Текст книги "Советский Пушкин"

Евгений из «Медного всадника» мечтал о независимом личном счастьи. Общепризнанные в господствующем обществе блага его не прельщали.

 
Наш герой
Живет в чулане. Где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.
 

Не гонясь за тем, чем обладали когда-то его предки и за что крепко держались двор, свет, знать, он, однако, стремился обеспечить себе

 
И независимость, и честь…
 

Независимость и честь для него были путями к счастью. Евгений мечтал о малом счастьи, но любопытно, что Пушкин в характеристику мечты своего героя вносит черты из собственного идеала. Евгений рисует себе желанное будущее словами, которыми пользовался сам Пушкин, чтобы изобразить свой идеал покоя и воли:

 
Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нем Парашу успокою.
Кровать, два стула, щей горшок
Да сам большой…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят…
 

Над Евгением и над его мечтами возвышаются исторические условия, потребности России как великой державы. Потомок московских бояр, он должен жить и служить в городе, основанном Петром Великим, неверном и страшном городе в представлении многих образованных русских людей, видевших в нем воплощение насильственного воздействия и на судьбы страны, и на судьбы личности. Наводнение смывает бедный домик, где жила Параша, невеста Евгения, его мечта. Вид затопленного города, беспокойство за судьбу Параши вызывают в уме Евгения сомнение и ропот:

 
…Или во сне он это видит?..
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка рока над землей?
 

Уже самое сомнение в правильности действования стоящих за его спиной и над его головой исторических сил вызывает грозное предостережение:

 
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
 

Бедствие, смывшее мечты о счастьи Евгения, рождает в нем сознательное раздумье о значении личности, о ее праве на независимость выбора жизненного пути, даже при сопоставлении с общегосударственными интересами, с требованиями истории. Евгений

 
…оглушен
Был чудной внутренней тревогой…
 

Однажды ночью он свое право, свой протест, свой вызов дерзновенно обратил прямо к Медному Всаднику.

 
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав. —
Ужо тебе!..»
 

На бедного Евгения, за его бунт, за его стремление к независимости и неофициальному счастью с неумолимою силой обрушивается грозное возмездие установленного порядка вещей:

 
…И вдруг стремглав
Бежать пустился.
Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…
И он по площади пустой
Бежит, и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко скачущем коне;
И во вею ночь, безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
 

Столкновение частного независимого хода жизни и господствующего порядка окончилось гибелью Евгения. Евгений умер на развалинах домика, где обитала его мечта, его Параша:

 
У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.
 

К теме возмездия Пушкин возвращался неоднократно. Дон Гуан счастлив, он готов петь, он рад обнять весь мир, но счастье его находится в противоречии с общеустановленной моралью. За сладкий миг свиданья он готов не только отдать свою жизнь, но и растоптать освященные церковью и общим мнением законы. Дон Гуан сознательно и преднамеренно противопоставляет свой ход жизни тому, что общепринято; он демонстративно приглашает статую убитого командора стать на часах во время его свидания с вдовой убитого, с Донной Анной. Статуя приходит и, восстанавливая нарушенную норму нравственного закона, осуществляет акт возмездия над Доном Гуаном:

 
О, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти, пусти мне руку…
Я гибну – кончено – о, Донна Анна!
(Проваливаются.)
 

Среди участников «Пира во время чумы» живет «сознанье беззаконья своего». Пирующие во время чумы – отщепенцы. В нарушение общепринятой морали, олицетворенной в образе священника, они в час гибели думают не о спасении души, а своевольно в диком разгуле пытаются обмануть ужас смерти. Однако, их веселье отравлено сознанием погибели и неизбежного, по их представлению, загробного возмездия.

‘Противоречие между правом на независимый ход личной жизни и общепринятою моралью и силою существующих обстоятельств носит для Пушкина трагический характер, потому что в его сознании обе стороны противоречия правы. Правы пирующие перед лицом чумы, но прав и священник. Прав Дон Гуан; он обрисован не как отрицательный тип, в его уговорах, обращенных к Донне Анне, звучит кое-что сродное со стихотворением «К молодой вдове», написанным Пушкиным в юности:

 
Спит увенчанный счастливец;
Верь любви – невинны мы,
Нет!., разгневанный ревнивец
Не придет из вечной тьмы;
Тихой ночью гром не грянет,
И – завистливая тень
Близ любовников не станет,
Вызывая спящий день.
Но прав и командор, карающий Дона Гуана.
 

Евгений из «Медного всадника» обрисован с любовью и сочувствием. Автор жалеет его и признает правоту его притязаний. Но прав и Медный Всадник, воплощающий историческую необходимость и непоколебимую силу воли самодержца. В русской литературе ни один монарх не удостоивался такого апофеоза, как Петр Великий в «Медном всаднике». Медный Всадник грандиозен, величественен, деяния его огромны и благодетельны. И в то же время Петр Великий – Медный Всадник, воспетый Пушкиным, – изображен как ужасная, как роковая и немилостивая сила. Пушкин употребляет по отношению к нему слова «кумир», «истукан», слова, подчеркивающие бесчеловечность его гигантской, титанической силы. Недаром термины эти не понравились Николаю I, имевшему неплохое классовое чутье.

Согласно замыслу Фальконета, памятник Петру Великому изображает основателя империи благословляющим свою страну и свой народ. Но не эту аллегорию увидел Пушкин в знаменитой статуе:

 
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной,
Россию поднял на дыбы?
 

Медный Всадник уничтожил Евгения, но еще неизвестно, к каким результатам приведет в будущем это столкновение Россию. Евгений вовсе не так ничтожен, как это может показаться с первого взгляда. Медный Всадник вынужден считаться с ним, вынужден вступить с ним в единоборство, а это значит, что если историческая необходимость в данный момент на стороне Медного Всадника, то и Евгений в своем бунте также прав. Евгений носит в себе черты идеала самого Пушкина. Но восстание Евгения не оправдано наличием сил на его стороне, оно при данных исторических условиях безумство– и вот возмездие. «Медный всадник» – не аллегория. Это гениальнейшее произведение Пушкина не является зашифрованным от цензуры описанием какого-нибудь определенного исторического события, восстания декабристов, например, как полагает тов. Благой. События поэмы имеют не иносказательный, а прямой смысл. Пушкин тщательно позаботился о том, чтобы сверхиндивидуальная грандиозность сюжета получила не аллегорическую, а строго реалистическую мотивировку. Спор Евгения с истуканом, паническое бегство его от медного грохота погони вполне естественно объясняются бредом безумца. В то же время безумие Евгения не «прием», искусственно разрешающий задачу. Гениальность не нуждается в формалистических трюках, в безвкусных выдумках литературщины. В совершенных произведениях искусства все средства естественны, осмысленны, экономны, строго подчинены плану целого. Евгений безумен не для того, чтобы Пушкин мог объяснить великолепный и леденящий галоп бронзового кумира по улицам основанной им столицы. Евгений безумен, потому что не безумец не посмел бы вступить в единоборство с исполином, гордо и властно возвышающимся над уровнем обыкновенного человеческого роста. Конкретный характер столкновения безумного героя с Медным Всадником, как он дан в поэме, с принудительной неизбежностью, естественно, реалистически вытекает из замысла поэта, из противопоставления двух совершенно несоизмеримых по силе, но равно правых сторон.

Идея «Медного всадника» вытекла из длительных и упорных раздумий Пушкина над судьбой протестующего гуманного личного начала, осмелившегося, несмотря на свою слабость, подняться против всесильной власти существующего. Радищев осужден Пушкиным, но и оправдан. Радищев «самоотвержен» и «рыцарски совестлив», он гуманен, человечен, самостоятелен, но бессилен; правительство и законы суровы, бесчеловечны, у них медное сердце, их нельзя тронуть призывом к человечности, как нельзя вышибить слезу из глаз металлического истукана, но они всесильны; возмездие обрушится на правую голову Радищева – полагает Пушкин – с неизбежностью и справедливостью исторической необходимости. «Если мысленно перенесемся мы к 1791 году, – рассуждает поэт о Радищеве, – если вспомним тогдашние политические обстоятельства, если представим себе силу нашего правительства, наши законы, не изменившиеся со времен Петра I, их строгость, в то время еще не смягченную двадцатипятилетним царствованием Александра, самодержца, умевшего уважать человечество; если подумаем: какие суровые люди окружали еще престол Екатерины, то преступление Радищева покажется нам действием сумасшедшего. Мелкий чиновник, человек без всякой власти, безо всякой опоры, дерзает вооружиться противу общего порядка, противу самодержавия, противу Екатерины! И заметьте: заговорщик надеется на соединенные силы своих товарищей; член тайного общества, в случае неудачи, или готовится изветом заслужить себе помилование, или, смотря на многочисленность своих соумышленников, полагается на безнаказанность. Но Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников. В случае неуспеха, – а какого успеха может он ожидать? – он один отвечает за все, он один представляется жертвой закону. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением., ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося, конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью».

Разве не так же охарактеризовано Пушкиным безумство декабристов в их столкновении с совокупными силами самодержавного режима в приведенном уже нами выше высказывании из записки «О народном воспитаньи»?

Просвещенный разум Пушкина проник в подлинный трагический конфликт его времени. Трагический конфликт Пушкина носит строго классический характер. К нему вполне применимо следующее определение Плеханова, опирающегося на понимание трагического Белинским и Гегелем:

«Историческое движение нередко представляет нам зрелище враждебного столкновения двух правовых принципов. Одно право есть божественное право существующего общественного порядка, установившихся нравственных отношений; другое – есть столь же божественное право самосознания, науки, субъективной свободы. Их столкновение есть трагедия в полном смысле этого слова, трагедия, в которой есть погибающие, но нет виноватых, каждая сторона права по-своему». (Плеханов, том X, стр. 210.)

Трагедия требует искупительных жертв. Зачинатели в трагедии наказываются гибелью. Пушкин это понял слишком хорошо – не из отвлеченного представления о существе трагедии, а из пристального изучения конкретного исторического конфликта в современной ему России.

Пушкин не был борцом. Он распространял свои идеалы силою своей поэзии и этим сыграл огромную роль не только в русской литературе, но и в русской истории вообще. Однако, Пушкин субъективно еще меньше мог рассчитывать на победу, чем декабристы. В неизбежном столкновении гения, поднявшегося над уровнем своего времени, с условиями времени он стоял беззащитен и один. Пушкин осудил александровско-аракчеевскую и николаевскую действительность, но он не нашел опирающегося на созревшую историческую силу антагониста осужденной действительности. Пушкин не мог целиком сочувствовать героям, которых он противопоставлял осужденному им строю. Ни Кавказского Пленника, ни Алеко, ни Евгения Онегина, ни тем более Ленского Пушкин не мог воспринять как силу, могущую и имеющую право противостоять самодержавно-дворянской России. Разгром декабристов, их бессилие Пушкин видел и осознал. Бессилие и ничтожность Пушкин сознательно внес в характеристику Евгения из «Медного всадника».

Московская площадь Пушкина украшена к скорбной дате 100-летия гибели поэта

Это обозначает, что Пушкин в своей критике дворянско-самодержавной России еще не перешел на сторону другого класса, не перешел, потому что не видел его. Где было искать ему этот класс в тогдашних условиях, когда николаевская монархия не встречала никакого видимого отпора и тогда, когда она давила весь народ, и тогда, когда она совала свою грязную лапу в интимную жизнь самого Пушкина. Тем более должны мы удивляться гению Пушкина, что он в изображении конфликта между стремлением к независимости личности и общественно-политическим строем своего времени подошел к теме мятежа – и личного и народного. С поразительным постоянством и с никогда не ослабевающей заинтересованностью Пушкин следит за фактами не только личного бунта, но и народных восстаний – в творчестве, в теоретических набросках, в письмах. При этом обнаруживается замечательное обстоятельство: Пушкин, живший под неизгладимым для него впечатлением разгрома декабристов, дружески близкий с участниками заговора, сохранивший к ним привязанность до конца жизни, главное внимание уделяет фактам крестьянских восстаний. Запомним это, – это еще пригодится нам для понимания роли Пушкина.

В исторических условиях, в которых жил Пушкин, он не знал победившего народного восстания, да и не мог желать его знать. Сохранившаяся еще у него связь с дворянским укладом жизни, политическая выучка, материальные интересы заставляли его бояться крестьянской революции. Интересы разума, просвещения должны были бы пострадать, мнилось ему, в случае победы «русского бунта, бессмысленного и беспощадного».

Тем самым противоречие между стремлением к независимости и силой существующих обстоятельств оставалось для Пушкина неразрешимым. Отрешиться от себя самого он не мог, а стремление к независимости творчества и жизни было принадлежностью самой личности Пушкина. Самодержавно-крепостническая Россия не могла гарантировать своему гениальнейшему сыну хотя бы одному ему принадлежащей частной жизни, даже тогда, когда Пушкин старался всемерно соблюдать лояльность верноподданного, насколько это было совместимо с чувством собственного достоинства. Роковая катастрофа становилась все более и более неизбежной. Жизнь готовила Пушкину не случайную смерть от тривиальной светской дуэли, а исторически обусловленную неизбежную гибель. Силы реакции – и правительственной и общественной – объединились для того, чтобы убить поэта, именем которого будут гордиться и русский народ, и всё человечество.

Искусство и общество

Противоречия жизни и мировоззрения Пушкина отразились в его взглядах на сущность искусства и назначение поэта. С одной стороны, Пушкин – глубоко народный писатель, гений его выработал поэтические средства, при помощи которых можно было творить для всех, потрясая сердца с неведомою раньше силой, а с другой – Пушкин пришел к точке зрения чистого искусства, к сознанию, что писать надо не для других, а для себя одного.

Поэзия Пушкина была и остается до сих пор подлинно народной поэзией. Эпитет «народный» содержит в себе очень много неопределенного. В слово «народный» слишком часто вкладывают смысл: простонародный, или этнографически особенный, что неверно. Под народностью начинают понимать совокупность нескольких метафизических признаков, которыми должен обладать писатель, чтобы творчество его признали народным. Меж тем всякий великий писатель народен по-своему. Конкретный анализ особенностей его творчества, его миросозерцания, его связи с жизнью, его воздействия на читателей, его роли в классовой борьбе, его таланта, наконец, должен дать ответ на вопрос, почему его творчество является народным. Белинский это давно понял, и его доказательство народности и национальности пушкинского гения остается до сих пор в силе. Пушкин, – писал Белинский, – «заботился не о том, чтоб походить на Байрона, а о том, чтоб быть самим собою и быть верным той действительности, до него еще непочатой и нетронутой, которая просилась под перо его. И зато его «Онегин» – в высшей степени оригинальное и национально-русское произведение». (Белинский, том XII, стр. 83.) Слова Белинского о «Евгении Онегине» могут быть отнесены к большинству произведений Пушкина. Поэзия Пушкина была народной, потому что она, и будучи ограничена уровнем идей своего времени, была свободна от давления официального, казенного взгляда на вещи. Она независимо от желания самодержавного правительства изображала картину нравов русской действительности, рисовала людей не в том виде, как это хотелось реакционно-дворянскому обществу, а как они выглядели на деле, как это вытекало из ее собственных побуждений и ее понимания истины. Поэзия Пушкина не была так последовательна в своих политических тенденциях, как, например, поэзия Рылеева, но она лучше, чем какое бы то ни было другое явление идеологической жизни в России своего времени, отразила дух свободолюбия, независимости и протеста, проснувшийся уже в лучшей части русских людей и искавший себе внешнего выражения.

Народность поэзии и прозы Пушкина необходимо требовала общезначимой и общедоступной формы, требовала простоты выражения. Простота, общезначимость и общедоступность творчества Пушкина для восприятия каждого человека не нуждаются в доказательствах. Необходимо только напомнить, что эти качества произведений Пушкина были проявлением не стихийной силы его гения, а его сознательных устремлений. Пушкин стремился к простоте в сознательном противопоставлении ее витиеватой напыщенности и (искусственности современной ему литературы. «Прелесть нагой простоты, – писал он в заметке, озаглавленной «В зрелой словесности приходит время», – так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями; поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем. Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность». В набросках статьи о Баратынском Пушкин вновь жалуется, что «верность ума, чувства, точность выражения, вкус, ясность и стройность менее действуют на толпу, чем преувеличение (exaigeration) ложной поэзии». Как видно из приведенного высказыванья, Пушкин относился отрицательно не только к безжизненной условности ложно-классицизма, но и к неестественному напряжению эффектов правоверного романтизма. Поразительно, как ясно и законченно уже молодой Пушкин сформулировал необходимость строгой простоты в искусстве. Известно его «Начало статьи о русской прозе», относящееся к 1822 году:

«Д’Аламбер сказал однажды Лагарпу: не выхваляйте мне Бюфона, (этот человек) пишет: «Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и проч.» Зачем просто не сказать – лошадь? – Лагарп удивляется сухому рассуждению философа. Но д’Аламбер был очень умный человек – и, признаюсь, я почти согласен с его мнением.

Замечу мимоходом, что дело шло о Бюфоне – великом живописце природы. Слог его, цветущий, полный, всегда будет образцом описательной прозы. Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные… думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами! Это люди никогда не скажут дружба, не прибавя: «сие священное чувство, коего благородный пламень, и проч.» – Должно бы сказать: рано поутру, – а они пишут: «едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба». Как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее?

Читаю отчет какого-нибудь любителя театра: «сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Аполлоном». Боже мой! Да поставь: «это молодая хорошая актриса» и продолжай – и будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет.

«Презренный завистливый зоил, коего неусыпная зависть изливает усыпительный свой яд на лавры русского Парнаса, коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостью…» Боже мой, зачем просто не сказать лошадь; не короче ли – «Г-н издатель такого-то журнала…

Точность и краткость, вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей– без них блестящие выражения ни к чему не служат; стихи дело другое – (впрочем в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится)».

Замечательно, что Пушкин видел источник простоты в народных низах. Преобразование стиля на началах реалистической простоты он связывал с лексической учебой у «простолюдинов», то есть у крестьян и у городских низов, а также у народной поэзии. «В зрелой словесности приходит время, – писал он в цитированной уже нами заметке, – когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному. – Так некогда во Франции светские люди восхищались музою Ваде, так ныне Вордсворт, Кольридж увлекли за собою мнение многих. – Но Ваде не имел ни воображения, ни поэтического чувства, его остроумные произведения дышат одною веселостью, выраженной площадным языком торговок и носильщиков. – Произведения английских поэтов., напротив, исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного, простолюдина».

«У нас это время, слава богу, еще не приспело», – иронически переводит Пушкин свое суждение на характеристику современной ему русской литературы, – и он был прав по отношению к допушкинской литературе. Однако, творчество самого Пушкина как раз и было доказательством, что и для русской литературы наступило время зрелости, самостоятельности и народности.

Пушкин, обращаясь к богатым запасам великорусского фольклора, не впадает, однако, в то, что Белинский называл простонародностью. Он не снижал идейного богатства своего творчества до уровня неразвитого, необразованного человека. Забота о простоте языка, борьба с излишней орнаментировкой стиля связана у Пушкина с требованием мысли в искусстве. Мало того, простота потому и ценна в искусстве, что она вскрывает пустоту мишурных украшений и пустопорожней усложненности. Простота совпадает, по Пушкину, с точностью и краткостью, а точность и краткость нужны для того, чтобы выразить мысли и мысли. Смелость поэта Пушкин видит не в дешевом и в конце концов весьма нетрудном оригинальничаньи, а в сильной и оригинальной передаче «ясных мыслей и поэтических картин». Во времена Пушкина еще не было известно формалистическое понятьице «приема», но и тогда были писатели, гордившиеся изобретением какого-нибудь особого риторического оборота или введением в литературу какого-нибудь словечка, раньше считавшегося слишком низким для слуха прекрасных читательниц. Пушкин высмеивал подобные «успехи» литературы, новаторство подобного рода. «Есть высшая смелость, – писал он. – Смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслию – такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в «Фаусте», Мольера в «Тартюфе». Вдохновение не содержит, по мысли Пушкина, ничего мистического, ничего от «наития». Пушкину в этом вопросе мы можем верить более, чем кому-либо другому. Вдохновение связано с мировоззрением, с мыслительным процессом, с трудом, образованием. «Вдохновение, – замечает Пушкин по поводу статьи Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии», – есть расположение души к живому принятию впечатлений, следовательно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.

Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии.

Критик смешивает вдохновение с восторгом.

Нет; решительно нет – восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно, не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии). Гомер неизмеримо выше Пиндара – ода стоит на низких степенях поэм., – не говоря уже об эпосе, трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества (fantaisie) воображения – гениального знания природы.

Но плана нет в оде и не может быть – единый план Ада есть уже плод высокого гения. Какой план в Олимпийских одах Пиндара? Какой план в Водопаде, лучшем произведении Державина?

Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого.

Восторг есть напряженное состояние единого воображения, вдохновение может быть без восторга, а восторг без вдохновения».

Простота, по Пушкину, достигается обращением к народности в соединении с образованием, с наиболее прогрессивным для данной эпохи мировоззрением и чувством меры, умением: охватить взглядом1 целое, соразмерить части на основе единого, все уравновешивающего плана. Обращение к истокам! народности, к фольклору, к языку народа избавляет от напыщенности, изысканности и фокусничанья интеллигента, связанного только с узким кругом господствующих классов, заставляет писать общедоступно и общезначимо, ориентирует на массы и ведет к созданию художественных ценностей, имеющих объективное, а не субъективное значение. Прогрессивное мировоззрение избавляет от своеобразного хвостизма, свойственного лженародным писателям, таскающим в строку не только чистое золото народной речи, но и засоряющий ее мусор, равняющим литературу не по передовым идеалам, выработанным лучшими представителями народа, а по предрассудкам масс, результату невежества., угнетения, национализма. Чувство меры, соподчиненность частей целому ведет к художественному совершенству, облегчает пластическое выявление идеи произведения. Теория стиля оставлена Пушкиным в разработанном виде. Она облачена только не в форму ученого трактата, а в форму кратких и ясных афоризмов. Она до сих пор имеет огромное значение и для русских, и для других народов. Содержательная простота пушкинского стиля бывала не по плечу не только русским мастерам. Андре Жид, исследовав переводы произведений нашего поэта, сделанные Мериме, приходит к следующему выводу: «Лишь по сравнению с напыщенным стилем писателей этой эпохи стиль Мериме может казаться нам столь простым. Наоборот, ясность Пушкина его стесняет». («Литературная газета, 5 июня 1936 года.)

Пушкин осознанно создавал искусство, доступное всем, обращенное к народу. Был период, когда Пушкин не отрицал общественной направленности своего творчества. Все стихотворения, проникнутые духом декабристской революционности, обращены к другим, исполнены духа прозелитизма; они обличают и вербуют.

Пушкин взывает:

 
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица…
 

Муза свободы нуждается в толпах, которые внимали бы ей, которые воодушевлялись бы ее словами и шли бы в дело вослед ее призывам. В литературных боях с шишковистами, имевших не только литературное, но и общественно-прогрессивное значение, Пушкин призывал своих друзей разить варваров кровавыми стихами. Пушкин скорбел тогда о том, что в его поэзии нет достаточной гражданской силы:

 
О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит напрасный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
 

(«Деревня»)

Уж перед самой смертью в «Памятнике» Пушкин с гордостью и удовлетворением предвидит, что к поэзии его не зарастет народная тропа. У Пушкина живо было сознание, что он творит для народа, для мира, для масс. Поэт радуется, что он будет любезен народу; права свои на бессмертие он видит не только в поэтических качествах своих творений, но и в чисто гражданских их достоинствах:

 
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
 

Такими достоинствами поэзии мог гордиться не только Пушкин, но и Некрасов.

В то же время «Памятник» оканчивается четверостишием, отражающим взгляд на искусство, как на нечто независимое от земных интересов:

 
Веленью божию, о Муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца.
 

(«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»)

Перед нами видимое противоречие, результат тех мучительных противоречий, которые навалились на беззащитного гения и привели его к гибели. Пушкин создал народное искусство, обращенное к народу, доступное народу, которое народ должен был ценить и за гражданские его мотивы, и в то же время Пушкин полагал, что писать нужно, слушаясь только божьего веления и только для себя. «В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. У нас последнее невозможно, должно писать для самого себя».

Первоначально отношение к искусству как к самоцели, было у Пушкина родом проявления его жизненного идеала, как частного идеала. Подобно тому, как в жизни вообще он предпочитал радости частной жизни – любовь, дружбу, пиры, восторги познания и поэзии – служебным успехам’, военной славе, законам света, так и в поэзии Пушкин творил беспечно, «из вдохновенья, не из славы», не оглядываясь на требования общества и – суждения его заправил. Как опоэтизированный ночной гондольер,

 
Он любит песнь свою, поет юн для забавы,
Без дальних умыслов; не ведает н.» славы,
Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
 

(«Близ мест, где царствует Венеция златая…»)

Однако, вместе с ростом конфликта Пушкина с обществом, росло и углублялось у него противопоставление поэзии и житейских интересов «черни». Попытка примириться с Николаем, политическое признание сил и прав самодержавия не ослабили, а, наоборот, усилили это противопоставление: болезненней чувствовалось посягательство на независимость творчества, от близкого соприкосновения острей чувствовалась разница между подневольным человеком, пленником режима, и толпой корыстных и злых холопов, рабов-энтузиастов. К тому же царь давал произведения Пушкина на рецензированье Бенкендорфам и Булгариным и отзывы последних преподносил в виде своей монаршей воли. Да и его собственные отзывы были разновидностью того же самого вкуса и тех же самых требований. Естественно., что Пушкин стал думать: