Текст книги "Советский Пушкин"

 
Смотрю с улыбкой сожаленья
На пышность бедных богачей.
И, счастливый самим собою,
Не жажду горы серебра,
Не знаю завтра, ни вчера,
Доволен скромною судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы,
Порфирные пустые вазы,
Драгие куклы по углам?
К чему им сукна Альбиона
И пышные чехлы Лиона
На модных креслах и столах,
И ложе шалевое в спальной?..
 

(«Послание к Юдину»)

Не прельщала Пушкина и разновидность феодально-бюрократической карьеры в его время – военная служба. Даже поразительно, как Пушкин, свидетель успехов Наполеона, его разгрома, беспримерной славы русского оружия, вступления русских войск в Париж, человек, вращавшийся в среде военных, переживший хмель воодушевления опасных и удачных войн, как он остался абсолютно равнодушен к ореолу военной славы и воинских почестей. Мир Пушкину нравился неизмеримо больше, чём война. Счастье человеку может обеспечить только мир. Оборотную сторону бранной славы Пушкин представлял себе хорошо; наслаждения мирной тишины он предпочитал тяготам, увечьям и смерти на войне:

 
Военной славою забытый,
Спешу в смиренный свой приют,
Нашед на поле битв и чести
Одни болезни, костыли,
Навек оставил саблю мести…
 

(Там же.)

В лагере при Ефрате, наблюдая картины войны, которой Пушкин сочувствовал (как и декабристы, поэт желал расширения России за счет покорения иноплеменных территорий), он написал следующее поразительное стихотворение:

 
Не пленяйся бранной славой,
О красавец молодой,
Не бросайся в бой кровавой
С карабахскою толпой!
Знаю: смерть тебя не встретит;
Азраил, среди мечей,
Красоту твою заметит —
И пощада будет ей!
Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда!
 

Война страшна не только смертью и увечьем. Она несет с собой грубость нравов, она уничтожает естественную прелесть человечности. Под конец жизни в поэзии Пушкина проступают религиозные ноты, но и в религиозных настроениях Пушкина видны черты, отделяющие его от официальной церкви. Религия, как начал признавать Пушкин, – дело совести отдельного человека, независимое от целей «градских правителей».

Независимость религиозного сознания Пушкина, – что очень важно, – демократична. Религиозные убеждения – дело совести каждого, не исключая и представителей «простого народа».

 
Когда великое свершилось торжество,
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария грешница и пресвятая дева,
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честного,
Как будто у крыльца правителя градского,
Мы зрим – поставлено на место жен святых
С ружьем и в кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие – казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ!
 

Немногочисленные религиозные стихотворения Пушкина написаны в последний период его жизни. Они – результат давления политической и общественной реакции. Но в мировоззрении и творчестве Пушкина при всех значительных изменениях, через которые они прошли, поражает наличие определенного постоянного стержня. Независимость и самостоятельность своего поэтического и умственного развития Пушкин не уступал во власть казенщины ни во имя царя земного, ни во имя царя небесного. В круг религиозных воззрений Пушкина загнали обстоятельства: одиночество, травля, все теснее смыкавшийся вокруг него безвыходный роковой круг. Однако, религиозность Пушкина так же не сливалась с мракобесием церкви, как его лояльность верноподданного не превращалась в холопское «чего изволите». Ни монархизм, ни религиозность Пушкина не сливали его с официальной идеологией. Пушкин после поражения декабристов поправел – это несомненно, но Пушкин не перестал быть «крамольной» фигурой. Недаром вокруг него было сосредоточено столько недоверия со стороны правящих. Достаточно напомнить, что произведения Пушкина подвергались четверной цензуре: царя, Бенкендорфа, обыкновенных цензоров и просмотру друзей, по-своему пытавшихся оберечь поэта от неприятностей. И все же это четверное процеживание творчества Пушкина от неблагонадежного содержания не избавляло его от Печатных и тайных доносов агентов Третьего отделения.

В 1937 году советские школьники получили такие тетради

Вольнолюбивый Пушкин всю свою жизнь, на разных этапах по-разному, противостоял всем проявлениям официальной жизни, строившейся по определенному ранжиру и на службе, и дома, и в церкви. Политические убеждения Пушкина менялись, но одно правило оставалось неизменным:

 
Бреду своим путем,
Будь всякий при своем…
 

Поиски независимости продиктовали Пушкину мечту о деревенском уединении, куда можно было бы даже территориально уйти от слишком любознательной и слишком распорядительной власти правительства и официозного общественного мнения. Пушкину было скучно в деревне, из ссылки он стремился в кипящий жизнью Петербург, но из Петербурга он рвался обратно в деревенскую тишину. Тяга усталого от дрязг Пушкина в деревню не является особенностью только последнего периода его жизни. И в молодости критика света сопровождается у него воспеванием мирного сельского уединения:

 
Блажен, кто в отдаленной сени,
Вдали взыскательных невежд,
Дни делит меж трудов и лени,
Воспоминаний и надежд;
Кому судьба друзей послала,
Кто скрыт, по милости творца,
От усыпителя глупца,
От пробудителя нахала.
 

(«Уединение»)

Пушкин стремился уйти в независимость частной жизни, защищая свою личную свободу, свое право жить, как хочется, без постоянной оглядки на указующий перст агента царского правительства и на непрерывный осуждающий гул светской золоченой черни. «Независимость и уважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы», – утверждал Пушкин. Это была его любимейшая и заветнейшая мысль. С горькой иронией выговаривал он своей жене, которая всей силой своей женской власти над поэтом тянула его обратно в свет, из которого он стремился убежать: «…вы, бабы, не понимаете счастья независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: «frier madamе one telle etaiit deciidlement la plus belle et la miieux miise ‘du foal» (Переписка, том III, стр. 127.)

Официальная жизнь николаевского общества обедняла и искажала личность. Наоборот, независимое от нее существование обогащало личность. В круге частной жизни, изолированной от господствовавшей морали, Пушкин узнал обаяние дружбы, сладость любви, мечты о счастьи, восторги поэтического вдохновенья и радость познания. Самые драгоценные дары жизни, зависевшие не от власти, не от денег, а только от природных качеств, от особенностей его личности, от некорыстного отношения друг к другу людей как обладателей определенных характеров, соединялись здесь для того, чтобы превратить жизнь в один исполненный высокого достоинства праздник.

 
Вот он, приют гостеприимной,
Приют любви и вольных муз,
Где с ними клятвою взаимной
Скрепили вечный мы союз,
Где дружбы знали мы блаженство,
Где в колпаке за круглый стол
Садилось милое равенство;
Где своенравный произвол
Менял бутылки, разговоры,
Рассказы, песни шалуна,
И разгорались наши споры
От искр и шуток, и вина.
 

(«Я. Н. Толстому»)

Здесь, в сфере частной независимости, пытливому духу поэта открывалось все качественное богатство мира – природы и истории.

 
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгах дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с – веком наравне.
Богини мира, вновь явились музы мне
И независимым досугом улыбнулись;
Цевницы брошенкой уста мои коснулись;
Старинный звук меня обрадовал: и вновь
Пою мои мечты, природу – и любовь,
И дружбу верную, и милые предметы…
 

(«Чаадаеву»)

Не в партикулярной ограниченности школяра, а в условиях умственного развития Пушкина и его отношений к официальному отечеству заключается смысл его восклицания:

 
Нам целый мир – чужбина;
Отечество нам – Царское Село.
 

Лицей времен Пушкина, с его кипением молодости, страстей, мыслей, поэзии и вольнолюбия, был островком, жившим в благотворной изоляции от лакейства, солдафонства, ханжества и пиетизма второй половины царствования Александра I. Лицей был закрытым учебным заведением. К официальной и светской жизни у лицеистов прямого доступа не было. Нестесненные строгим надзором, они создали себе взамен маленькую независимую республику, в которой лучшие из них открывали себе доступ к высшим достижениям культуры. Официальный мир, куда после лицея ушли такие, как Горчаков, мир, бывший, при известных вариациях, одним и тем же во всех европейских странах, был этим лучшим чужд. Зато они, лучшие, в этом маленьком городке, приютившемся у самого порога двора, научились вольно относиться к царям земным и небесным, узнали античность, читали Вольтера, вошли в пленительную область искусства, сроднившую их с немеркнущими ценностями европейской жизни, лишенными какого бы то ни было официального штампа.

Демонстрация в честь Пушкина на московской площади, которая тогда носила имя поэта

Даже юношеский разгул Пушкина, если взглянуть на него с более широкой точки зрения, заключал в себе элементы протеста против узаконенной, сверху налегавшей на жизнь морали, религии, закона. В ней есть вызов ханжеству, лицемерию и благочинию, в ней есть род ухода из окружающей действительности – ухода не очень основательного, в формах, свойственных юности и незрелому сознанию, но все же ухода. Вспомним, что за пиршественный стол молодого Пушкина, вместе с его друзьями и подругами, не очень-то строгими в соблюдении общеустановленных норм, садились музы, разум и политическое свободомыслие.

Это независимо-частное отношение к жизни, игнорирование официально навязываемого ей смысла Пушкин вносил в образную ткань своего творчества. И как писатель он интересовался явлениями жизни не в их обязательно-казенном выражении, а в их нестесненном, бытовом, домашнем течении. «Капитанская дочка» написана как рассказ «о семейственных преданиях» Петра Андреевича Гринева, частная судьба которого так причудливо и многозначимо пересеклась с историей Пугачева. Прямые исторические описания, излагающие события официальной истории, Пушкин сознательно обходит. «Не стану описывать оренбургскую осаду, – говорит он в одном месте, – которая принадлежит истории, а не семейственным запискам». Таково же отношение Пушкина к своим героям в «Евгении Онегине». Белинский, объясняя значение стихотворного романа Пушкина, говорит следующее: «У всякого народа две философии: одна ученая, книжная, торжественная и праздничная, другая– ежедневная, домашняя, обиходная. Часто обе эти философии находятся более или менее в близком соотношении друг к другу; и кто хочет изображать общество, тому надо познакомиться с обеими, но последнюю особенно необходимо изучить. Так точно, кто хочет узнать какой-нибудь народ, тот прежде всего должен изучить его в его семейном, домашнем быту… ‘И вот глубокое знание этой-то обиходной философии и сделало «Онегина» и «Горе от ума» произведениями оригинальными и чисто русскими». (Собр. соч., том XII, стр. 85.) Интимно-домашнее отношение к объекту для изображения его в искусстве было у Пушкина обдуманным и осознанным взглядом. В заметке о романах Вальтера Скотта он следующим образом определяет секрет их художественного совершенства:

«Главная прелесть романов Walter Scott состоит в том, что мы знакомимся с прошедшим временем, не с enflure1 французских трагедий, не с чопорностью чувствительных романов, не с dignite2 истории, но современно, но домашним образом. Се qui me degou-te c’est ее que… Тут наоборот, ce qtm nous charme dans le roman historique – c’est que ce qui est historiquie est lalbsokimenit ce que nous voyons – Shakespeare, Гёте, Walter Scott не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои французские) на холопей, передразнивающих la dig-mte et la nolblesse. – Ills sont familiers dans les ciirconisitiances omdiinaires de I’a vie, leur parole n’a men d’affeote, de theatral meme dans les eiroomsitainces sollennelles, car les grandies oircanstances teur soint familieres. On voit que Walter Scott est die /la petite societe de Rois d’Aingleterre».

Пушкин также не имел холопского пристрастия к королям и героям. Пушкин также изображал прошлое и настоящее без напыщенности и театральности в их повседневной обыденности, независимо оценивая самые торжественные моменты официальной истории, самостоятельно разбираясь во всех общеустановленных трафаретах.

Освобождение от давления официальной идеологии имело для Пушкина, как и для многих других классических писателей, неисчислимые положительные последствия. Неофициальный, частный подход к окружаю-щей действительности давал возможность Пушкину видеть в окружающем не то, что хотело правительство, его пресса, общественное мнение господствующего1 класса, а то, что он наблюдал на самом деле. Виденное и наблюденное Пушкин объяснял не на основе правил казенного правоверия, а на основе своего самостоятельного разумения. Независимость позиции Пушкина как писателя и человека влекла за собой умение видеть правду жизни и правдиво рассказывать о ней. Независимость, честность, неофициальность, свободолюбие, «крамольность» Пушкина и реализм его между собой теснейшим образом связаны.

Независимость взгляда на вещи в соединении с просвещением и свободолюбием давала возможность Пушкину заглянуть и в изнанку социального строя, в котором он жил и творил. Это свойство пушкинского творчества особенно рельефно обнаруживается в стихотворении «Деревня». Оно начинается с приветствия деревне как приюту независимой частной жизни. Деревня противопоставляется порокам города и света, как пустынный уголок спокойствия, трудов, вдохновенья, продуктивной праздности и счастья. Сельское уединение, освобождающее от городских сует, от давления невежества, дает возможность поэту беспрепятственно погрузиться в туманность просвещенных чувств и мыслей:

 
Я здесь, от суетных окав освобожденный,
Учуся в истине блаженство находить,
Свободною душой закон боготворить,
Роптанью не внимать толпы непросвещенной,
Участьем отвечать застенчивой мольбе
И не завидовать судьбе
Злодея иль глупца в величии неправом.
 

Досуг и книги, книги и труды заполняют в деревне уединение, воспитывая и упражняя чувство человечности. Однако, независимое и реалистическое мировоззрение, изощренное «оракулами веков», то есть передовыми идеями европейской культуры, больно чувствует свое противоречие с крепостным правом, с рабством мужика, на спине которого-возвышалось снаружи такое величественное здание императорской России. Пушкин, признав крепостное право вопиющей несправедливостью, разглядел главный классовый конфликт своего времени и с тех пор, как будто зачарованный, не спускает уже с него взора:

 
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
С поникшею главой, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь горестный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея;
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов…
 

Частное отношение к миру социальной и политической борьбы имеет свою оборотную сторону. Оно ограничивает размеры протеста, оно – свидетельство поисков выхода, пока еще в рамках данного режима. Оно говорит об отъединении от данной действительности, а не о переходе на сторону угнетенного класса. Поэт вновь и вновь надеется найти гармонический, примиряющий исход беспокоящего его противоречия. Ему хочется ускользнуть в сторону от социальных антагонизмов эпохи, ограничить свое внимание только кругом интимных своих переживаний:

 
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Овод небес зелено-бледный,
Скука, холод и пранит —
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Бьется локон золотой.
 

Пушкин готов бежать от борьбы. Недаром он симпатически вспоминает образ «бессмертного труса Горация», о котором он написал вовсе не осуждающие стихи:

 
Ты помнишь час ужасной битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
 

(«Кто из богов мне возвратил…»)

 
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенной
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли, наконец, прекрасная заря?
 

Сознание необходимости освобождения крестьян никогда не покидало Пушкина.

Пушкин стремился к независимости личности не за счет других, а вместе с другими, рядом с другими людьми. Гуманное чувство, признававшее право на независимость за человеком вообще, независимо от сословных различий, оскорблялось рабством большинства населения страны. Рабство противоречило идеалу гуманной независимости не только теоретически. Существование рабства накладывало обезличивающую печать на все ступени социальной лестницы. Самодержавие охраняло интересы помещиков против крепостных, но ценой бесправия и обезличения самих помещиков. Право помещика всевластно распоряжаться крестьянином логически дополнялось правом самодержавия и его чиновников бесконтрольно вмешиваться в личную жизнь каждого свободного человека и навязывать ему все, что угодно. Мужику приходилось солоней, чем кому бы то ни было другому, но произвол царствовал во всей стране и над всем ее населением. В крепостническом государстве не независимость, инициатива и оригинальность личности встречали одобрение, а безличность, безгласность, покорность и беспрекословное следование традициям. Общественная мораль и строилась на последних добродетелях, видоизменяясь по сословиям, но не теряя своего основного характера. Независимость, в ее пушкинском понимании, связывала личность с просвещением, с интернациональным движением культуры, с многообразным богатством всего мира; крепостное право влекло за собой ограничение каждой личности ее сословной клеточкой и тем, что было разрешено или приказано начальством.

Творчество Пушкина было проникнуто пафосом освобожденной и независимой гуманной личности. Поэт понял, что крепостное право является основным источником враждебных сил, направленных против стремления личности к независимости. А с другой стороны, он надеялся, что сила, заинтересованная в сохранении крепостного права, сама устранит причины закрепощения и обезличения страны. На деле же оказывалось, что всякий независимый и инициативный шаг просвещенной и гуманной личности влек за собой немедленное и суровое возмездие.

Старая допушкинская и Пушкина окружавшая действительность имела еще прочные корни; силы, которым суждено было ее опрокинуть, еще не сложились, а это значит, что она не могла быть осуждена целиком и полностью и на весах пушкинского разума. В мировоззрении и творчестве Пушкина назрело новое неразрешимое для него противоречие: между стремлением к независимости, вольнолюбием, правом личности на свою мораль, на свой ход жизни и осуждением независимого хода личности, вернее, признанием неизбежности наказания индивидуальности за смелость идти особенным, ей одной свойственным путем. Противоречие это носило для Пушкина трагически-безвыходный характер, потому что право на наказание со стороны давившего на личность строя еще существовало для него. В творчество Пушкина с исключительной силой вступает тема возмездия.

Тема возмездия

Пушкин был представителем нового миросозерцания и новой нравственности для своего времени. В невежественной и угнетенной самодержавно-крепостнической России он выступал с идеалами просвещения, свободы, независимости личности. Сама жизнь Пушкина, все его поступки, мысли и s чувства были пронизаны передовыми идеями европейского просвещения XVIII века. Сама жизнь Пушкина была протестом против строя, в котором он жил. Старой рутине, традициям, которые были сильны вокруг него и внешне еще больше усилились после поражения декабристов, Пушкин следовать не мог.

Пушкинская демонстрация в Ленинграде

Когда мы знакомимся с историей России начала XIX века, особенно с периодом после поражения декабристов, с господствовавшими в ней православием, ханжеством, мракобесием, ненавистью к мысли, холопством, бесправием, обезличенностью и пресмыкательством, – мы первоначально едва верим, что ослепительный поток света, излучаемый широко, свободно и щедро поэзией Пушкина, относится к той же эпохе. Однако гениальный русский поэт, (провозвестник новых начал в отсталой России, не мог до конца порвать с традициями дворянского общества и строя, к которым он принадлежал. Пушкин не был случайным явлением, парадоксом истории. Он вырастал из противоречий своего времени, своего класса, из противоречий и общеевропейского порядка, преломленных в русской действительности. Воздействие Европы на ход русской жизни нельзя ни на минуту забывать, когда изучаешь возникновение поэзии Пушкина и ее значение для современников и потомков. Противоречие идеологии с действительностью, возможно только тогда, когда существующие общественные отношения уже вступили в противоречие с производительными силами, на базе которых они выросли. Но, – поясняет Маркс и Энгельс, – «в пределах отношений определенной нации это может произойти также благодаря тому, что противоречие обнаруживается не в данных национальных рамках, а между данным национальным сознанием и практикой других наций, то есть между национальным и всеобщим сознанием той или другой нации». (Маркс и Энгельс, том IV, стр 22.)

Осознание и идеологическое выявление противоречий русской действительности ускорялось знакомством с западноевропейским просвещением и с практикой более развитых западноевропейских народов. Общеизвестно, какую роль сыграли в этом отношении противонаполеоновские походы русских войск. Из огромного значения европейского просвещения для формирования поэзии Пушкина не следует, однако, как пытаются утверждать некоторые литературоведы, что она есть результат только влияния Запада. Под влиянием Запада Пушкин ушел далеко вперед от своего времени, своей страны, – в ряде отношений он опередил свое время больше, чем декабристы. Но в то же время Пушкин был множеством уз связан с идеологией своего класса и своей эпохи. На дворянский характер поэзии Пушкина указал еще Белинский. И все же в мировоззрении Пушкина рядом со взглядами и чувствами, связывавшими его с дворянской средой, неизмеримо больше было моментов, отделявших его от нее, противопоставлявших его ей.

Пушкин искал гармонии со средой, но не находил ее. Он даже ясно представлял себе условия этой гармонии и неоднократно давал им поэтическое воплощение, но условия эти были созданы не по его росту. В тогдашней России, особенно после разгрома декабристов, гармония с действительностью возможна была только путем отказа от всего того, что возвышало над нею. Нужно было быть или стать одним из Лариных, нужно было смириться, прибедниться, стать Белкиным или Гриневым, чтобы найти условия для слитного гармонического сосуществования с тогдашней действительностью. Гринев и Белкин выведены Пушкиным не только как верноподданные своего царя в политическом отношении. Они с умыслом изображены ограниченными людьми. Они честны, благородны, на них можно положиться в трудную минуту личной жизни, но они необразованы, они лишены обобщающей силы разума, необходимой для того, чтобы задуматься над окружающим, над злом в жизни. Разлад с действительностью лишал спокойствия и счастья, Пушкин искал примирения с действительностью и видел, что цена примирения – смирение и что смирение ведет к обеднению личности. Взрослый человек может с симпатией и умилением смотреть на детскую колыбель, но сам уместиться в ней не может. Таков же психологический смысл симпатизирующего отношения Пушкина к образам Белкина и Гринева. Белкин и Гринев не были идеалами Пушкина. В их образах он не рисовал воображаемых образцов, противопоставленных свету и придворной жизни, подобно Татьяне из «Евгения Онеги-на». Тепло и сочувственно Пушкин рисует образ Гринева в «Капитанской дочке», сумевшего лично честно пройти свой жизненный путь, в обстановке большого народного возмущения, в гармонии со своим классом и с политическим строем, и зато щедро вознагражденного жизнью. Но в то же время Пушкин смотрит на Гринева сверху вниз, как взрослый на неразвившегося ребенка. Пушкин прячется за Белкина и показывает, как выглядит жизнь, преломленная через его восприятие. Она – серия удивительных происшествий, большею частью счастливых, среди которых, однако, попадаются и печальные, но которые воспринимаются Белкиным только как происшествия, без размышлений об их причинах и вытекающих из них выводов. Для Пушкина примирение и гармония Гринева и Белкина были невозможны, как прекрасный, но далекий детский сон. Для Пушкина гармония с миром была бы возможна только путем сохранения его духовного богатства, которое он добыл, пройдя сквозь искус скептического взвешивания достоинств окружающего.

Была еще одна возможность ликвидации разлада с действительностью, наличие которой Пушкин также сознавал и которую он также отвергал. Можно было отвернуться от того, что делается в широком мире, замкнуться в узкий круг любви, дружбы и Пиров, превратить свое существование в добровольное заточение на беспечальном острове Цитеры. Мы уже знаем, что и эта перспектива была неприемлема для Пушкина. Черствое эгоистическое счастье, счастье, сознательно срывающее свои дары за счет других людей, не умещалось в ‘Сознании Пушкина. Владычицу Цитеры он гнал от своих помыслов не только в минуту высокого политического воодушевления:

 
Беги, сокройся от очей Дитеры, слабая царица!
 

(Ода «Вольность».)

И в более поздние годы, когда Пушкин искал примирения с Николаем I, когда он счастлив был бы уйти в независимую частную жизнь, он знал, что ограничить свой идеал одними физическими наслаждениями или радостями даже разделенной и счастливой любви он не сможет:

 
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б, – наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
Забыл бы всех желаний трепет,
Мечтою б целый мир назвал
И всё бы слушал этот лепет,
Всё б эти ножки целовал…
 

Для Пушкина было невозможно отнестись к миру, как к зыбкой, ничему не обязывающей мечте; для него невозможно было заменить мир маленькой обителью своих наслаждений. Не было в мире такой силы, которая могла бы усмирить трепет желаний его все-объемлющей души.

Эти пути были для Пушкина закрыты, а независимость жизненных поисков, без оглядки на намерения власти и общественное мнение, стремление к счастью на осознанно человечных началах в мире, где все было основано на следовании рабской указке, на угнетении и произволе, в мире, где самостоятельная ценность личности ставилась ни во что, не могли пройти безнаказанно.

Стремление Пушкина к независимости не было прихотью, беспричинным произволом «сверхчеловека», для которого существует один только закон: я так хочу. Пушкин желал и умел уживаться с миром и людьми. Он понимал, что осуществление независимости требует определенных условий. Характер этих условий определяется характером идеала независимости. Неплохой малый Альберт (из «Скупого рыцаря»), способный подарить последнюю бутылку вина, – вещь, достоинства которой он умел ценить, – больному кузнецу, видит, что для осуществления его идеала разгульной рыцарской жизни необходимы деньги; здесь условием счастья, как его понимал Альберт, оказываются деньги. А для того, чтобы Алеко из «Цыган» был счастлив, ему необходимо было бы переделать самого себя. Эгоизм, принесенный из неволи душных городов под изодранные шатры цыган, оказывается препятствием для осуществления счастья, как его понимал Алеко. Достоинство независимости личности в миросозерцании Пушкина определяется не ее формальной значимостью, а ее содержанием. Важна независимость не сама по себе, а ради ее цели, важно, для чего человек добивается независимости. В стремлении к независимости, наполненном уважением и любовью к человечеству, Пушкин не отказывается уважать права общества, права других людей. Но Пушкин создал идеал независимого труда и счастья в обществе, где господствовал идеал подчинения, рутины, подавления личности. При таких обстоятельствах независимый, не считающийся с существующими неблагоприятными условиями ход жизни, нарушающий общепризнанные традиции и нормы, с неизбежностью рока влечет за собой возмездие, даже погибель. Евгений Онегин, как и большинство пушкинских героев, искал счастья. В характере Онегина причудливо переплелись черты положительные, выгодно отличавшие его от рядовых представителей дворянского и аристократического общества, и себялюбивый эгоизм, впитанный им с молоком матери из той самой среды, которую он так зло критиковал. Самое страшное возмездие за то, что он не похож на других, не живет, как другие, он несет в себе самом. Окончательная неудача его жизни определяется в тот момент, когда он в скромной деревенской барышне Татьяне не узнал той, которая могла бы составить его счастье. Онегин, зараженный предрассудками света, с которым он находился в разладе, сам в себе несет свою судьбу. Из уст Татьяны, ставшей светской дамой, он слышит свой собственный приговор. В этом приговоре на него обрушивается его собственное несчастье. Свойства отвергаемой действительности, вошедшие в плоть и кровь героя, заключают сами в себе наказание за их негуманность, за их бесчеловечность. В таком отношении к персонажу, которому Пушкин сочувствовал, виден и ум поэта, и глубина его разлада с действительностью. Пушкин понимал, что перед идеалом независимой гуманной жизни стоят не только механические препятствия, от которых можно убежать в обитель дальнюю трудов и мирных нег.

Однако, сам-то Пушкин не был ни Алеко, ни Онегиным, хотя, может быть, частицы характера и того и другого и заключались в его умственно-психическом складе. С демоном дворянской ограниченности внутри себя Пушкин управлялся и при благоприятных условиях мог бы управиться до конца. Самое страшное возмездие за неслыханную смелость вольной, независимой жизни и творчества Пушкина ожидало извне. Как грозное наказание, обрушивающееся на посмевшую личность извне, он и изобразил его в своих произведениях.