Текст книги "Советский Пушкин"

Гимн Пиндара духом своим, конечно, отличался от Оды Анакреона, сатира Ювенала от сатиры Горация, Освобожденный Иерусалим от Энеиды – однако ж все они принадлежат к роду классическому. Какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической? – Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими» («О русской литературе, с очерком французской»).

Как мы видим, Пушкин тщательно ограничивает романтизм формальной стороной, которая для него приемлема и важна. Дух же романтизма Пушкин отвергал. Отношение Пушкина к романтизму доказывает, что поэт устоял перед идеологической реакцией послереволюционной Европы, Европы времен реставрации. Поэтому-то Пушкин и заявлял в такой категорической форме: «Я в душе уверен, что XIX век, в сравнении с XVIII, в грязи».

Невосприимчивость Пушкина к идеологической реакции начала XIX века является чрезвычайно важным обстоятельством. Что оно обозначало для мировоззрения Пушкина, можно понять из следующего высказывания Ленина: «Мы сказали выше, что Скалдин – буржуа. Доказательства этой характеристики были в достаточном количестве приведены выше, но необходимо оговориться, что у нас зачастую крайне неправильно, узко, антиисторично понимают это слово, связывая с ним (без различия исторических эпох) своекорыстную защиту интересов меньшинства. Нельзя забывать, что в ту пору, когда писали просветители XVIII века (которых общепризнанное мнение относит к вожакам буржуазии), когда писали наши просветители от 40-х до 60-х годов, все общественные вопросы сводились к борьбе с крепостным правом и его остатками. Новые общественно-экономические отношения и их противоречия тогда были еще в зародышевом состоянии. Никакого своекорыстия поэтому тогда в идеологах буржуазии не проявлялось; напротив, и на Западе и в России они совершенно искренно верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного. Скалдин недаром цитирует в одном месте своей книги Адама Смита: мы видели, что и воззрения его и характер его аргументации во многом повторяют тезисы этого великого идеолога передовой буржуазии». (Ленин, том II, стр. 315.)

Пушкин не был буржуа и не был буржуазным идеологом. Но он подвергался влиянию передовой прогрессивной буржуазной идеологии, в том числе и Адама Смита, которого вспоминает Ленин. От буржуазного просвещения Пушкин усвоил сознание необходимости отмены крепостного права. Как и «просветители» XVIII века, он верил, «что отмена крепостного права и всех его остатков создает на земле царство всеобщего благополучия». (Там же, стр. 313.) Таким образом, просвещение XVIII века, несмотря на свой буржуазный характер, свободное еще от корыстного испуга перед классовым движением пролетариата и цинизма XIX века, когда все идеалы были сведены к одному слову «обогащайтесь», могло стать источником гуманности и человеколюбия, то есть отношения ко всем людям как равноправным претендентам на счастье.

Просвещенное мировоззрение Пушкина неизбежно вело к конфликту между ним и монархически-крепостнической. николаевской действительностью, уже осознавшей опасность своего крушения и потому защищавшей свое право на существование с упрямым и беспощадным упорством.

В качестве следствия прогрессивного буржуазного просвещения в поэтическом и философском мировоззрении Пушкина получило сильное развитие понятие личности и стремление к ее независимости. Личное начало в творчестве Пушкина также сказалось еще своей передовой, своей прогрессивной стороной. В индивидуализме Пушкина совершенно отсутствует звериный эгоизм, столь характерный для буржуазного индивидуализма XIX и XX веков. К замеченным уже им начаткам эгоистического своекорыстного индивидуализма в XIX веке Пушкин, как было показано, относился отрицательно.

О значении чувства личности и стремлении к ее независимости у Пушкина мы уже говорили. Свободолюбивый и гуманный индивидуализм Пушкина был раздражающе крамолен для всех сил, заинтересованных в сохранении крепостнического режима и самодержавного строя. Свободолюбия, независимости и личного достоинства не могли простить Пушкину даже тогда, когда он старался примириться и даже подчиниться исторической необходимости в лице самого Державина. Признание ценности человека, каждого человека вообще, его разума, его душевных стремлений, его счастья, его оригинальной неповторяемости, бережное отношение к его один раз данной жизни – составляет содержание гуманизма Пушкина и вело его к конфликту с презиравшей личное достоинство человека николаевской действительностью.

Конфликт поэта-гуманиста с современной ему действительностью резко обострялся его гениальностью. Пушкин не был борцом, но гениальность делала его величайшим человеком эпохи. Ему нельзя было спрятаться в частной жизни, его нельзя было обойти, его нельзя было не заметить. Гениальность дарования, исключительная сила проявления его личности, содержание и самый: тон. его творчества превращали конфликт Пушкина с действительностью в центральное событие эпохи, концентрировали на нем ненависть всех, видевших в самом факте существования такого поэта, такой поэзии, укор и обличение.

Сознавал ли. Пушкин содержание своего конфликта с окружающей действительностью? И да, и нет. Такие произведения, как «Анчар», свидетельствуют, что он проникал в причины зла на земле, „что он понимал зло в его всеобщем социальном значении. Но в то же время Пушкин был слишком предан «обыкновенной» жизни, слишком погружен в «заботы суетного мира», чтобы он мог осмысливать жизнь только на основе общих принципов. Пушкин был гением, но он жил в такую эпоху и стоял на таком уровне развития человечества, когда законы, управляющие историей, действовали за спиной личного и общественного сознания, когда мотивы поступков исторических деятелей не совпадали с законами исторической необходимости, которые еще не были открыты. Пушкин легко поддавался страстным увлечениям, и исторический смысл событий его жизни иногда одевался в оболочку его личных обид. В этом, согласно выражению Гегеля, проявляется хитрость мирового духа, заставляющего людей преследовать – мировые цели как предмет личной’ заинтересованности. Противоречие Пушкина с действительностью, содержание которого мы охарактеризовали выше, особенно больно действовало на поэта, затрагивая некоторые его предрассудки, превращаясь в личную обиду представителя измельчавшего аристократического рода против чиновной аристократии выскочек, грубой, заносчивой, не очень культурной, а то и вовсе невежественной, зато цепкой, – загребистой и беспощадной, против преуспевших бюрократов, против высшего чиновничества. Известно, что в творчестве и размышлениях Пушкина обида за униженное положение его шестисотлетнего рода звучит часто и настойчиво, иногда плохо скрываемая шуткой:

 
Ваш дед портной, ваш дядя повар,
А вы, вы модный господин —
Таков об вас народный говор,
И дива нет – не вы один.
Потомку предков благородных,
Увы, никто в моей родне
Не шьет мне даром фраков модных
И не варит обеда мне.
 

(«Жалоба»)

Журнальные враги поэта, в частности Булгарин, воспользовались генеалогическими предрассудками Пушкина, как лишним поводом для нападок на него. Они больно задели его самолюбие, напечатав публично, что его предок по женской линии арап Ганнибал был куплен Петром Великим как простой невольник, – факт нелестный с точки зрения дворянской спеси. Пушкин пришел в ярость; он входил даже в объяснения с царем по поводу этого близкого его сердцу предмета. В поэтических своих произведениях Пушкин азартно защищал свое родовое достоинство, серьезно считая национальным несчастьем упадок старых боярских родов:

 
Мне жаль, что тех родов боярских
Бледнеет блеск и никнет дух;
Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит и Фиглярин,
Что русский ветреный боярин
Считает грамоты царей
За пыльный сбор календарей,
Что в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава,
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Теперь лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!
 

(«Родословная моего героя»)

Поэт от общих рассуждений переходил к яростным контратакам, разбавленным желчью и едкой колкостью показного самоуничижения:

 
«Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин:
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава богу, мещанин».
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил,
Я не якшаюсь с навой знатью
И крови спесь угомонил.
Я грамотей и стихотворец,
Я Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.
 

(«Моя родословная».)

Любопытно, однако, что в реакционном деле защиты геральдических предрассудков Пушкиным оказывается прогрессивная оборотная сторона: сатирическое обличение господствующих, защита личной чести, «общечеловеческой», а не сословной. Аристократический предрассудок превращался в сатирическое обличие правящей знати, в среду которой открывали дорогу не государственные или военные доблести, а краса собственных заслуг (каковы эти «собственные заслуги» мы знаем из истории возвышения фаворитов Екатерины II), звезда двоюродного дяди, приглашение на бал во влиятельный дом, где можно было снискать протекцию, соответствующее число раз согнув дугой спину перед хозяином. Пушкин с гордостью и чувством собственного превосходства излагал эпизоды непокорства и протеста из истории своих предков:

 
Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.
Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукой,
Умен покорный мещанин.
 

(Там же)

Некоторые пушкиноведы геральдическими предрассудками поэта определяют социальную природу его творчества. Бессмертные создания Пушкина они выдают за художественное выражение идеологии деградирующей аристократии, отдельные представители которой вынуждены были профессионализироваться, то есть находить средства к существованию собственным трудом, трудом писателя-профессионала, как это имело место у самого Пушкина. Такое определение социального смысла наследия Пушкина не выдерживает никакой критики. Оно придает огромному историческому явлению творчества Пушкина частное, чуть что не единичное значение: так ли уже много было этих профессионализировавшихся аристократов, чтобы они могли сыграть каузальную роль для объяснения классового смысла творчества величайшего русского поэта? Ошибка, совершаемая подобными исследователями с точки зрения марксизма, уж очень элементарна: она сводится к отожествлению мнения исторического деятеля о себе с его исторической классовой ролью, в то время как Маркс прямо указывает, что как нельзя в частной жизни судить об отдельном человеке на основании того, что он о себе думает, так и нельзя о крупных исторических явлениях судить по их самосознанию. К Пушкину правило Маркса тем более применимо, что он выступал не только с защитой аристократических предрассудков. Несмотря на выпады против демократического взгляда на вещи, миросозерцание поэта подвергалось влияниям представлений о демократическом равенстве, о личной значив-мости как главном моменте оценки людей. Защищаясь от Булгарина, Пушкин огрел его эпиграммой, в которой осмеял его не за происхождение, а за роль шпиона Третьего отделения и за бездарность:

 
Не то беда, Авдей Флюгарин,
Что родом ты не русский барин,
Что на Парнасе ты цыган,
Что в ответе ты Видок Фиглярин:
Беда, что скучен твой роман.
 

(«Эпиграмма.»)

В прозаическом «Разговоре» Пушкин, преодолевая родовые предрассудки, проводит точку зрения всесословности литературы, независимости литературного достоинства от сословного признака: «…никогда я не видал в «Литературной газете» ни дворянской спеси, ни гонения на прочие сословия. Дворяне ли: барон Дельвиг, князь Вяземский, Пушкин, Баратынский и пр.? Мне до того и дела нет. Они об этом не толкуют. Заступясь за грамотное купечество, в лице г-на Полевого, они сделали хорошо; заступясь ныне за просвещенное дворянство, они сделали еще лучше». Признак просвещения как главного достоинства, заслуживающего защиты и похвалы, выражен здесь очень ясно. Со всей страстью защищая дворянский принцип гордости предками, Пушкин делает весьма знаменательные оговорки: «Конечно, есть достоинство выше знатности рода, именно: достоинство личное… имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные, но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами. («Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений».) Гордость именами Минина и Ломоносова, даже у их потомков, есть уже явление иного рода, чем гордость шестисотлетним дворянством: это гордость заслугами близкого человека, а не древностью рода. Пушкин, личное начало ценивший выше, чем все блага феодально-чиновной иерархии, не мог не оговорить, что заслуги личности выше древности рода, а благородство личности Пушкин никогда не связывал с «благородством» крови. В «Дубровском» Маша, воспитанная в аристократических предрассудках, считавшая учителя чем-то вроде слуги или мастерового, а всех вместе не вполне людьми, убеждается, «что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию». Все это с неопровержимой силой показывает, что сведение содержания конфликта Пушкина с действительностью к конфликту ущемленного аристократа с торжествующими parvenus – выскочками: – плоско и ничего не объясняет. Нет, содержание губительных противоречий, перекрестившихся в Пушкине, – это противоречие гуманности, человечности, естественности, равенства с деспотическим, чиновничье – иерархическим и крепостническим строем, игнорировавшим достоинство1 человека, не связанное с знатностью и богатством. Только всеобщее, исторически чрезвычайно важное содержание пушкинского конфликта с действительностью объясняет трагический характер его и его роковой исход. Противоречие, в какое попал Пушкин, нельзя было решить только для себя, только в пределах своего круга. Сколько раз Пушкин пытался замкнуться в узкий круг своих друзей, в свой дом, чтобы отсидеться там среди сочувствующих и понимающих, близких себе людей от угнетавшей его грозной действительности. Попытки Пушкина ни к чему не приводили. И не только потому, что Николай I не отпускал его из Петербурга, от двора, не давал ему отставки.

Законам истории, законам общественной жизни нельзя сказать: ваша власть простирается только досюда, а дальше идет моя независимая от вас область. Круг самых дорогих друзей Пушкина был разбит после-декабрьским правительственным террором. Иные из близких ему людей в качестве преуспевших сановников сами оказались активными душителями просвещения и врагами гуманности. Другие друзья, с которыми Пушкин был связан после 14 декабря 1825 года, из благожелательности к поэту, из дружбы к нему, оберегая его, глушили его свободолюбие, оригинальные и сильные черты его гения. Они сами – из субъективно лучших побуждений – были звеньями той цепи, которая держала Пушкина на привязи к двору и свету. О Карамзине сам поэт говорил, что он под конец был ему чужд. (Переписка, том II, стр. 220.) Жуковский приглаживал произведения поэта, вытравляя из них все, что не могло понравиться Николаю. В стихотворении «Памятник», напечатанном в редакции Жуковского, была выкинута строка: «что в мой жестокий век прославил я свободу». В «Медном всаднике» он заменил слова «пред горделивым истуканом» (относящиеся к статуе Петра Великого) квасным патриотическим выражением «пред дивным русским великаном». Он выкинул из поэмы Пушкина все строки, в которых выражен был бунт Евгения против Петра, чем лишил поэму ее идейного смысла, неприемлемого для Николая и господствующего общества.

Наконец, власть света, придворно-дворянского общества и его законов оплетала Пушкина через посредство его семейной жизни. Через кругозор и интересы Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной она входила внутрь его дома. Уйти от враждебной действительности некуда было. Если бы даже Пушкину удалось уехать в деревню, в другой город, – все равно оковы звенели бы на ногах поэта. Оставалось только попытаться разорвать цепь. Пушкин и сделал это в своеобразной форме, вызвав на смертный поединок Дантеса. Но цепь была сильнее усилий Пушкина, разорвать ее для него было невозможно, – в стремлении к освобождению он мог только погибнуть.

Идеологическое содержание конфликта поэзии и жизни Пушкина с действительностью мы установили. Теперь мы можем приступить к изучению классового смысла этого конфликта.

Социальный смысл конфликта Пушкина с действительностью

Противоречия творчества Пушкина не случайны. Они – преломление или даже прямое отражение противоречий, существовавших в действительности. К творчеству Пушкина методологически применимо положение Ленина, сформулированное им при анализе творчества Льва Толстого: «Противоречия во взглядах Толстого – не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху». (Ленин, том XIV, стр. 402.) Чтобы не сделать ошибок при применении этого необычайно важного положения Ленина для оценки творчества Пушкина, необходимо учесть разницу эпох, в которых жили оба гениальных писателя, о которых идет речь. Эпоха Толстого – это «эпоха после 1861 и до 1905 гг.» (Ленин, том XV, стр. 100.) Пушкин же жил в эпоху еще менее зрелых классовых взаимоотношений, он умер задолго до начала реформ 60-х годов. Главная часть его жизни приходится на период после 14 декабря 1825 года; свои самые зрелые произведения Пушкин создавал в обстановке реакции, после неудачной революции декабристов, когда политическое оформление и осознание социальных противоречий было чрезвычайно затруднено. Этим и объясняется, что многие уже существовавшие конфликты действительности находили отражение в творчестве Пушкина не в прямой форме, а в отвлеченной или косвенной, часто так, что трудно сразу заметить соответствие между тематикой и характером его произведений и социальными причинами, их породившими. Только методом марксизма можно проследить сложную зависимость творчества Пушкина от народившихся уже, но еще недостаточно развитых социальных противоречий.

Лучший разбор творчества Пушкина до сих пор принадлежит Белинскому. Белинский к концу жизни подошел к пониманию значения классов и классовой борьбы в истории, но только подошел. Поэтому Белинский свой социальный анализ творчества Пушкина не мог провести до конца и последовательно. Главнейшей чертой творчества Пушкина Белинский считал его художественное совершенство. Историческое назначение Пушкина как поэта заключалось, по мнению Белинского, в том, чтобы «завоевать, усвоить навсегда русской земле поэзию как искусство, так, чтобы русская поэзия имела потом возможность быть выражением’ всякого направления, всякого созерцания, не боясь перестать быть поэзиею и перейти в рифмованную прозу, поэтому Пушкин должен был явиться исключительно художником». (Белинский, том XI, стр. 378.) Гений Пушкина проявился, полагал Белинский, прежде всего в форме, а не в мысли. Эстетическое совершенство составляет пафос поэзии Пушкина в отличие от других перворазрядных гениев, у которых собственно поэтическая сила отступает на задний план перед содержанием, перед философской идеей.

«Читая Гомера, – развивает Белинский свою точку зрения, – вы видите возможную полноту художественного совершенства; но она не поглощает всего вашего внимания; не ей исключительно удивляетесь вы: вас более всего поражает и занимает разлитое в поэзии Гомера древнеэллинское миросозерцание и самый этот древнеэллинский мир. Вы на Олимпе среди богов, вы в битвах среди героев; вы очарованы этой благородною простотою, этой изящною патриархальностью героического века народа, некогда представлявшего в лице своем целое человечество; но поэт остается у вас как бы в стороне, и его художество вам кажется чем-то уже необходимо-принадлежащим к поэме, и потому вам как будто не приходит в голову остановиться на нем и подивиться ему. В Шекспире вас тоже останавливает прежде всего не художник, а глубокий сердцевед, мирообъемлющий созерцатель; художество же в нем как будто признается вами без всяких слов и объяснений. Так, рассуждая о великом математике, указывают на его заслуги науке, не говоря об удивительной силе его способности соображать и комбинировать до бесконечности предметы. В поэзии Байрона прежде всего обоймет вашу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей. В поэзии Гёте перед вами выступает поэтически-созерцательный мыслитель, могучий царь и властелин внутреннего мира души человека. В поэзии Шиллера вы преклонитесь с любовью и благоговением перед трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно-прекрасного. В Пушкине, напротив, прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства как для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически-прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему. Отсюда все достоинства, все недостатки его поэзии, – и если вы будете рассматривать его с этой точки, то с удвоенною полнотою насладитесь его достоинствами и оправдаете его недостатки как необходимое следствие, как оборотную сторону его же достоинств…

Призвание Пушкина объясняется историею нашей литературы. Русская поэзия – пересадок, а не туземный плод. Всякая поэзия должна быть выражением жизни, в обширном значении этого слова, обнимающего собою весь мир, физический и нравственный. До этого ее может довести только мысль. Но чтобы быть выражением жизни, поэзия прежде всего должна быть поэзией». (Белинский, том XI, стр. 376–377.)

Этой точки зрения Белинский придерживается на всем протяжении своих статей о Пушкине. Он неоднократно повторяет, «что непосредственно-творческий элемент в Пушкине был несравненно сильнее мыслительного, сознательного элемента». (Том XII, стр. 29.) И весь цикл статей о Пушкине заключается тем же аккордом.

«Пушкин был по преимуществу поэт, художниц и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства». (Том XII, стр. 218.)

Плакат 1949 год – 150 лет со дня рождения Пушкина.

Дружба народов – и любовь к поэту

В высокой оценке формальных достоинств поэзии Пушкина Белинский совершенно прав. И через сто лет после смерти Пушкин в этом отношении непревзойденный образец, недосягаемый мастер. И в мировой поэзии Пушкину здесь принадлежит одно из самых первых мест. Пушкин дал как бы норму искусства; законы гармонии поэзии и прозы были постигнуты им в совершенстве. Не пройдя через изучение Пушкина, нельзя понять ни природы, ни истории литературы как искусства. (Речь идет, разумеется, о русской литературе.) Однако, Белинский сам не может отнестись к Пушкину только как к «служителю муз», как к представителю чистого искусства. Белинский для объяснения поэзии Пушкина прибегает к очень точно выраженной классовой характеристике. Он находит в произведениях Пушкина разветвленное и оформленное идеологическое содержание.

У Белинского получается, что и классовая природа Пушкина и идеологическое содержание его искусства являются предикатом (определением) его артистичности. Классовую природу творчества Пушкина Белинский, в главе, посвященной разбору «Евгения Онегина», определяет в следующих выражениях: «Заметим одно: личность поэта, так полно и так ярко отразившаяся в этой поэме, везде является такою прекрасною, такою гуманною, но в то же время по преимуществу артистическою. Везде видите вы в нем человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса, короче: везде видите русского помещика… Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности; но принцип класса для него – вечная истина… И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и любование… Вспомните описание семейства Лариных во второй главе и особенно портрет самого Ларина. Это было причиною, что в «Онегине» многое устарело теперь, но без этого, может быть, и не вышло бы из «Онегина» такой полной и подробной поэмы русской жизни, такого определенного факта для отрицания мысли, в самом же этом обществе так быстро развивающейся». (Белинский, том XII, стр. 144.) Противоречивость этого рассуждения несомненна. Если Пушкин проявляет себя в «Евгении Онегине» ‘преимущественно своей артистическою стороной, только как художник формы, то нельзя сказать так определенно, что он выступает в своем произведении как дворянин и как помещик и что роман его устарел. И как бы в противовес тому, что Белинский только что сказал о Пушкине как о писателе, создавшем только форму как средство поэтического обнаружения содержания, он еще добавляет: «Онегина» можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением…» Эта поэма «была актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперед для него». Такая оценка намного превышает признание поэта Представителем искусства для искусства.

И в заключительной мысли статей о Пушкине, там, где Белинский говорит о нем как об образцовом мастере поэзии, он добавляет в явном противоречии с своей собственной предпосылкой, что Пушкину принадлежит роль учителя не только поэзии, но и гуманности и нравственности, притом не только для современности, но и для будущих поколений. То, что Белинский считает в поэзии Пушкина способностью развивать в людях чувство гуманности, – чувство бесконечного уважения к человеческой личности, – является результатом прогрессивного и разветвленного хода идей, которые не могли быть практически реализованы в эксплуататорском обществе, но которые от этого не теряли своего передового характера. Таким образом, не только по классовой своей оформленности, но и по идейному своему богатству поэзия Пушкина, даже с точки зрения самого Белинского, не заслуживает зачисления в разряд чистого искусства. Да и по собственному своему сознанию Пушкин никогда не был сторонником чистой формы, сторонником искусства для искусства в современном нам понимании этих терминов. Отстраняясь от политики и от давления общественного мнения, Пушкин защищал свое содержание поэзии, а вовсе не отстранялся от всякого содержания в искусстве. Бесцельность искусства в устах Пушкина никогда не обозначала безыдейности искусства.

Противоречивость оценок Белинского вытекает из того, что он до конца не мог проникнуть в социальную значимость творчества Пушкина. С одной стороны, Белинский видел в творчестве Пушкина выражение дворянского принципа, а с другой стороны– проповедь гуманности и равенства, уважения к человеку как к человеку, что было несовместимо с помещичьей природой и идеологией. Не понимая диалектики классовой борьбы, Белинский не мог объяснить этого противоречия, которое было конденсированным выражением всех разобранных нами раньше противоречий в творчестве Пушкина. Он связывал гуманность, человеколюбие с эстетичностью, с художественной силой, гармонией и мерой пушкинского творчества. Не только Белинский – и сам Пушкин не понимал до конца отражавшихся в его творчестве социальных процессов. Ему казалось, что он отгораживался от требований современников, что он уходил в сферу чистого искусства, избирая сюжеты исторические и иностранные, но голос двинувшихся времен, осудивших николаевскую Россию и крепостной строй, звучал в его творчестве, хоть своеобразно, но все сильней и сильней.

В зачаточной, еще совершенно незрелой, а потому и недоступной восприятию современников форме в пушкинском творчестве отразились конфликты, которые в дальнейшем выросли в революционную борьбу всемирной важности. С поправкой на различие эпох мы можем вновь по отношению к Пушкину повторить сказанное Лениным о Толстом: «Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным. Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция – явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. И если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях». (Ленин, том XII, стр. 331.)

Пушкин не был и не мог быть зеркалом русской революции, подобно Льву Толстому, уже по одним хронологическим условиям, но сопоставление имени Пушкина с процессами вызревания революции в России выглядит вовсе не так парадоксально, как это может показаться на первый взгляд. Пушкин в некотором отношении также не понимал происходящего. Он также отстранялся от настоящих исторических задач, уходя в чистое искусство, стремясь замкнуться в круг своего дома и своих друзей, и все же он как великий художник отразил в своем творчестве и своем мировоззрении некоторые из существенных сторон созревавших центральных классовых конфликтов. Какие же социальные противоречия Пушкин отразил в своем творчестве?

Определение Белинского, назвавшего Пушкина дворянским поэтом, является до сих пор из всех существующих определений классового существа творчества Пушкина самым верным, самым близким к истине. Совершенно неразумно и даже нелепо характеризовать (Пушкина, центральную фигуру русской литературы, как представителя мелких подразделений каких-либо классов, превращая его в какого-то партикулярного идеолога. Конечно, в каждом классе есть известные противоречия частичных интересов, но в то же время существует общеклассовый интерес и выражающая его доминирующая, более или менее оформленная общеклассовая идеология. Смешно полагать, что весь Пушкин определялся ущемленным самолюбием оттесненного от трона обедневшего аристократа. Пушкин вырос на дворянской почве, его симпатии обращены в первую очередь на представителей класса дворян; он часто выступает с идеологическими концепциями, определенными дворянским кругом интересов. В добавление к доказательствам Белинского можно привести ряд публицистических высказываний