцы пришли?

– Ну кто же их хочет! Но вот не кормят нас, тяжело терпеть, дров нет, холодно. Вот сами бы так поголодали, так и узнали бы.

– Кто это сами?

– А кто законы издает, тот, небось, не так питается, как мы.

– Вы глупости говорите, гражданка. Вы одинокая или с детьми?

– Я одна, но тем хуже, у семейных то по одной, то по другой карточке, что-нибудь достанут и поделятся друг с другом.

– Одинокому человеку прожить можно, и надо терпеть, не впадать в отчаянье, не ныть и не кричать, что все плохо.

– Вот и плохо, что не кричат. Надо, чтобы все кричали, а все молчат, вот и издают такие законы, что дают по 100 г хлеба. У всех, наверное, есть запасы, вот и молчат, а я не могу, я умираю от голода!

– Почему же вы жалуетесь? Вы могли бы на свою карточку обедать в столовой.

– Да я обедаю, но в столовой дают только суп, похожий на чистую воду. Ой, ой, и зачем так близко подпустили немцев? Отогнали бы их, вот и было бы хорошо!

– Как же вы думаете, немцев так добровольно пустили? Ведь всем известно, что наша Красная армия дает героический отпор немцам, но пока на их стороне техническое превосходство, они занимают нашу территорию. Вчера было опубликовано, что наши потери достигают уже 2 миллионов, а у немцев свыше 6. Так из этого видно, что немцев не просто подпустили к Ленинграду, а с боями отстаивают Ленинград, и нам надо сохранять бодрость и мужество, а не ныть!

– Неужели наши уже потеряли свыше 2 миллионов человек, а я и не знала! Ах, ах! Вот так наговоришь не знавши чего плохого. Все это оттого, что есть хочется!

После этого я отвернулась от нее, надоело мне с ней разговаривать, и я задремала. Но ее нытье все продолжалось, и она никак не могла остановиться – все ныла и ныла, но никто ее не поддерживал.

Вдруг сквозь навалившуюся дремоту слышу:

– Вот, все кормили их, а сами недоедали, а теперь и самим нечего стало есть!

Тут уж я не выдержала:

– Что вы говорите, гражданка? Если из нашего государства вывозились продукты в Германию до войны, то они вывозились не бесплатно, а ими торговали, чтобы укрепить нашу оборону и готовиться на случай войны. А вы вот в течение двух часов подряд все ноете. Никто из сидящих не ноет и не жалуется на горькую судьбу, а вы только всем портите нервы, пытаетесь найти себе сторонников, сеете панику и недовольство. И чего вы ноете? Что, другим лучше, что ли? Все одинаково снабжаются. Перестаньте лучше и помолчите. Надоели всем!

Мои резкие слова послужили сигналом к протестам окружающих. Прозвучали негодующие голоса:

– Она дождется неприятностей за свою агитацию, не здесь, так в другом месте! Надоела всем!

Гражданка пробормотала извинения, сослалась на плохое самочувствие и оправдывалась тем, что не помнит, что говорит, но немедленно замолчала.

«Хороший народ, – подумала я, – готовы без жалоб терпеть любые лишения, лишь бы не допустить врага в город…»

Мне вспомнился инцидент, происшедший накануне. Стою я на остановке и жду трамвая. Мимо меня по тротуару проходит некий гражданин с авоськой и бидончиком в руках. Гражданин пошатывается, разыгрывая подвыпившего, и как будто себе под нос песенку поет с незатейливым текстом: «Жить стало весело, жрать стало нечего» и с вызовом посмотрел на меня. Я отвернулась, желая выждать, что будет дальше.

Гражданин занял свободное место на скамейке, где ожидали трамвай мужчины и женщины, и громко прокомментировал передачу по радио, доносившуюся с противоположной стороны улицы, какую-то политическую статью или сообщение о борьбе с немцами.

– Все одно и то же – всем это уже надоело.

Никто его не поддержал. Тогда он повернулся к соседу по скамейке и принялся рассуждать о том, как плохо у нас кормят армию. Сейчас ему один командир сказал, что солдаты получают хлеба 200 г в день. Тогда вмешалась сидящая поблизости работница, которая заявила, что этого не может быть, потому что бойцы не могут получать меньше нас, а мы получаем 250 г. Но разве этого хватает?

Тогда я не выдержала и накинулась на него:

– Так чего же вы болтаете? Вы что, от себя работаете или за деньги?

– За деньги, – с вызовом ответил он. Но затем как-то сжался, когда услышал негодующие реплики в свой адрес.

– Нечего болтать, – зло воскликнул сидящий рядом мужчина. Женщины также кричали что-то резкое в адрес провокатора.

В это время подошел мой трамвай, и я поспешила занять место в вагоне. Но и оттуда было видно, что публика не на шутку взяла профашистского агитатора в оборот…

Не дожидаясь окончания тревоги, решили все пойти в столовую, которая располагалась за Невой, и нужно было преодолеть Кировский мост. Мы так же ходили и вчера во время бомбардировки. Не оставаться же из-за этого без обеда. К нашему удовольствию, только мы отошли несколько шагов от дома, как дали отбой и заиграла фанфара, чей звук стал сейчас для ленинградцев самой желанной музыкой.

В столовой ели пшеничный суп по цене 17 коп и пшенную кашу 22 коп. Были очень довольны, что по талонам удалось получить по две порции, хотя все равно не наелись, так как порция состояла из всего нескольких ложек. А это ведь столовая особого типа! Да, плохо с продовольствием. Нам отказали в просьбе о выдаче научным сотрудникам карточек первой категории (т. е. рабочих). Ну что же, придется терпеть! Что же делать! [Е. С-ва].

Две недели в Военно-морском училище

Странички из дневника Б. К-ва

22 ноября.

21-го числа задолго до 12-ти был уже на месте сбора. У ворот простился с мамашей и вошел в массивные черные двери. Мимо бронзовой статуи по мраморной лестнице с резными перилами из железа, обшитыми сверху медью, поднялся во второй этаж. В первой комнате никого не было. Прошел во вторую. В этой комнате было две статуи из камня и очень красивые. По стенам, в золоченых рамах, висели три большие картины, изображающие эпизоды Гражданской войны. Круглые красивые столики с ножками в виде людей. В мягких кожаных креслах сидело несколько человек. Я поставил чемоданчик и стал ждать. Потом нас записали и опять велели ждать. Наконец часов около 4-х нас повели.

На пятом трамвае нас везли долго. Около Гаванской улицы [мы] слезли и пошли в «военный» городок. Мичман сходил в пропускную, и нам открыли ворота. Во дворе стояли отдельные краснофлотцы и ходили с винтовками группы краснофлотцев.

Нас привели в четырехэтажное здание на последний этаж. В комнате был полный хаос. Стояло несколько столов. На них лежали кое-как люди. Груды стульев. Накурено. Их было 33, да нас 24. Около шести часов повели на ужин. Сели по десять человек за стол. Дали за весь день, так как мы целый день не ели, 300 г хлеба. Потом полблюда хорошего супа с вермишелью. После ужина хотели сходить в кино, но была тревога и я не стал ждать окончания, пошел спать. Под голову положил чемоданчик и лег в пальто.

23 ноября.

Ночью несколько раз просыпался, так как было холодно. Часов около восьми нас вывели и повели к трамваю. Народу было много, и мы в один трамвай не уместились. Пока ждали нужного трамвая, замерзли. В ботинках на снегу было очень холодно. Ноги прямо окоченели, да и сами тоже замерзли. Наконец забились в трамвай. Там тоже стояли на передней площадке.

У Дзержинки у главного входа через сад слезли и стали приплясывать и прыгать, в общем, согреваться. Довели до ворот и опять велели ждать лейтенанта. Прямо хоть плачь. Ног уже не чувствуешь, а тут жди. Наконец нас повели. Вошли во двор и побежали – хоть чуть согреться. Вошли в третий этаж в коридор. Помещение было нетопленое. Окна открыты, но все лучше, чем на улице. Лейтенант велел положить чемоданчики и пошел узнавать насчет завтрака. Ноги чуть отошли. Около часа прождали. Повели на завтрак в столовую, которая находилась в соседнем здании.

На завтрак дали 35 г сахара за прошедший день. Потом уже за текущий день 35 г сахара и чай сколько хочешь. Хлеба дали 300 г на весь день. Позавтракав, опять пришли в холодное помещение. Потом разбрелись по зданию. Зашли в столовую вольнонаемных. Здесь было тепло, и здесь находился до обеда. В киоске купил кой-какие книги. В два часа пошли на обед. Ели суп и кашу.

Обед был не сытный. После обеда опять сидел в столовой. На ужин в восемь часов дали только суп. На третьем этаже включили паровое отопление и стало немного теплей. Наш третий класс поместили в маленькую комнатку, где и находимся. В комнате тепло, а как выйдешь в коридор – холодно. Настроение неважное. После ужина в 8 часов 30 минут было кино итало-германской студии «Не забывай меня». Как только пришел из кино, сразу лег спать. Ноги закоченели, сам тоже продрог, так как в зале не топили. Не знаю, как только и досидел до конца, ведь многие сбежали. Нам дали по два одеяла и по подушке. Я одно одеяло постелил на столе, а другим и пальто накрылся. К тому же еще теснота. Так что скоро согрелся и проспал до утра.

23 ноября.

Утром, уже 23, встали в половине восьмого и читали газету. Около девяти пошли на завтрак. Дали 300 г хлеба, 35 г сахара и чай. Позавтракав, стали заклеивать щели на окнах в двух комнатах и коридоре. В коридоре мороз. Ноги мерзнут, сами тоже. Немного поработали и часа за полтора до обеда ушли греться.

Начался сильный артобстрел. Снаряды рвались рядом. На обед пошли в два часа. Дали суп жидкий и гречневую кашу тоже жидкую. Хлеб я съел еще за завтраком. Потом опять клеили. Был у батальонного комиссара и зарегистрировался. Спрашивал кое-что о политике и другие нужные вопросы. Когда начался обстрел, кончили работать и больше не начинали. На ужин давали гороховый суп – ничего. Если таким будут кормить, то хорошо.

Сегодня прибыла новая партия в 67 человек. Ее тоже поместили в холодные комнаты. Из Кронштадта приехал начальник училища и 10 курсантов.

Сегодня не пошел в кино, так как эту картину уже видел раз. Первый класс переводят в другое помещение и берут от нас 12 одеял.

24 ноября.

«Подъем! – кричит дневальный. – Подъем!» Раздается скрип кроватей, и из-под одеял по всей комнате, как грибы, вырастают стриженые головы. Ребята нехотя вылезают из теплоты, потягиваются, убирают койки, идут мыться.

Я уже не спал часа два. Лежал и думал о разном. О своем прошедшем, когда учился в школе. Когда мы были радостны и беспечны. Ни о чем не думали. Как началась война, я был в группе самозащиты. Потом приехал в Ленинград. Все это мельком. Подумал о настоящем, и сердце заныло. Как там дома. Мама, братья сидят на 125 г хлеба, в столовой берут плохой суп из капусты раз или два в день, но вырезают 25 г крупы. Им хватит ненадолго крупяных талонов. Я-то здесь обеспечен, но как они. Подумал о будущем. Может быть, буду политруком во флоте. Это уже профессия на всю жизнь. Работать будет трудно. Учиться тоже трудно. Но надо преодолеть все трудности.

Тем временем все оделись, и кто читал книгу, кто стоял, кто сидел. Все ждали завтрак. Я взял книжку и начал читать. Чтение прервал крик старшины роты т. Иванова: «Выходи на улицу строиться!»

Я поднял воротник, завязал шарф и пошел строиться. Гуськом спустились с третьего этажа и вышли на улицу. Я пристроился.

– Становитесь подряд, – говорит старшина. Выходят курсанты, ищут свои классы. Но на улице холодно, и другие сердито кричат:

– Становись на левый фланг, какой тебе класс!

Понемногу все построились.

– Шагом марш, – раздалась команда, и мы вразнобой двинулись. По улицам тянулась вереница людей по два человека. Все в разном. Растянулись длинно, первые уже свернули за угол, а последние далеко еще на улице. Бодро, но кутаясь от мороза, подошли в дом, где работали, и опять на третий этаж. Поднявшись, разошлись кто куда. Я пошел в теплую комнату, где читали газету. На полу и на столах сидели. Жадно слушали последние известия, незаметно прошел час. Старшина смотрит на часы – 9 часов.

– Выходи строиться на завтрак.

Мы построились в коридоре.

Общая команда:

– Налево равняйсь, смирно! Слева по порядку рассчитайсь!

И голоса: один, два… пятьдесят один, пятьдесят два… – неполный. Старшина командует командирам классов:

– Проверить людей!

Те считают и докладывают:

– 1 – й класс – все, 2-й класс – все, и т. д. 7-й класс – все.

Старшина командует:

– Налево! – Все повернулись. – Шагом марш! – и мы идем на завтрак.

Перед входом в столовую всегда приходится ждать. Так же и сегодня подождали минут 10 и вошли. Заходя в столовую, все снимаем шапки и становимся каждый за стулом, ожидая команды. Старшина роты командует: «сесть!» Все садимся, двигая стульями. Расселись и взяли всякий по кружке.

– Ребята! – говорит один. – Смотрите! У меня кружка со звездой. – И показывает край кружки.

Раздают хлеб. На четыре человека – тарелка. Берем каждый по куску. Потом – сахар, тоже на четыре человека. Приносят чай, и все, обжигаясь, пьют его, кто с хлебом, кто с сахаром. Я всегда съедаю весь хлеб за чаем и на обед не остается.

Потом опять идем в помещение и выстраиваемся. Нам говорят, какую работу будем делать, и распорядок дня:

– Четвертый класс на уборку классов. Расставьте столы и стулья. Каждый класс на 30 человек.

Нас делят на группы, и мы работаем с перерывами до обеда. Потом обед. Дали суп, хороший. Потом гречневую кашу. Пообедав, опять до ужина работали. Почти всю работу кончили. Прибыла вторая партия в 57 человек.

Идем на ужин. Дали гороховый бульон. Потом четвертый класс подметал помещения и идем в казарму спать. Я еще долго пишу дневник. Потом раздеваюсь. Стелю пальто на голую койку. Его хватает только до половины. Ноги на голом железе. Накрываюсь одеялом с головой и стараюсь согреться.

Часто утром, пробуждаясь раньше подъема, я думаю. Вот мне еще 16 лет, а другим курсантам по 25 и больше. Есть члены партии, кандидаты. Я молод, и почти все старше меня. Не лучше ли уйти. Я ведь еще мало видел в жизни, и все трудности меня пугают. Допустим, что я выйду политруком. Мне будет 17 или 18 лет. Как я буду работать с краснофлотцами. Но зато материально я буду обеспечен. Я мало еще пожил. Мне хочется сейчас пойти отсюда домой и кончать среднюю школу, а уже потом поступать в училище. Но то еще меня пугает, что придется жить впроголодь на 125 г хлеба. Денег не будет. Теперь хоть я избавил семью от лишних хлопот.

Но потом ко мне приходят новые мысли, и эти вытесняют и пересиливают. «Ты комсомолец. Должен перенести все лишения. Преодолеть все трудности. Напрячь все силы, нужные для преодоления трудностей. Хоть тебе сейчас и трудно, но надо мириться. Потом ты хоть чем-нибудь поможешь родителям. Поможешь выучиться братьям. Ведь им же трудно троих воспитывать. Тем более что сейчас отец мобилизован. Работа будет трудная, но надо все силы приложить, чтобы справиться с этими трудностями».

25 ноября.

После завтрака нас построили по классам. Наш четвертый класс, как и все, дополнили до 30 человек. Потом лейтенант объявил, что первая рота в порядке классов будет получать обмундирование и пойдет в баню. Я с нетерпением ждал, сидя в столовой, так как мы не работали, а работала вторая рота, в свою очередь.

Но до обеда обмундировали только два класса, потому что началась тревога и длилась во время обеда и позднее. На обед дали суп и рисовую кашу. После тревоги оделся третий класс. Наконец нас построили, и старшина класса т. Серов приказал: «Становись по одному и подходи получать обмундирование!»

Мы ждали недолго. Подошла моя очередь. Я зашел, снял пальто, кепку и стал ждать. «Дай второй рост, нормальный», – сказал старший лейтенант. Матрос, раздававший шинели и все [обмундирование], подал мне требуемую шинель. Я надел и долго путался в крючках. Едва застегнул. Он подергал, посмотрел и сказал:

– Хорошо, только немного бы поменьше, но потом подгоним. Получай остальное!

– А поменьше нет? – спросил я.

– Нет.

Я получил шапку. Потом хороший кожаный ремень, брезентовый ремешок. Дали пару кальсон, пару тельняшек, три пары носовых платков, два воротничка, дали рабочее платье серого цвета. Галстучек я не получил, не знал, что надо, а взял, что дали.

– Какой номер носишь ботинки? – спросил раздающий моряк в шапке и в одной матроске, хоть было и холодно.

– 39-й, – ответил я. Он положил на стол кожаные ботинки. Впоследствии они подошли как раз и были теплые. Получив вещевой мешок, я пошел в другую комнату примерять. Все просмотрел. Все нормально. Вошел лейтенант и объявил:

– Быстрей одевайтесь, через десять минут построиться в коридоре. Пойдем в баню! – Мы побыстрей оделись, завязали шапки.

– Выходи строиться, – и все, забрав вещмешки, идут строиться.

Нам еще дали теплые рукавицы, и я их надел. Еще перед этим мы оделись, только наш класс, и лейтенант проверил, как сидит шинель. Он просматривал и подошел ко мне.

– Надо лучше застегиваться, крючок не застегнут, – и дернул за воротник. Я повернулся задом. Он еще немного подергал шинель и пошел дальше. Теперь мы выстроились по классам в коридоре. Старшины раздали по полотенцу и по мылу, но мочалок не было. Я вместо мочалки решил употребить носовой платок и мыло завернул в него. То и другое положил в карман.

– Внимание! Сейчас пойдем в казарму. Там возьмите по кальсонам, по тельняшке, пару носков, воротничок, галстучек и верхнее платье. Оставьте лишний комплект белья и свое пальто, шапку, ботинки. Чтоб через 10 минут быть готовыми и построиться, – говорил лейтенант.

В казарме я сделал то, что нужно. Но полностью не успел подготовиться и все сложил кое-как, чемодан не закрыл. По дороге все тревожился, что будут раскладывать матрасы и у меня все растащат. Мы вышли во двор. Часовой открыл ворота, и по четыре в ряд мы пошли. Город мне казался совсем другим. Хотелось сейчас пойти домой, но я в строю. Прохожих было мало, так как опять была тревога. Но которые встречались, то останавливались и смотрели на людей, идущих с мешками. Было чистое небо, и то и дело гремели залпы зениток. Слышно, как над головами рвутся снаряды. Было уже почти темно. На улице скользко. Вот полетел передний, за ним еще один. Все смеялись.

– Обновляй, только что получил!

Поплутав по городу, пришли в баню. Разделись, заняв всю комнату. Некоторым не хватило шкафчиков, и они складывали все на скамейки. Я разделся и бегом вбежал в баню. Там еще было холодновато. Взял первый таз и сел на переднюю скамейку. У крана сразу очередь. Ополоснул таз и стал мыться. Как это приятно – после стольких дней помыться в бане.

Стоял шум. Пар клубился над головами, и в этом облаке трудно было разобрать людей. Звенели тазы. Плескалась вода. Мы с одним натерли друг другу спины. Я мылся недолго. Но когда вышел, там уже многие одевались. Утерся полотенцем. Все тело было в гусиных крапинках. Это от холода. Оделся, подогнул брезентовые брюки. Долго не мог застегнуть разные пуговицы, так как первый раз они застегивались туго.

– Кто оделся, на выход и ждите на улице! – говорит лейтенант. Он показал, как одеваться. Нехотя выползли на улицу. Но мороза уже не замечали. Смеялись. По улице шли бодро. Люди говорили:

– Моряки идут!

Выйдя из ворот, построились. Но вдруг на нас налетела лошадь. Видимо, возница не мог остановить, не заметил. Он очень напугался и взял лошадь под уздцы и стал отводить назад.

– Куда ты прешь. Смотреть надо!

Возница испуганно отвечает:

– Да я не заметил. Ведь не с намерением же. Сейчас отведу.

Мы построились снова по четыре и идем к себе в казарму.

Ворота захлопнулись. И мы никуда уже не выйдем отсюда, пока не поведут в баню. Оставив вещи, пошли в столовую. Суп был хороший. После ужина старшина, когда я еще сидел за столом, спросил:

– Поел?

– Поел, – ответил я.

Одного еще он выбрал и послал сменить дневальных. В проходной у нас спросили:

– Пропуск!

– Мы дневальные. Идем в свой кубрик дежурить.

– А это политические! – засмеялся часовой, молодой парень.

– Ну, проходите.

Тот дневальный сменил в нашем кубрике, а я в другом. За стеной занимались моряки. Слышно их голоса, спорящие между собой. Я взял две книжки. Но читать стал свежую газету «Красный Балтийский флот». Интересно сообщают о потерях. Около 600000 немцев и около 300000 наших. Помногу танков и самолетов Я прочитал статью. Между тем пришла моя смена. Мы должны были дежурить круглые сутки поочередно. Я спросил у него:

– Сейчас часов девять. Хочешь дежурить до 12, а потом я до четырех?

– Давай! – согласился он. Я дал ему газеты, сказав, чтобы раздать старшинам классов и еще свою книгу почитать, а сам пошел в казарму. Придя, стал убираться. Вдруг заходит лейтенант и говорит:

– Первая рота, необмундированные! И все другие, кроме обмундированных, выходите в коридор строиться! – Все забирают вещи и уходят.

Я уже хотел занять лучшую койку, как опять лейтенант кричит:

– Все! Выходи в коридор! Строиться по классам. – Я наскоро собрал вещи и вышел. Запихал все в вещмешок. Хотел и одеяло положить туда, но было слишком громоздко, и я от этого отказался. Вышли и построились. Я немного задержался и спрашивал:

– Где четвертый класс?

– Дальше, – отвечали, наконец, я нашел. Пристроился. Сзади стояли кронштадтцы, тоже курсанты. Они были с матрацами, чемоданами и вещмешками. Я сел на вещмешок и стал ждать. Наконец, позвали первый класс, потом второй и третий.

– Четвертый класс! По одному заходи в помещение, – говорит старшина.

Я думал, что коек будет много, и стоял почти последним. Зайдя, я не лег на койки, которые были против двери – не хотел, думал, ночью будет дуть. Прошел дальше и увидел, что все койки там были заняты. Пришлось идти дальше обратно. Вот передо мной курсант занял последнюю хорошую койку. Остались похуже. Одну я занял. Связал веревкой, и получилось хорошо. Матрас уже был на койке. Я получил две наволочки, две простыни, одеяло и стал застилаться. Дневалить мне было не нужно, так как в том кубрике были курсанты из Кронштадта и они сами выделяли дневального.

Постлал простыню, потом сменил наволочку у подушки, а старую наволочку и старое одеяло сдал. Постлал вторую простыню. На нее одеяло. Как хорошо получилось. Разделся. Остался только в кальсонах и тельняшке. Наконец-то за три месяца я первый раз буду спать нормально. И так стало хорошо. Сейчас заберусь под одеяло.

27 ноября.

Проснулся рано утром. Поспал очень хорошо. Вечером накинул на одеяло еще шинель. Закутался с головой. Согрелся и скоро заснул. Все тело охватила приятная истома, и скоро заснул как граф. Проснулся, выглянул из-под одеяла. Холодно. И быстро опять с головой накрылся. Но подумал, что надо писать дневники, быстро встал. Вечером писать плохо, потому что полно народу и могут помешать. А сейчас никто не мешает. Все еще спят. В комнате около сотни кроватей. Две печки. Но дверь не закрывается, и [помещение] быстро выхолаживается. Спит здесь первая рота четвертого класса. Остальных не знаю, куда перевели. Еще вчера спали вповалку по два человека на койке.

Сейчас пишу, но думаю о доме. Как-то живут там братья, мама, что слышно от папы. Сердце сжимается, как вспомнишь, как им сейчас трудно. Домой, наверное, еще долго не отпустят. Вчера отправил письмо. Скоро получу ответ. А может быть, в их дом попала бомба или снаряд. Вот чего я боюсь. А будущее тоже меня пугает. Я слишком молод. Не лучше ли уйти? Но нет. Этого делать нельзя. Вот если бы не война, тогда все было бы по-другому. Я окончил бы десятилетку и пошел куда-нибудь в военное училище или куда захочу. Может быть, уже сейчас бы работал. Это тоже военное училище. Но условия таковы, что очень трудно учиться. А между тем я очень хочу во флот, хочу окончить это училище. Первые шаги сделаны. Раньше я сюда, может быть, и не попал бы, а теперь попал очень просто. Зато уж раньше выпускали хороших политруков. Сейчас программа сжатая, и мы получаем меньше знаний, а значит, и работать будет труднее. Сейчас все спят. Только трое одеты, в том числе и я.

28 ноября.

Сегодня отправил второе письмо домой, где написал точный адрес. Еще с самого первого дня лейтенант Пискунов говорил, что мы попали в трудную обстановку. Что холодно и ничего не готово. Придется пройти суровую жизненную школу. Между прочим, это даже полезно, потому что, попав потом в трудную обстановку, будем лучше понимать настроение людей. Но это явление временное. Приходится мириться. Также полковой комиссар говорил, что у нас создались трудные обстоятельства. Что многие разочаровались. Думали, что придут на все готовое, в тепло и т. д. Но это временно, не намеренно. И это потому, что училище переводится из Кронштадта и ничего не готово. Придется все делать самим. Оборудовать классы, натаскать и расставить койки, заклеить окна. И с питанием стало хуже. Пришлось снизить паек, так как Ленинград в кольце блокады и подвоза продуктов нет. Со всеми трудностями мы постараемся справиться. Уже почти оборудовали все. Обмундировались, спим уже на койках и в тепле, классы оборудованы, окна заклеены. Надо еще наладить паровое отопление. Но надо приготовить и разные кабинеты, пособия. Но мы очень ощущаем блокаду не только из-за пищи, из-за таких трудностей и еще по-другому.

Вот сегодня, как и часто, когда строились к обеду, началась тревога. Наш дом потряс сильный взрыв. Когда на улице у ворот столовой ждали своей очереди, то над головой рвались зенитные снаряды, вдалеке падали бомбы.

Или на информации в 6 часов. Все было тихо – и вдруг раздался невиданной силы взрыв. Задрожал дом, и потом закачались стены, пол и мы тоже. На потолке закачалась лампочка, как кто толкнул.

Или идем в казарму – и рвутся снаряды. Это немцы обстреливали район. Но это уже превратилось в обыкновенное явление.

Да, мы действительно пройдем суровую жизненную школу, рано созреем. От прошлой беспечности не остается и следа. Я чувствую, как у меня меняются взгляды и настроения. Я уже с другой точки зрения смотрю на вещи.

Сегодня мы работали, таскали койки. Нас перевели в другой кубрик. Разместили по классам, и в первую комнату вместилось три класса, около сотни человек. Наш класс тридцать человек и три командира, находимся вместе, и в комнате только один класс. Теперь в этом здании все наша 1-я рота, и все размещены по койкам. Вторая рота в другом здании. Нам дали младших командиров из курсантов 2-го курса, а старых назначили заместителями.

Через стену, в которой большой проход, ничем не закрытый, живут краснофлотцы. Днем они изучают оружие, а теперь отдыхают. Играют в домино. Несется на балалайке знакомая мелодия песни чайки. Наши курсанты занимаются каждый своим делом. Пишут, читают.

Я часто скучаю по дому, по семье. У меня сжимается сердце, как вспомню, в какой обстановке находятся братья, мама. Им очень плохо, но чем я могу помочь. Папа сейчас на фронте в Колпино в команде МПВО. Хоть и не воюет, но находится рядом с фронтом. Под Колпино идут ожесточенные бои. Я хоть немного утешаюсь тем, что не состою на иждивении родителей и хоть этим немного помогаю. А то папа не работает, мама тоже, а деньги нужны. Хоть папе выплачивают средний заработок, но его недостаточно.

Я выбрал койку, которая мне пришлась по нутру.

29 ноября.

Сегодня побудка была в семь часов. За пять минут нужно одеться в рабочее платье для зарядки. Вышли на улицу. Побегали, хотели уже проводить зарядку. Но было темно, и было трудно и холодно. Зарядку отменили. Сегодня на ужин дали суп, нехороший.

Выдали теплое белье, рубашку, брюки и теплые носки. День сегодня теплый, но дует сырой ветер, и меня надуло. Я плохо себя чувствую.

Нам еще объявили дурацкий приказ: это во время тревоги днем и ночью приходить в помещение училища.

1 декабря.

Внутри у меня какой-то сумбур. Я задумал уйти отсюда, так как мне здесь все опротивело. Я больше не могу так жить. Эти бесконечные перемены, построения, строгие требования меня так изводят, что у меня разорвется сердце. Так я никогда еще не переживал. Заявил желание об уходе старшине роты и жду, пока он доложит начальнику курса. Скоро ли я вырвусь отсюда?

2 декабря.

Я все остаюсь при старом желании уйти отсюда и с минуты на минуту жду вызова от лейтенанта П-ва, чтобы отпроситься совсем отсюда.

Вчера вечером меня подозвал старшина класса и спросил, действительно ли я хочу уйти из училища, так как до него дошли такие слухи. Я ответил утвердительно.

– Почему?

– Потому, что мне слишком мало лет, я не хочу всю жизнь посвятить службе в ВМФ, – ответил я, чувствуя, что ответил слишком нехорошо, но при этом принимал во внимание, что потом с вышестоящим начальством объяснюсь подробнее. Он что-то записал против моей фамилии и сказал, что доложит старшине роты. А еще до этого в обед уже докладывал старшине роты, который сам хотел доложить начальнику курса. Потом после обеда целый день надоедал командиру своего отделения, спрашивал его, отпустят ли меня, что могут мне сделать, могут ли отослать в армию, если я с 1925 года, и вообще, отпустят ли меня. Так что он устал отвечать мне. Наутро мне не терпелось узнать о результатах, и в обед я спросил у старшины роты. Тот ответил, что доложил и меня вызовут.