Текст книги "Журнал СовременникЪ № 12. Спецвыпуск. Ко дню Победы!"

Война

 
Война задумана не нами.
Она – виновница несчастий, многих бед,
Но развевалось наше знамя
Как знак свершившихся побед.
 
 
Враг не пройдёт, победу одержит
Наша армия, наш народ.
Выйдет в море, сверкая орудьями,
Наш российский доблестный флот.
 
 
Русские воины – наши деды—
Умели, как встарь, хорошо воевать,
Но нелегко доставались победы,
Никто не хотел умирать.
 
 
Мчатся танки, ребятушки, с Богом!
Жуков скомандовал: «Вперёд, на Берлин!»
Вот оно волчье, фашистское логово—
Битва один на один.
 
 
Сквозь треск пулемётов и грохот орудий
Гудят, нарастая, крики «Ура!».
С фашизмом покончили русские люди;
В свои дома возвращаться пора…
 

Победа

 
Много жизней унесла война,
Бе(з)пощадною всегда была.
Не жалела солдат своих,
Возвеличила подвиг их.
Дома матери – боль в глазах—
Сыновей дождутся иль нет?
Жёны тоже все во слезах,
А война уже несколько лет…
 
 
Победа, победа, победа!
Мы верили в то, что придёт она
И кончатся наши страданья и беды,
Закончится страшная эта война.
Победа, победа, победа!
Больше не надо ни с кем воевать.
Теперь обнять можно внука и деда,
Жену и старушку мать. Ура!
 
 
Враг силён. Поначалу был страшен—
Сёла жёг, занимал города.
Но солдат русский был бе(з)страшен,
Свою родину спасал во все времена.
Бежали фашистские орды
Назад, в Германию – шанс один.
Взвилось русское знамя гордо,
Взят рейхстаг, и пал город Берлин.
 
 
Победа, победа, победа!
Мы верили в то, что придёт она
И кончатся наши страданья и беды,
Закончится страшная эта война.
Победа, победа, победа!
Больше не надо ни с кем воевать.
Теперь обнять можно внука и деда,
Жену и старушку мать. Ура!
 

Леонид Исаенко

Родился в 1937 году в Керчи. В 1941–1945 годах жил в селе Ремонтное Ростовской области, родители были на фронте. Окончил Одесский университет, работал специалистом по определению запасов океанических рыб. Участвовал в экспедициях в Индийский океан, был научным консультантом в Йемене. Написал книги об океане и морских обитателях «Волны памяти» и «Привидения живут на литорали». Автор киносценариев – «Бычок для принца», «Сапоги вождя», «Пойми, прости, прощай».

День Победы

 
От Буга и до самой Волги
Учил нас враг, как воевать.
Мы умывались кровью долго,
Чтоб, наконец, и сдачи дать.
Мы верили, дождёмся мая,
Ведь был у нас вначале Брест,
Курск, Севастополь, Сталинград,
Был гарнизон Аджимушкая.
Жизнь свою не зря мы отдавали
Под Смоленском, Одессой, Москвой.
Каждый город и дом защищали,
Жаль, не все мы вернулись домой…
Мы горели в огне и тонули,
Нас смущала гремящая медь.
И мечталось, чтоб дети – подальше шагнули,
Чтобы внуки сумели взлететь!
У отца сержантские погоны,
А у мамы – пилотка набекрень…
Такими их запомнят миллионы,
Тех, кто принёс Победы день.
Осени и вёсны тают в сини,
Отлетают в прошлое года.
Будет, будет вечно жить Россия
И не забудет День Победы никогда!
Мир потому дождался мая,
Что был у нас в начале Брест,
Курск, Севастополь, Сталинград,
Был гарнизон Аджимушкая.
 

Моя родословная

У деда Анисима и бабушки Марии было шесть сыновей и две дочки. Два старших сына не воевали. Самый старший Павел 1901 года, как ценный специалист в морском судостроении, медник-котельщик, имел бронь. Вместе с Керченским судоремонтным заводом эвакуирован в Поти, где и проработал до конца войны.

Второй – Николай 1905 года в 30-е работал во Франции торгпредом, а затем начальником или управляющим Астраханским рыбтрестом. В 50-е годы для развития рыболовства направлен на Дальний Восток, там и умер. Его именем названы рыбзавод и плавбаза на Дальнем Востоке (см. интернет – Николай Анисимович Исаенко).

Воевали четыре сына.

Семён – 1908 года – погиб в Севастополе, пропал без вести, был военным прокурором города. После войны жена разыскивала его следы, вроде бы на стене одной из камер тюрьмы были написаны его фамилия, инициалы и «меня опознал и выдал» и татарские фамилия, имя, отчество. До войны работал прокурором в Карасубазаре (ныне Белогорск).

Алексей 1911 года (мой отец).

Илья 1914 года до войны был паровозный машинист. Призван с начала войны в танкисты. По семейным преданиям погиб на Перекопе. В книге памяти солдат, погибших в ВОВ, по Крыму несколько иные сведения.

Александр 1925 года. Пилот-истребитель. Базировались в Архангельске. Нёс службу по охране конвоев. Говорил, что за всё время ни разу не выстрелил. Везёт же!

Дочки – Антонина и Мария – во время войны работали в Астрахани на плавучем рыбзаводе.

Естественно, что я больше всего знаю о своих родителях. Они воевали оба в 434 БАО (батальон авиационного обслуживания) в составе 5-й воздушной армии, второй Украинский фронт.

Их боевой путь: Крым – Кубань. Переформирование в Пензенской (?) области. Курская дуга – Харьков – Корсунь – Шевченково – Молдавия, Румыния – Яссы. Болгария – Югославия – Венгрия – Чехословакия – Австрия. Вена, здесь и встретили День Победы. Часть переводят в Городок, подо Львов. А затем в родную Керчь – аэродром Багерово. Демобилизация в декабре 1945-го. Это внешняя канва боевого пути.

…И ушёл на войну

…На начало войны отцу тридцать лет, возраст не первоочередного призыва. Работает начальником рыбцеха в Казантипе. Меня и мать отправляет в глубочайший тыл – село Ремонтное Ростовской области, на родину родителей матери. А сам…

Отец не знал, что делать, ближайшее начальство в райцентре Семь Колодезей, на нём груз ответственности за материальные ценности. «Одной икры триста бочек», – вспоминая, часто говорил он. А балыки, копчености из красной рыбы и куда всё это? Ведь в то суровое время, за всё приходилось расплачиваться если не жизнью, то свободой…

– Уничтожить, чтобы не досталось врагу, – повелел районный начальник, сидя в полуторке, забитой кроватями-шкафами, фикусами-сундуками и гардеробами, с торчащими из-за узлов головами домочадцев. Он направлялся в Керчь, надеясь перевезти себя и добро на Кубань.

Невесело шагалось отцу домой. Шёл он степной дорогой, отмахиваясь от въедливых в эту пору мух.

Как бы сложилась его судьба дальше – неведомо, но догоняет его полуторка, ЗИС, сержант, сидевший рядом с водителем, окликает:

– Мужик, не знаешь, где бы тут харчишками для воинской части разжиться?

– Какими? Рыба, икра подойдут?

Отцу дали расписку о взятии продуктов для нужд армии. Часть разобрали жители, остальное, что не влезло в кузов грузовичка, уничтожили, вывалили на песок, на берег моря.

– А ты сам – чего не в армии?

– Не призывают пока.

– Куда денешься, всё равно призовут, айда к нам.

Так отец познакомился с заготовителями продуктов для авиачасти.

На домашние сборы отцу дали пару минут. Заскочил в хату, что взять? Документы. Взгляд упал на семейное фото в углу зеркала. Мама, я и он. Вся солдатская ценность…

Отца зачислили на службу в этом же БАО, а так как он и действительную службу в городе Балте проходил в продовольственном подразделении, то всё сошлось. В звании сержанта, отступая и наступая, он закончил войну в Вене, кстати, вместе с мамой. Пять и шесть медалей на двоих.

Отдельный рассказ, каким образом мать и отец оказались в одной воинской части.

Авиационные подразделения почти всегда располагаются в глубине обороны. На Кубани, где был тогда фронт, в Армавире, жила родная сестра мамы, вот её-то, из Ремонтного (!) в те времена (!) она якобы и приехала навестить. К ней же пришёл и отец. Встретились, мама была принята на службу…

Но бабушка не верила этой легенде и всё время, уже после войны, корила дочку:

– Ото, некому воевать без неё, дытыну бросила, до мужика побигла на войну…

Я думаю, так и было – списались и встретились, и потом всё, что выпало в действующей армии.

Ни отца, ни мать серьёзно не ранили. Всех ран – отцу прострелили икру, а маму контузило под Будапештом, когда взрывной волной перевернуло машину, её выбросило на дорогу, остальным повезло меньше. Были и иные последствия. Грязи Евпатории и других курортов не помогли. Родители хотели иметь дочь. Память о рано умершей от смертельного тогда дифтерита – дочке Лине – не оставляла их, но не получилось…

А как ранило отца? Случилось это на Кубани. По его словам, где-то в районе станицы Гостагаевской он ездил по степным станицам, заготавливая продукты. Почему ему надо было вернуться в часть, не знаю, но в совершенно безлюдной, ровной степи он оказался один. И вот на него вышел немецкий самолёт. Укрытий никаких, бежать от самолёта бессмысленно.

– Капец Алёшке, – так уже после войны, рассказывал он сам о себе, о своих мыслях, когда бежал, увиливая сколько мог от пулемётных очередей, и лежал под обстрелом.

Конечно, не увильнул. Но ему несказанно повезло, пуля пробила икру, не задев кость, он рухнул на землю и, терпя боль, не обнаруживая, что живой, дожидался, пока улетит самолёт, а то ведь вернётся добить. Рана не из сложных, вылечился при полковом медсанбате.

Рассказывал мне уже взрослому:

– А не хотел с матерью расставаться, потом не найду, если эвакуируют в тыл…

Но зато имел право носить на рукаве жёлтую нашивку – лёгкое ранение.

Страшно не любил книжно-киношной лжи о войне. Считал, что после толстовской «Войны и мира» и «Тихого Дона» Шолохова о войне всё написано. Если мать вытаскивала в кино, ругался, придя домой:

– Обмоток с ботинками не хватало, а солдаты все в сапогах бегают!

Интересно, что бы он сказал после «Сталинграда» Бондарчука? Или опять же о Сталинграде, когда солдаты в Доме Павлова, где не было воды для питья, умываются и вытираются белыми полотенцами?

Медали свои называл цацками. Мама не смогла заставить его сходить в военкомат за документами на них, взяла сама, да и то не все. Сейчас они все у сына, их внука, в Киеве…

В школу на собрания ходила только она, отец даже учителей не знал. Мама, напротив, общалась со всеми учителями и не только моими, но и внуков. Посещала все мероприятия, выступала с воспоминаниями о войне перед учениками не только моей школы, но и других школ города. В общем, была маленькой общественной деятельницей.

Отец относился ко всему этому иронически. Сидел возле открытого по летнему времени балкона, качался в своём любимом кресле-качалке. Ванькой-встанькой называл он всю общественную суету мамы.

Ни в какие советы ветеранов отец не вступал и в их деятельности не принимал участия.

– Чем дальше от войны – тем больше её выживших участников, – говорил он, саркастически воспринимая «героизм» Брежнева, советы с ним Жукова и тому подобное. – Маршал приехал просить совета у полковника, политработника! – изумлялся он. И ещё больше поражался тому, что находились те, кто этому верил. – Ванька-встанька! – так оценивал он и эту суету вокруг генсека.

Идёт март 2015 года. Телевизор голосом Левитана напоминает о тех днях. Как любила этот праздник мама! Отец, ко всему относившийся иронически-язвительно, предпочитал проводить его дома. Никогда не ходил ни на какие мероприятия и не выступал с героическими воспоминаниями. Хотя ему было о чём вспомнить. Делился этим только с братьями – военным пилотом-истребителем дядей Сашей и дядей Павой, да с фронтовыми друзьями, когда те приезжали, – одесситом-молдаванином дядей Серёжей Полтарескулом и Степаном Бевзелюком из-под Винницы. Все трое были на фронте с жёнами! Они крепко выпивали, и отец, умевший рассказать, говорил о войне. Как-то так получалось, что он вспоминал или смешные истории, или, когда уже стало можно, скупо хвалил немцев за их умение воевать. Хотя всегда заканчивал одними и теми же словами: «А всё ж таки мы им дали!»

Последний и единственный бой отца

За всю войну отец убил лишь одного немца. Да и то, можно сказать, случайно и уже, как ни странно, через несколько дней после окончания боевых действий и капитуляции Германии. Случилось это так. Для празднования Победы, той первой, сорок пятого года, естественно, нужно было вино и хорошая еда. Машина, шофёр, два солдата-помощника и отец в качестве старшего отправились по фольваркам.

Группа была интернациональная: молдаванин одесского разлива Полтарескул, украинец Бевзелюк, русский – отец и еврей Тафет, батальонный портной, как и отец, керчанин. Он и после войны работал закройщиком в ателье на углу улиц Пирогова – Ленина. Шил мне пальто, споткнулся на моей фамилии.

– Ты не сын Анисимовича? – оторвавшись от портняжных дел, спросил он. – А тебе отец не рассказывал, как мы с ним в Вене в тюрьме сидели? – Многозначительно щёлкнул ножницами. – Ждали трибунала…

От него я и услышал впервые эту историю, потом уж расспросил и отца. Вот она.

На пути попадается поместье. Заходят. В доме никого, но по некоторым признакам заметно – в доме есть люди, просто спрятались от русских «казаков-медведей».

Разбрелись по подворью. На призывы (естественно, на русском) не бояться и выйти – молчание…

Это должно было бы насторожить, но победная эйфория и чарка вина, найденного в доме, расслабили, и они потеряли бдительность.

Нападение спрятавшегося эсэсовца (как потом выяснилось, это был именно эсэсовец) было неожиданным и стремительным, из-за угла. Он, конечно же, убил бы отца, удар кинжала был направлен точно в сердце, но… В нагрудном кармане отец, как и все солдаты, носил служебную книжку, письма из дома, заветную фотографию – он, мама, я – и, главное, небольшое металлическое зеркальце в кожаном футляре с инструментом для ухода за ногтями в боковых кармашках. Оно-то и приняло на себя удар. Остриё кинжала, пробив бумаги примерно с сантиметр-полтора, сломалось о зеркальце.

Удар ошеломил отца, но не сбил с ног, его просто удивило поведение немца.

– Вот дурак, – говорил он впоследствии, рассказывая эту историю, жалея нападавшего, – пересидел бы где-нибудь, прижился, а так…

Отец, сказался опыт уличного бойца, вне себя от злости среагировал, ударил немца по голове кулаком. Почти по Тёркину: «Немец охнул и обмяк…»[10]10
  Строка из поэмы А. Т. Твардовского «Василий Тёркин».


[Закрыть], только Тёркин бил гранатой. Времени для выяснения, сколько нападающих, не было, с помощью подбежавших на шум сослуживцев с ним справились…

За убийство человека, хоть и немца, врага, но вчерашнего, после окончания войны, а родственники подали жалобу в комендатуру, отца вместе с его подчинёнными, для расследования, посадили в венскую тюрьму. Это дало ему потом основание рассказывать, как он любовался Веной из окна, только пейзаж чуть ли не месяц был один и тот же. Но всё ж таки разобрались, не лишили ни звания, ни наград.

Вот так и оказался в нашей семье этот кинжал. Отец заточил обломавшийся конец и использовал его для убоя свиней. Я, работая кассиром-инкассатором в Горном Алтае, кроме карабина, носил за пазухой и этот кинжал, но, слава Богу, не пригодился.

Исаенко Леонид Алексеевич. С тем самым кинжалом

Окончание войны и конкретно День Победы мне очень запомнились. Поскольку мать и отец служили вместе, то имели возможность посылать посылки чаще. Так что к празднику я и двоюродная сестрёнка были одеты. Помню необыкновенной красоты белую в чёрную полоску рубашку, сшитую из синтетической вискозы, она приятно холодила тело. Тогда сам воздух, казалось, был напоён ожиданием этого дня. Накануне, а может быть, и этой же ночью мне приснился дивный сон: летят тысячи краснозвёздных самолётов и все И-16 с тупым носом. Я просыпался, засыпал, а они всё летели и летели. И это было счастье.

Кто сказал, что ПОБЕДА, не помню, помню только, что и бабушка, и тётка плакали от радости и оттого, что живы, остались все её дети, братья мамы, кто воевал. А день выдался тёплый, солнечный, и мы все ходили в степь, рвали тюльпаны и петушки, приземистые степные ирисы и ждали своих папок и мамок.

О том, что Победа будет и мы непременно победим немцев, или фрицев, как тогда их все называли, мне было известно ещё и вот почему. Поскольку я умел читать, то (откуда не знаю) перед тем мне в руки попала

брошюра в несколько страничек с басней Крылова «Волк на псарне». В книжечке было больше иллюстраций, чем текста. Иллюстрации густого синего цвета, и только свет в фонаре жёлтый. Волк, зажатый в углу, был явный Гитлер, а псарь – Кутузов и одновременно Сталин. Помню, я никак не мог взять в толк, откуда дедушка Крылов мог знать, что на нас нападёт Гитлер и мы его победим? Я сто раз читал басню и себе, и всем родственникам, особенно любил слушать её дедушка.

Вот уже сколько лет празднуем этот день, а всё хватает за душу от песен той поры, от судеб тех людей, и к горлу подступает комок, и сотрясают сдерживаемые рыдания, и душат слёзы. Эх…

Память

 
Не рвите букеты цветов полевых,
Не рвите, прошу вас, не рвите.
Мне кажется, души солдатские в них—
В цветах, а не в скорбном граните.
 
 
В гвоздиках и маках, что крови алей,
В тюльпанах – степных недотрогах…
Цветы расцветают, как след от людей,
На старых солдатских дорогах.
 
 
Весной на зигзагах оплывших траншей
Они каждый год прорастают.
Как память о тех, кто не сдал рубежей,
И к горлу комок подступает…
 
 
И нынче я в поле с рассветом приду,
Вгляжусь вдаль суровей и строже,
Вокруг всё цветы, полевые цветы,
Но всё же, но всё же, но всё же…
 

Плохие туфли

Во время войны едой называлось всё, что можно было разжевать и проглотить в жарено-варёном, а то и сыром виде. Иногда дед приносил «с колхоза» голые, без шкуры и мяса лошадиные ноги с сухожилиями и копытами. С ними поступали так. Один сустав отрубали, кость пристраивали в печке с наклоном обруба наружу, к топке, разжигали огонь и собирали вытапливавшийся жир. Основную массу, тёкшую ручейком, собирали в какую-нибудь посудину, его использовала бабушка. А когда начиналась капель, это была наша добыча – детей, накапаешь в ложку, остудишь и в рот, а ложку передаёшь следующему. Колька младше всех – ползунок, ложку не удерживает, за него держу я. Саму же кость дед потом дробил на меньшие части, лишь бы влезали в котёл, и варили-варили…

Иногда жир издавал неприятный запах… но чувство голода было сильнее.

Как-то дедушка привёз зайца, забрал у орла-степняка его добычу. Повезло.

Везло и мне. Весной в осевшей на берегу льдине я узрел сквозь лёд вмороженного карпа, вырубил его, и он хоть немного протух с той стороны, что была к земле, но был съеден. Награда – дедова ладонь на голове. Внук – помощник, а у меня память до сих пор. Не о карпе, о дедовой ладони, хотя карп тоже помнится.

В первую или вторую военную зиму стали поедать висевшие на чердаке шкуры лошадей, коровьи, бычьи и мало чем отличавшиеся от них воловьи. Висели они там столько лет, что усохли до того, что некоторые по одубелости ненамного уступали фанере.

Они-то и пошли первыми на варево. Дед резал их на узкие скручивавшиеся в спирали полосы, как лапшу а затем на небольшие пружинистые кусочки. Дальше, была наша работа – детей, я среди них старший. Эти обрезки мы обжигали в печке. Скоблили вкусно пахнущий нагар ножом и снова обжигали, пока не избавлялись от шерсти. Затем дед или я толкли их в ступе на совсем мелкие размятые кусочки и, только предварительно обработав, отдавали бабушке. Она долго варила полученный полуфабрикат, добавив щепоть муки, а чаще всего в ход шли картофельные очистки, после того как съедали саму картошку, сваренную в чугуне. Такая картошка – объедение тех лет, никакого сравнения с чупа-чупсами!..

…И это был отличный суп, он приятно пах подгорелой кожей. Во всяком случае, лучшее из того, что приходилось есть в голодуху. А ведь надо было прокормить семь ртов!

Хуже стало, когда эти шкуры кончились и остались только овечьи. Дело в том, что они очень тонкие и, не в пример другим, даже стриженые гораздо шерстистее. Как ни обжигали их, они сворачивались в столь тонкие колечки, что избавиться от шерсти никак не удавалось. Приходилось есть с шерстью.

Но вот кончились и овечьи. Добрались до кожаной обуви. Первыми пали красивые туфли мамы, до сих пор помню, что они были красного цвета. Сначала на них позарились мыши, а мы уж принялись бодаться с мышиными недоедками. Но химию нам победить не удалось, сколько их ни отмачивали, ни выжаривали, от гнусного привкуса химикатов, применявшихся при выделке, избавиться не удалось. Мыши были не такими переборчивыми.

Бабушка с сожалением смотрела на расползшиеся туфельные разварки:

– Якы гарны туфли булы, и не поносила Галочка…

Дед, так и не разжевав, выплюнул какой-то туфельный ремешок и заключил:

– Плохие туфли – есть нельзя.

…Тогда ни я, ни родные не знали, что такие же муки голода совсем недалеко от нас, в Сталинграде, в подвале универмага, испытывали несостоявшиеся завоеватели: фельдмаршал Паулюс, его генералы и солдаты. Не при поедании ли жарено-варёных сапог, кобуры пистолетов, ремней и прочей кожаной портупеи вкупе с лошадиной упряжью пришёл он к мысли сдаться со всем штабом, а не застрелиться, как ожидал Гитлер, присвоив ему высшее воинское звание? Ведь за всю историю ни один немецкий офицер в таком звании не сдавался в плен. Паулюс создал прецедент, не понял намёка фюрера. Оказывается, голод, кроме физических мучений, прочищает мозги и учит.

К сожалению, ненадолго. Век не минул, как части нынешнего поколения фрицев, не нюхавшей пороха и не наслаждавшейся отваром амуниции, не терпится похлебать от недоеденного их дедами-прадедами…