Текст книги "Советский Пушкин"

В «Дубровском» сюжет включает в себе описание крестьянского бунта. Бунт вызван не политически зрелым недовольством крепостных своим положением, а их нежеланием перейти из-под власти доброго помещика под власть злого самодура. В изображении мотивов движения крепостных лишний раз обнаруживается зрелость реализма Пушкина, избегавшего всего доктринерского, надуманного, тщательно следившего’ за правдоподобностью повествованья во всех его деталях. Бунтующие мужики не идеализируются Пушкиным. В прощальную речь Дубровского, обращенную к покидаемым им соратникам, вложены и такие слова: «Но вы все мошенники, и вероятно1 не заботитесь оставить ваше ремесло». Под ремеслом здесь подразумевается разбой. Однако, Пушкин для развязки; не использует ни одной черты, которая смягчила бы отрицательную характеристику угнетателей крестьян. Мирная развязка – прекращение бунта – мотивирована любовью: Дубровский сложил оружие, потому что он опоздал помешать свадьбе Маши с князем Верейским, потому что Маша считает своей обязанностью быть верной религиозному обету.

Анализ классовой позиции Пушкина нельзя просто исчерпать ссылкой на то, что’ он был против крестьянских восстаний, что он считал необходимым усмирение восставших. Пушкин жил в обстановке, когда противоречиво и часто неясно для современников шли начальные стадии процессов классовой размежевки, ускорившейся после реформ 60-х годов и совершенно определившейся уже после образования рабочего класса, ко времени революции 1905 года. Его гуманность носила еще «обще-человеческий», то есть отвлеченный характер. Пушкин боялся народной революции прежде всего потому, что он бережно относился к жизни каждого человека, человека вообще. «Не приведи бог видеть русский бунт, – писал он, – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосердые, коим чужая головушка – полушка, да и своя шейка – копейка». («Капитанская дочка». Пропущенная глава)

И тем не менее Пушкин всю жизнь проявлял неотступный интерес к народным революционным движениям! Эта тема его постоянно привлекала; как завороженный, он к ней возвращался вновь и вновь. Смутное время, Стенька Разин, Пугачев, крестьянская программа декабристов, восстания крепостных в Западной Европе, французская революция, бунты против помещиков, против аракчеевских военных поселений, холерные бунты – являются почти непрерывным предметом его изучений, размышлений, творческих замыслов. Его интерес к книге Радищева и к его судьбе – это интерес к идеологии народной крестьянской революции, создаваемой образованным человеком из дворянства. Его любопытство с какой-то своеобразной остротой приковано к судьбе нескольких дворян и офицеров, перешедших на сторону Пугачева. Сюжет «Капитанской дочки» в значительной степени построен на взаимоотношениях Швабрина, в самом деле перешедшего к Пугачеву, и Гринева, заподозренного в таком переходе. Нас не должно смущать, что Швабрин– отрицательный’ тип, а Гринев, и попав в лагерь Пугачева, сохраняет верность Екатерине. Важно направление внимания Пушкина. Его занимает, как выглядит внутренняя жизнь самих восставших, их взаимоотношения, их распорядки, их психология. Пушкин понимает, что от этих исторических фактов нельзя отмахнуться, как от неприятных происшествий, что к ним нельзя отнестись по официальному: усмирил – и точка. Усмирение еще не обозначает их исторической ликвидации, усмиренные подымутся вновь и вновь, простым насилием нельзя превратить народные низы в послушных и неропщущих рабов.

Пушкин, путешествовавший по местам, охваченным восстанием Пугачева, нашел и по истечении многих десятилетий неугасшее сочувствие разбитому движению. «Уральские казаки (особливо старые люди), – отмечал он в «Заметках к истории Пугачевского бунта», – доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-тилетняя казачка, на него; Мы не жалуемся; он нам зла не сделал. – Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженным отцом? – Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович. Когда упомянул я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: не его воля была; наши пьяницы его мутили».

Пушкин чувствовал, что во взаимоотношениях помещиков и крестьян вопросы исторических и личных судеб сплетаются в роковой узел, который необходимо развязать или разрубить, ибо иначе все становится неверным, неясным, неопределенным, иначе нет будущего, которое можно было бы спокойно подготовлять для грядущих поколений; для своих детей. Да, у Пушкина была своя программа мирного разрешения волновавшего его социального конфликта, но она не успокаивала, не завершала тревожных размышлений, потому что Пушкин был слишком умен, чтобы не понимать, что жизнь-то упрямо складывается но каким-то своим жестоким и беспощадным законам, а не по его отвлеченным гуманным построениям.

Пушкин хорошо видел, какой горючий материал представляет собой крепостное население России, как оно легко воспламеняется, как часто достаточно только повода, чтобы скрытый огонь, бушуя и испепеляя, вырвался наружу. У Дубровского отнимают имение – мужики его готовы подняться не на жизнь, а на смерть: «Отец ты наш, – кричали они, целуя ему руки, – не хотим другого’ барина, кроме тебя, прикажи, государь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим…» Пушкин рисует не патриархальную преданность мужиков своему исконному барину Дубровскому. Вовсе нет. Политически невежественные и неорганизованные крестьяне начала XIX века не могли еще подняться до осознанного выступления против строя. Они подымались стихийно, против конкретных обстоятельств, от которых им; приходилось туго. Пушкин; это понимает; мотивы нежелания крепостных Дубровского перейти под власть Троекурова он изображает совершенно трезво и нелицеприятно: «Во владение Кирилу Петровичу! – ужасается крепостной кучер Дубровского Антон самой перспективы перехода к новому владельцу. – Господь упаси и избави – у него там и своим плохо приходится, а достанутся чужие, так он с них не только шкурку, да и мясо-то отдерет. – Нет, дай бог долго здравствовать Андрею Гавриловичу, а коли уж бог его приберет, так не надо нам никого, кроме тебя, наш кормилец. Не выдавай ты нас, а мы уж за тебя станем».

Пушкин, осуждавший крестьянские бунты и пугачевское движение, не возлагал за них ответственность; на самих угнетенных. Он считал, что кровопролитные и подчас жестокие народные возмущения являются неизбежным ответом на жестокость помещиков и правительства. Критикуя взгляды Радищева, Пушкин, однако, по поводу описания продажи крепостных наподобие продажи бессловесного’ скота, замечает: «Следует картина, ужасная тем, ‘что-она правдоподобна. Не стану теряться вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях, с которыми на сей раз соглашаюсь поневоле…» («Путешествие из Москвы в Петербург».) Разве сатирическая летопись прадеда Белкина не вводит нас также в размышления Пушкина о положении народных масс и о причинах их постоянных волнений? Летопись эта отличается «ясностью и краткостью слога: например: 4 мая. Снег. Тришка за грубость бит. 6 – корова бурая пала. Сенька за пьянство бит. 8 – погода ясная. 9 – дождь и снег. Тришка бит по погоде». Что же еще оставалось бесчисленным Тришкам и Сенькам, как не подыматься с дрекольем и ножами, если для них битье было так же неизбежно, как погода?

В «Капитанской дочке» Пушкин с содроганием рассказывает о мерах усмирения, применявшихся правительством. Он резко-ополчается против пыток. Он с ужасом рассказывает об отсеченных ушах и носах, о вырезанных языках у мятежных башкир, о плавучих виселицах, пущенных по течению Волги.

После разгрома Пугачева к правительственным зверствам он, относится с таким, же осуждением, как и к зверствам Пугачева. Нравоучительная тирада: «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» – адресована не мятежникам1, а дворянству и правительству. Пушкин сознавал в известной мере классовый характер борьбы восстающих крестьян с дворянством и правительством! В «Общих замечаниях» к «Истории Пугачева» Пушкин говорит:

«Весь черный народ был за Пугачева: духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны. (NB. Класс приказных и чиновников был еще малочислен, и решительно принадлежал простому народу. То же можно сказать и о выслужившихся из солдат офицерах. Множество из сих последних были в шайках Пугачева. Шванвич один был из хороших дворян)».

В подчеркнутых словах нельзя не видеть зародыша признания закономерности и неизбежности пугачевского движения. Такое отношение к причинам крестьянского движения расходилось с официальным отношением к нему – и со стороны правительства, и со стороны дворянства. Еще и в ином расходился Пушкин с официальным дворянским отношением к бунтовщикам и крепостным вообще. Это «иное» было невесомо с точки зрения поверхностно’ рассматриваемых политических программ, его не так было легко, особенно современникам, выразить словами, но заинтересованной стороне оно ударяло н нос; в нем опять проявлялась «крамола» Пушкина, хотя с точки зрения формальной в своих произведениях, посвященных крестьянскому движению, Пушкин высказывал лояльно-монархические взгляды. Недаром Николай I остался не очень доволен историческими изысканиями Пушкина о восстании Емельяна Пугачева. Различие мнений Пушкина и Николая о том, как должно быть озаглавлено ученое сочинение поэта, вводит нас в курс этого «иного». Пушкин назвал представленное царю на цензуру сочинение «История Пугачева», на что царь заметил, что Пугачев не может иметь историю. Почтенное слово «история» могло быть применено к царям, вельможам, к дворянам, но оно’ резало слух царя по отношению к бунтовщику, к предводителю восставших мужиков. История могла быть у человека; крепостной же раб был не человеком, а вещью, скотом, а тем более восставший раб. Пушкин же смотрел на крепостных мужиков– как на мирных, так и на восставших, – как на людей, как на личности. Пугачев, с его точки зрения, имел свою историю, не менее интересную, чем усмирявшие его генералы. Психология восставших и крепостных была ему не менее интересна, чем – психология дворян, которые одни только и считались людьми. Психологический портрет Пугачева обрисован Пушкиным с большим ‘сочувствием. Он вольнолюбив, смел, великодушен, помнит добро, обладает природной сметкой, в нем много чувства собственного достоинства. «Старые люди еще рассказывают, – повествует Пушкин, – о его смелых ответах на вопросы проезжих господ (когда его везли в Москву для расправы). Во. всю дорогу он был весел и спокоен». («История Пугачевского бунта»)

Пугачев в представлении Пушкина не так уж, по-видимому, безнадежен, чтобы не понять отвратительность и противоестественность зверств. Пугачев мечтает сесть на трон, как когда-то Лже-Димитрий. Гринев напоминает ему тяжкий конец самозванца. В ответ на это Пугачев рассказывает сказку об орле, который предпочел жить тридцать три года, питаясь горячей кровью, чем триста лет питаться падалью, как ворон, Гринев дает свое гуманистическое толкование проел у ш анной сказке: «Жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину». Услышав эту неожиданную сентенцию, Пугачев посмотрел на Гринева «с удивлением и ничего не отвечал».. Значит, Пугачев вовсе не жесток по природе, он только никогда не слыхал на своем веку просвещенного и человеколюбивого слова. Но в этом уже был виноват не он, а его враги, его усмирители.

Пушкин до ужаса четко представлял себе картину жестокостей, чинившихся пугачевцами. Но он обладал достаточно широким и свободным взглядом на вещи, чтобы понимать, что даже эксцессы доведенных до крайности крестьян не причина для того, чтобы относиться к социальным низам не как к людям. Ведь не меньшее, а большее количество зверств чинили дворяне усмирите ли, однако же никто не сомневался в том, что они люди, личности, хотя с последних-то можно было спрашивать много больше, чем с темных людей, всеми средствами защищавших свою жизнь и свободу.

С удивительной психологической и социальной проницательностью показал Пушкин, что жестокость к барам вовсе не признак злой души. В «Дубровском» кузнец Архип поджигает барский дом, в котором ночуют приказные, предварительно закрыв дверь на запор, чтобы они не могли спастись, и, рискуя жизнью лезет на горящую крышу, чтобы спасти кошку. «Чему смеетесь, бесенята? – оборвал любопытствовавших мальчишек, – бога вы не боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь! – и поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей полез вниз».

Савельич из «Капитанской дочки» ничем не напоминает Пугачева. Он раб, довольный своей рабской участью. Он не желает себе другого удела, кроме службы у господ, которым он предан не за страх, а за совесть. Однако, раб этот обрисован Пушкиным как психологически положительный тип, как человек, обладающий оригинальной нравственной физиономией. По нравственным своим качествам’ Савельич выше многих представителей господствовавшего дворянского сословия, личные права которого были обеспечены многими правительственными указами. Вот эта сторона творчества и мировоззрения Пушкина воспринималась царем и его кликой как крамола и бунтовщичество.

Недовольство отношением Пушкина к (мужику принимало иногда анекдотические формы. Так его печатаю упрекали в том, что он назвал дворянских барышень девчонками, а крестьянскую «девку» – девой. Но за анекдотическим выражением скрывалось дворянское классовое чутье, безошибочно чувствовавшее в духе поэзии Пушкина что-то тревожное, неблагонадежное, расходящееся с традиционным дворянским восприятием людских взаимоотношений. Пушкин мог сколько угодно называть пугачевское восстание «гнусным бунтом, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода» («Капитанская дочка»), – он оценивал положение крестьян и проявления крестьянской революционности не так, как это полагалось по официальному. Николай не мог до конца осмыслить, что ему не нравилось в отношении Пушкина к Пугачеву– для этого он не был достаточно тонок, но оно ему не нравилось, и он делал замечания великому поэту. Царь в данном случае выступал только как выразитель общего мнения господствовавшего класса. «В публике очень бранят моего Пугачева, – записывал Пушкин в своем дневнике, – а что хуже, – ее покупают. Уваров (министр народного просвещения. – В. К.) большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении».

Для отношения к мужику, да еще к бунтующему, как к человеческой личности, необходим был иной взгляд на него, чем обычный дворянский. И здесь мы вновь видим, трещины, возникшие между Пушкиным и всей массой его класса, и здесь Пушкин выступает как отщепенец, как одиночка. Пушкин считал счастьем для России, что притязания немногочисленной аристократии разбились о самодержавие государей, потому что это, по его мнению, оставило открытым путь к мирной ликвидации крепостного права, а тем самым и к смягчению режима. Пушкин считал политическую свободу неразлучной с освобождением крестьян. Политическое преобразование он считал теснейшим образом ‘связанным с социальным. Приведенное мнение относится к 1822 году, когда на Пушкина оказывали сильное влияние декабристы. Как видим, и тогда Пушкин стремился избежать насильственных средств для преобразования России. Но как бы то ни было – Пушкин понял, что ликвидация крепостного права является основой всех стремлений к ‘политической свободе. Она – альфа и омега всякой освободительной программы, претендующей на успех; она – условие гражданского равенства сословий. Впоследствии’ Пушкин скреп я сердце отказался от программы политической свободы, но мыслей своих о необходимости освобождения крестьян он не изменял. Он возвращался к ним неоднократно, – мы уже говорили об этом. Пушкин не был политическим деятелем, он не разрабатывал программы, как, на каких условиях, должно произойти освобождение крестьян. Но он относился к классовому конфликту помещиков и крестьян, как к центральному конфликту эпохи; он считал, что от характера его разрешения зависит характер исторических судеб России; он чувствовал, что дворянская почва зыблется под ногами, что под ней – огнедышащие и необузданные силы, которые в будущем могут прорваться наружу и все затопить. Он не желал катастрофического характера разрешения конфликта; ему дороги были и культурные завоевания и интересы дворян – класса, к которому он принадлежал. И в то же время Пушкин признал основное требование тогдашнего крестьянства – уничтожение крепостной зависимости – правильным, законным и подлежащим удовлетворению.

С точки зрения диалектики классовой борьбы Пушкин оказывался в процессе движения от одного класса к другому. Между его идеологией и господствовавшей дворянской идеологией образовалась все расширявшаяся трещина. Пушкин поднялся на такую высоту разумения, при которой он признал ценность личности крестьянина и правоту его основного требования.

Тенденции классового развития Пушкина можно ‘определить, если исследовать их тем же методом, каким исследовал Ленин эволюцию Льва Толстого, то есть соотнося их к центральному социальному конфликту эпохи, исходя из того, что «если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях». (Ленин, «Лев Толстой как зеркало русской революции», том XII, стр. 331.)

Классовый смысл эволюции творчества Пушкина необходимо искать не по линии от дворянства к буржуазии или от дворянства к мещанству, а по линии от дворянства к крестьянству, по типу эволюции Льва Толстого. Не надо только упрощать исторической картины, терять ясного сознания степени процесса в разных исторических эпохах. Толстой при всех своих противоречиях и предрассудках уже покинул пределы класса дворян и перешел на сторону класса крестьян. Пушкин болезненно, идя не по прямой линии, отрывался от класса дворян, но еще не оторвался от него, еще оставался в пределах класса, в котором родился, но с которым он вступил в состояние конфликта.

Пушкин – это не Толстой, их позиции не совпадают. Нельзя доказывать, что если Пушкин не был бы убит, он стал бы таким же, как Толстой, охарактеризованный известными статьями Ленина. Гадать о противоречивой эволюции отдельного человека, даже если он гений, в неразвитой, политически и социально еще мало расчлененной среде – трудно и ненужно. Важно другое, – важно установить, что позиция Пушкина в первой трети XIX века знаменует начало процесса, завершение которого’ мы имеем в творчестве Толстого. Конфликт начала этого процесса оказывается родственным конфликту Льва Толстого с действительностью, как с своим концом, если учесть нарастание вызвавших его противоречий, воспроизведение их на расширенной основе, в условиях исторического процесса в России, причем в данном случае даже не важно, кто прошел персонально весь путь развития этого процесса до конца и возможен ли он был для человека одного поколения.

Утверждать, что Пушкин развивался в классовом отношении по линии от дворянства к буржуазии можно только в том случае, если признать, что Пушкин рос исключительно под воздействием иноземных влияний. Переоценить значение буржуазного прогрессивного просвещения Запада для развития Пушкина просто трудно, настолько оно было велико. Французское влияние он всосал чуть что не с молоком матери. Брат поэта Лев рассказывает: «Воспитание его мало заключало в себе русского. Он слышал один французский язык, гувернер его был француз, впрочем человек неглупый и образованный; библиотека его отца состояла из одних французских сочинений. Ребенок проводил бессонные ночи и тайком в кабинете отца пожирал книги одну за другой. Пушкин был одарен памятью неимоверною и на одиннадцатом году уже знал наизусть всю французскую литературу».

Отбрасывая в сторону обывательски-наивную форму выражения – «знал наизусть всю французскую литературу», – мы должны признать это свидетельство справедливым. Оно подтверждается всеми другими данными. Однако, невозможно себе представить, что русский национальный поэт Пушкин есть продукт французского просвещения, а, следовательно, и французских социальных отношений – и только; это нелепо, это противоречит марксизму, который объясняет развитие идеологии не филиацией идей, а реальным воздействием классового процесса на участвующих в нем людей.

Пушкин подвергся воздействию прогрессивного буржуазного просвещения и гуманизма, а вместе с этим начался не вполне осознаваемый поэтом процесс социального укоренения новой идеологии. Традиционным дворянским взглядам она противоречила; опереть ее на потребности и интересы русской буржуазии было невозможно, как невозможно опереть большое, весомое, по законам передовой техники построенное сооружение на ублюдочные столбики из необожженной глины: слишком ничтожна была тогда русская буржуазия, слишком в плену она была у казенной идеологии. В итоге Пушкин оказался отщепенцем, почти одиночкой по тем временам, но вовсе не вне социального процесса.

Противопоставление гения эксплуататорским классам как начала внеклассово-общенародного возвратило бы нас к давно покинутым и ничего не объясняющим прописям буржуазной социологии. Выработанные западным буржуазным’ просвещением взгляды, еще содержавшие в себе иллюзии всенародности и гуманности, Пушкин переносил на всех людей, в русских условиях на. мужика, в сложном соединении с дворянскими взглядами и даже с дворянскими предрассудками. Идеология Пушкина противоречива, противоречив ее социальный смысл, но она результат противоречий самой жизни, медленно, трудно и сложно формировавшейся. В конце концов и взгляды Толстого причудливо противоречивы, но самые сложные противоречия всегда создавала сама жизнь. Противоречия жизни, однако, тем отличаются от произвольных мыслительных конструкций, что последние мертвы, а первые развиваются и ищут реального разрешения.

Противоречия, в которые попал Пушкин, толкали его в ту сторону, куда много позже пришел Толстой.

Во взглядах и творчестве Пушкина нетрудно заметить много моментов, впоследствии нашедших себе более полное и энергичное выражение в творчестве Толстого. Мотив личного, частного устройства жизни, стремление к своему счастью звучит и у Толстого. У Толстого оно также переходит в критику двора, света, бюрократии, официальных интересов, войны и военной славы. Однако, критика Пушкина еще не приобретает остроты толстовской критики; он лишь брезгливо отстраняется от того, что он осуждает. Толстой же вырастет в обличителя, восстающего’ против неправедной жизни и зовущего ее изменить на началах новой нравственности. Пушкин ищет свободы и независимости в своем дому, в своем поместьи. «Тысячи причин, – писал он, – повелевают нам присутствовать в – наших поместьях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия в службе, но в самом деле из единой любви к рассеянности и чинам». Одним из мотивов пушкинского стремления к хозяйничанью была забота о том, «что будут нищи наши внуки». Пушкин полагал, что можно вести хозяйство, соблюдая обоюдную выгоду и помещика, и крестьянина.

Все эти фазы проходит и Лев Толстой, но он не задерживается на них. Возвращение в поместье, хозяйствование во имя интересов и своих детей и (крестьян скоро обнаруживают перед ним свое утопическое содержание. Толстой, складывавшийся как исторический деятель и писатель, после реформы 19 февраля 1861 года уже не мог мечтать о раскрепощении как о панацее; он выражает интересы крестьянина не в форме требований раскрепощения, а в форме требований земли. Толстой считает безнравственным владение землей теми, кто на ней не трудится. Зато неизмеримо более решительно и революционно, чем взгляды Пушкина по крестьянскому вопросу, но Толстой к этому объективно-революционному крестьянскому выводу пришел через ступени, на которых когда-то стоял и Пушкин.

Толстой с огромным напряжением переживал муки совести. Он впитал в себя и выразил и в искусстве, и в своей философии стихийный протест мужика против пришедшего в страну капитализма. Но тему совести, когтистого зверя, скребущего сердце, знал и Пушкин.

«В поэзии Пушкина, – отмечал Щеголев, – совесть говорила властным языком, и мотив раскаяния, покаяния часто звучал в его художественном творчестве. С необычайной силой запечатлен этот мотив в стихотворении «Когда для смертного умолкнет шумный день…»:

 
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья.
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
 

(Щеголев, «Пушкин и мужики», стр.25.)

И Пушкин, как и Толстой, пусть не с такою яростною силой, но все же отрицательно, встретил симптомы капиталистической нравственности, свидетелем рождения которой он был.

Любопытно, что в таких вещах, как «Из Пиндемонте», мы встречаем и у Пушкина довольно оформленный зародыш сочетания социальной критики с отрицательным отношением ко всякой политической деятельности, что было так характерно впоследствии для Толстого.

И, конечно, уж с чего также начинал Толстой– это с отношения к мужику как к личности, как к человеку со своим, психическим складом, особым и ценным, как психический склад любого другого человека.

Есть много общего, несмотря на различие дарований, и в художественном методе обоих гениев: реализм, простота, отношение к историческому роману не как к повествованию об официальных деяниях официальных лиц, а как к рассказу об обыкновенной семейной «роевой» жизни обыкновенных людей.

Могут указать, что в гении Пушкина; совершенно не было того, чего так много было в гении Толстого: ухода в сторону от столбовых путей истории, какого-то налета чудачества, исканий как бы самоучки, стремящегося на свой лад разрешить проблемы, над которыми бились в соединенных усилиях передовые и образованнейшие умы человечества. Но не надо забывать, что Толстой сделал то, о чем Пушкин только мечтал: он бежал от света и города в уединение своего поместья, в размышления под тихой сенью своего дома. Самоизоляция в закоулке, в стороне от плацдармов, где создавались и сталкивались передовые теории, в стороне от основных путей общественной жизни и классовой борьбы не могла бы не привести и самый замечательный ум к аберрациям типа Льва Толстого.

Пушкин уходил от дворянства, но и цеплялся за него. Тысячи – нитей реальных интересов, идеологических взглядов, предрассудков связывали его с классом, который в его время господствовал во всех областях хозяйственной, общественной, политической и культурной жизни России. Толстого мужик взял крепко за ворот и превратил его оппозицию свету в оппозицию строю. У Пушкина до этого не дошло, но он видел, что дворянство висит над мужицким недовольством, как над бездной. Пушкин много думал над крестьянским вопросом; на сторону мужика он еще не перешел, но и среди дворян он уже чувствовал себя, как чужой. Самочувствие Пушкина по отношению к дворянству особенно рельефно проявилось в его демонстративном отнесении себя к мещанству. В одной из журнальных драк было сказано о Пушкине, что он мещанин во дворянстве. Это замечание сильно задело его. Парируя его, Пушкин заметил, что о нем «справедливее было бы сказать – дворянин во мещанстве» («Опыт отражений некоторых нелитературных обвинений»), и как бы объясняя, что он разумел под этим, добавлял несколько далее: «Ныне огромные, имения Пушкиных раздробились и пришли в упадок, последние их родовые поместия скоро исчезнут, имя их останется честным, единственным достоянием темных потомков некогда знатного боярского рода. – Я русский дворянин, и знал своих предков прежде, чем узнал Байрона». (Там же.)

Эту же тему Пушкин поэтически разработал в «Моей родословной»:

 
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом:
Смотри, пожалуй, вздор какой!
Я не лейб-кучер, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.
 

В отнесении себя к мещанству у Пушкина было очень много’ того, что называется самоуничижением паче гордости. Пушкин просто устраивал демонстрацию и против казенной публицистики и, главным образом, против той властной знати, которая дергала эту жалкую печать, как хотела, как за веревочку. На деле Пушкин во всех этих выступлениях проявляет уйму геральдической гордости: ему льстит и его утешает, что он настоящий аристократ, а его гонители – удачливые выскочки. Надо обладать уж очень большой долей наивности, чтобы в этих озлобленно-иронических высказываниях Пушкина видеть доказательство его превращения в разночинца. Но в них, несомненно, выражено и чувство разобщения со своим классом. Для нас не представляет большого интереса, каково было происхождение отдельных фамилий господствующего класса времен Пушкина. Важно другое, – важно то, что Пушкин вынужден был, даже стремясь подчеркнуть свое боярское происхождение, отделять себя от господствующего класса. Если уже быть точным, то, конечно, общего надо искать у Пушкина не с теми аристократами, которые были обижены своими неуспехами в царской службе, а с аристократами типа Герцена и Толстого, которые, сохранив у себя уйму аристократических предрассудков, ушли из рядов своего класса. Пушкин, как было указано выше, в разладе со своим классом еще не покинул его пределов, но двигался он в том направлении, в каком прошли вперед и дальше два названных его собрата по классовому происхождению. Не лишнее будет здесь заметить, что все трое одинаково сохранили на разных ступенях исторического развития почти одинаковую нелюбовь к кровопролитию, даже во имя осуществления заветнейших своих идеалов.

В процессе классовой борьбы не раз бывало, что’ наиболее передовые, наиболее дальнозоркие представители класса угнетателей переходили на сторону угнетенных. Как это происходило – это дело индивидуальной биографии каждого такого благородного перебежчика. Здесь нам. достаточно ограничиться несколькими замечаниями, объясняющими в известной степени, почему именно представители родовитой русской аристократии – Пушкин, Герцен и Толстой – оказались каждый по-своему под властью крестьянских влияний. Они происходили в самом деле из «обиженных» родов, оттесненных другими, более удачливыми и молодыми фамилиями. Это делало их способными к критическому отношению к представителям успевающих фамилий, особенно, если последние были к тому же «выскочками» и бюрократами. От критики лиц, от презрения к высокопоставленным чиновникам, от внутренней розни в среде класса люди большого ума и большой совести, люди гуманного образования, под влиянием наблюдений над жизнью, начинали переходить к более широкой и обобщенной критике, затрагивавшей уже основы политического и социального строя.