Текст книги "Журнал СовременникЪ № 12. Спецвыпуск. Ко дню Победы!"

Алла Плотникова и Стас Серов

Алла Плотникова и Стас Серов – соавторы, выпустившие уже две книги прозы на документальной основе: «Весенние ласточки, или Эхо о солдате» и «Основатель деревни: история рода».

Алла Плотникова родилась в Кировской области, а Стас Серов – в Казахстане. Оказывается, расстояние для творчества – не помеха! Сейчас работают над третьей книгой. Оба начали писать рано, с подросткового возраста. Привлекают сюжеты, связанные с военными действиями, с поворотными моментами в жизни героев.

Долину смерти в живых оставшийся запомнит

В предпоследний день мая 1970 года нестройной колонной под руководством учителя географии и вожатой двигались от двухэтажной деревянной школы четвероклассники.

Василий Павлович, географ-краевед, в преддверии летних каникул, вывел их на экскурсию по местам боевой славы.

– Когда-то в далёком девятнадцатом году кровопролитные сражения происходили тут, – указывая на близлежащие улицы, поставленным басом-баритоном пояснял Василий Павлович. Подвёл детей к деревянной оградке, за которой возвышался памятник. – Бойцы похоронены в этой земле. Погибло их ни много ни мало сорок шесть человек. Все тут и лежат, в братской могиле. Девять улиц посёлка названы в честь павших героев. Улицы Владимирова, Елисеева, Прокофьева, Байдарова, Витвинова, Сюткина, Чувашёва, Соболева!

Василий Павлович рассказывал, а дети, стараясь получше разглядеть памятник, окружили ограду плотным кольцом, вынуждая кубышку Марину, самую маленькую из класса, разглядывать возвышающиеся белые стены, синюю крышу с красной звездой на шпиле из-за спин одноклассников. В целом памятник походил на саркофаг, но свежевыбеленный, украшенный красными флажками и венками, напоминал не христианское захоронение, а скорее языческое капище, не хватало только костра и праздничного хоровода. Хотя плотное кольцо из любопытных четвероклашек чем не хоровод?

После осмотра братской могилы отправились дальше.

Нестройная колонна четвероклашек переливалась голосами, но стоило Василию Павловичу заговорить, все до единого замолкали.

Так и прошли с полкилометра, дома посёлка остались позади, а впереди был лес, хмуро-синий, жуткий, клыкастый, взъерошенный, точно переживший голодную зиму волк.

Даже Василий Павлович, сам чем-то напоминающий большого, но странно грациозного зверя, способного дубы пригибать к земле, увидав этого исхудавшего бирюка, точно почуяв неладное, остановился.

Зычным окриком он остановил и четвероклассников, обтёр рукавом вспотевший лоб. И пока вожатая расставляла детей полукругом, чтобы всем было видно и слышно, Василий Павлович, вглядываясь в ощеренную, полную чёрных, зазубренных клыков-веток пасть леса, размышлял о чём-то понятном в тот момент лишь им двоим: пережившему зиму лесу и пережившему войну человеку. Оба были избиты морозами, изранены шальными ветрами, но, веря, что наступление весны неминуемо, не ломались. Лес слышал песнь жизни в журчании талых вод, человек – в переливах детских голосов.

– Вот тут была линия обороны от колчаковцев, – Василий Павлович указал своим огромным пальцем в направлении леса. – Песковчане не хотели пускать их в посёлок. Всё из-за завода. На подмогу даже прибыл Путиловский стальной полк под командованием Прокофьева. Но силы не удалось сравнять. Полк отступил к Кирсу. А над местными колчаковцы вдоволь поиздевались. Вот они и похоронены в братской могиле.

Василий Павлович помолчал, дети не нарушили его молчание.

– В братской, – повторил он тихо, по-прежнему вглядываясь в ощеренную пасть хмуро-синего леса, словно ожидая, что вот-вот снова оттуда выйдут исхудавшие, помороженные колчаковцы, или немцы, или другие, как, видимо, не раз за прошедшие тысячелетия алчущие враги. А разница только в том, как они сами себя называют, суть же неизменна: голодной зимой волк пробавляется волками.

Учитель пошёл вдоль линии обороны посёлка в виде заросшей травой, кое-где ещё покрытой льдом и талым снегом траншеи.

Дети, с любопытством рассматривая примитивное оборонительное сооружение, последовали за ним. Удивляясь тому, как не похож этот окоп на те из фильмов, в которых солдаты ходят не пригибаясь, в полный рост. В этой же траншее укрыться от вражеской пули едва ли можно было бы и сидя.

Василий же Павлович и не взглянул на этот уродливый рубец. Ему было больно глядеть на израненную кожу русской земли. Ведь он и сам, двумя десятилетиями позже, когда раны Гражданской войны понемногу начинали затягиваться, при помощи солдатской лопатки нанёс русской земле немало ран. И дневал и ночевал он в окопах, где не то что в полный рост не встанешь, но и присесть опасно, в окопах, заполненных талой водой или водами осенних дождей.

Не раз ожидая приказа «устранить обрыв», думал он: «Не вода это – кровь земли русской». Но каждый раз, занимая позиции, стараясь хоть как-то укрыться от вражеской пули, солдатской лопаткой наносил новые раны.

И пока Василий Павлович продолжал размышлять о вещах, понятных лишь ему и ожидающему весну лесу, дети, направляемые вожатой, послушно шли вслед за своим учителем вдоль линии обороны от колчаковцев.

А черноглазая вожатая, Галина Михайловна, с пышными волосами, мягко направляла нестройную колонну из сорока человек. Она боялась потерять хоть одного ребёнка и без конца судорожно пересчитывала: все ли на месте. Время от времени недосчитывалась одного-двух учеников. Пересчитывала снова, – все на месте. Через какое-то время круг повторялся. Дети без конца о чём-то шептались, крутились, заигрывали друг с другом. Кто-то постоянно отставал, а другие, наоборот, спешили убежать от группы.

Маринка, самая маленькая из класса, из-за непрекращающихся заигрываний идущего позади мальчишки постоянно отвлекалась. Рассказ Василия Павловича доходил до её ушей урывками.

– Тринадцатого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года освободили посёлок от колчаковцев.

– Василий Павлович, вы тоже освобождали Песковку?! – восторженно спросила вожатая.

– О нет, – усмехнулся географ. – В семнадцатом я родился. На мою долю, слава богу, выпало поучаствовать только в одной войне. Но в какой: в Великой Отечественной! – обжёг поставленным басом-баритоном притихший весенний полдень и подарил вожатой такую нечастую для его натуры улыбку.

Василий Павлович грустно посмотрел на спускающуюся к реке Вятке, размытую весенним паводком дорогу, вспомнил бездорожье, гиблые болота в лесной глухомани, где проходил Волховский фронт.

Тот самый фронт, на который его, молодого учителя географии, только-только отслужившего в армии, ещё и не успевшего постоять у учительской доски, зачислили в конце необычно жаркого июня 1941 года. (Шестеро старших братьев тоже ушли на фронт.)

А ему хотелось повидать мир, побывать в тех местах, где не ступала нога человека. Эту любовь он унаследовал от любимого учителя географии Романа Фёдоровича Маевского. И представить Василий Павлович не мог, что предстоит ему побывать в тех самых местах, где не ступала нога человека! 20 августа 1941 года он был ранен в левое плечо и отправлен на лечение в глубокий тыл, в госпиталь города Томска.

После выздоровления продолжил службу в армии на этом же фронте. Местность на Волховском болотисто-лесистая, были там места, куда столетиями не ступала нога человека, а значит, считай, никогда и не ступала.

Так и сбылась мечта Василия Павловича. Дорог практически не было, только построенные с неимоверным трудом гати, где люди и техника по-настоящему в болотах тонули.

В его обязанности входило тянуть линии связи, вовремя ремонтировать порывы, а попутно отбиваться от врага, уничтожая по возможности неприятельских солдат. Да, приходилось тянуть линию связи, ставить столбы, ремонтировать порывы, – и всё это проделывать под неприятельским огнём… Слышался непрерывно треск ломающихся горящих деревьев от грохота артиллерийского огня, пулеметных очередей, надрывного воя мин.

Размытая весенним паводком дорога, обогнув ферму, спускалась вниз.

Внизу блестит гладь воды – это река Вятка, сбросив одежды из льда и снега, словно любимая девушка, игриво подмигивает.

Василий Павлович точно знал, не ему. Оттого перевёл взгляд на лежащий за колонной четвероклашек посёлок: «Как же много памятников. Погибшим в Первой мировой, в Гражданской, в Отечественной, в прочих войнах!»

Провёл взглядом по четвёртому «А» классу. Дети продолжали заигрывать друг с другом, шептаться, вертеться, неугомонный Миша дёргал Марину за крылышки фартука.

Но вам-то и вашим детям не придётся хлебнуть войны. Мы за вас отвоевали. Живите, дети!

Алексей Преснаков

Родился в 1978 году Ленинграде. Служил в МВД РФ, работал в коммерческих организациях.

В 2018–2022 годах занимался сбором и доставкой гуманитарной помощи в ЛНР и ДНР.

С 2022 года по настоящее время является участником СВО.

Номинант на литературную премию «Георгиевская лента» Российского союза писателей, приуроченной к 80-летию Великой Победы. Номинант литературной премии Российского Императорского Дома под личным покровительством Великой Княгини Марии Владимировны «Наследие» за 2022, 2023 годы. В 2023 году является номинантом: национальной литературной премии «Поэт года», премии «Лирика», премии «Дебют», VIII Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман».

Член Международного Союза Русскоязычных писателей. Кандидат в члены Российского союза писателей.

Публикации в литературных журналах, альманахах, сборниках: «Художественное слово», «Литературная столица», «Российская литература», «Спутник», «Новая литературная элита», «Волшебники приходят к детям», «А строки падали капелью» и т. д.

Жду тебя

 
Сидя молча у окошка,
Я тебя одну лишь жду,
Вдруг придёшь из магазина
В Ленинградскую пургу.
 
 
В оборот один закрою,
Что бы слышать лязг ключа,
Наш замок в старинной двери,
Где живём мы – ты да я.
 
 
Ты придёшь под снежной шубой,
Пусть и чёрное пальто.
Как снегурочка на праздник,
Хоть январь прошёл давно.
 
 
Молча помогу раздеться,
Обожжёт мне руки снег.
Говоришь ты без умолку,
Мой любимый человек!
 
 
Отнесу пакеты в кухню.
Слов своих не пророню,
Лишь с улыбкой буду слушать
Тебя, милую, одну!
 
 
Ты расскажешь про погоду,
Как в лицо бьёт колкий снег,
Как в «Диете» на Садовой
Продают лишь только хек.
 
 
Что весна не наступает,
А пора бы уж давно.
Знаю, милая, родная,
Так уж здесь заведено.
 
 
Я прижму тебя, ледышку,
Носом в грудь уткнёшься ты,
Краснощёкая, родная,
Ангел мой, ну, где же ты???
 
 
И порою у окошка
Я тебя одну лишь жду,
Думаю, придёшь ты снова
В Ленинградскую пургу.
 
 
В оборот один закрою,
Что бы слышать лязг ключа.
Не придёшь домой ты снова,
Нет давным– давно тебя.
 

Гордячка

 
Лишь на юге солнце светит,
А у нас прохлада, тьма.
Ну не хочет в дом стучаться
Ленинградская весна!
 
 
Лужи, только вот оттаяв,
Русский вновь сковал мороз,
И в груди осколок ноет,
От давления бьёт кровь в нос.
 
 
Где же ты, весна родная?
Где же солнце, где тепло?
Иль меня, весна, не любишь?
Али сделал плохо что?
 
 
Ну и ладно, и не надо!
Ты мне вовсе не нужна!
Ах какая ты гордячка,
Ленинградская весна!
 
 
Мне милей в свинцовых красках
Тучи в небе над Невой,
Сырость и природы спячка,
Смог, как в Лондоне порой.
 
 
На тебя я не в обиде,
Мне и так здесь хорошо,
Не погода меня греет,
Я в пенатах, мне тепло!
 
 
Ты как дерзкая морячка,
Как казацкая жена!
Ах какая ты гордячка,
Ленинградская весна!!!
 

Ленинградское дежавю

 
Встану я не с утром ранним,
Встану я, когда хочу.
Кофе в турке медно– рыжей,
Сам себе я заварю.
 
 
Сигарета тлеет молча,
Некому меня ругать,
Что в квартире рано утром
Развожу я дым опять.
 
 
Медленно плывут картинки,
Повторяясь день за днём,
И Ван Клиберн на пластинке
Заполняет весь мой дом.
 
 
Я присяду на балконе,
С чашкой кофе на столе
Иностранцы, наши люди.
Невский полон, день уже.
 
 
А троллейбус как сохатый.
Вновь сорвёт с себя рога.
Выбежит шофер усатый,
Всё поправит, как вчера.
 
 
Старый флигель мне помашет
Металлическим флажком.
Я ему кивком отвечу,
Как знакомому, мельком…
 
 
Всё как прежде, всё как видел,
Будто это день сурка,
Кофе, флигель, иностранцы
И усатого рога.
 

Удивительная

 
Тень твоей улыбки на моих губах,
Город мой тебе, как я сегодня, улыбается,
                                            кокетничает, рад!
И вокзал встречает, и встречают даже поезда,
И фонтаны рукоплещут голубой водою—
                                                 только для тебя.
 
 
Старый Невский нас проводит к дому,
Мостик над каналом нам с тобой табличкою
                                             помашет, как родной,
Даже он тебя, любимая, запомнил,
Отчий дом парадной двери распахнёт тебе одной.
 
 
Солнце ярко светит, лишь тебя увидев,
Куст жасмина клонится к тебе,
Милиционер движение остановит,
Пропуская, хоть и красный светофор горит уже.
 
 
Даже на Садовой, в пышечной,
                             вся очередь тебя пропустит,
Я по блату за тобой пройду.
Кто-то скажет: «Это невозможно!»
Улыбнёшься ты, и все вопросы разом отпадут.
 
 
Ты волшебницей летишь со мной по переулкам,
Хоть не складывал я для тебя стихов, поэм,
Ты для города и жителей родная стала,
Ну а я влюбился насовсем!!!
 

Променад

 
Струится серый день, бегут рекою горною
                                                  минуты и часы,
День исчезает, солнца вовсе не увидев.
Наступит вечер, аромат кустов жасмина,
                                                роз окутает меня,
Луну и звёзды спрячут тучи, лишь меня завидев.
 
 
Погода, в унисон со мною, дружит,
                            повторяет настроение моё,
И дождиком польёт с небес, хоть на часах
                                  давно уж за двенадцать,
Не побегу и не ускорю я свои шаги,
Хожу по улицам я городским промокшим
                    странником, ночным скитальцем.
 
 
Под светом фонарей не так уж долго мне
                                                  осталось быть,
И ночью белою раскрыт я буду средь мостов,
                            проспектов, переулков, улиц.
Атланты на домах проводят взглядом,
                                  вечное молчание храня,
Гаргульи с крыш смеются, видя,
                как танцую я меж непросохших лужиц.
 
 
И дивным чудом, будто Бог до грешных нас
                                                               сошёл с небес,
Ударит солнца луч и озарит златые купола церквей,
             соборов, зайчиками заиграют городские окна,
А влажная брусчатка мостовой,
                                         как вакса на туфлях, блестит,
И величаво опускаются мосты, а запах моря
                                                 мне Невы доносят волны.
 

Папина дочка

 
Она возьмёт с собою, как всегда,
Электробритву, радио и скучные газеты.
В карманы платья белого в горошек бросит
россыпь сигарет
И спичек коробок, не зная, пригодится ли всё это.
 
 
На девичьем лице тоска, печаль и ночь без сна,
Глаза заплаканные смотрят в стену не моргая.
Сидит хозяйка дома, в ручке крестик
на цепочке теребя,
Остатки сил в дорогу собирая.
 
 
И выдохнув посмотрит в зеркало,
поправив белый бант.
Проверит в кошельке свой пропуск, деньги на проезд,
в троллейбус сядет, время не теряя.
Приедет, с ней девчонки поздоровавшись пропустят,
документы не спросив.
Она здесь не впервой, её давно уже здесь люди знают.
 
 
Ей, главное, на месте не сорваться и не побежать,
Быть сдержанной, не плакать на людях,
вести себя как подобает.
Её учили так, уроки помнит все она,
Хотя совсем ещё девчонка молодая.
 
 
Пусть это всё уже не в первый раз,
Пускай она уже все эти чувства,
неопределённость испытала.
Её внутри колотит, пусть и виду не подаст,
И сверстникам не объяснить, им не понять,
она взрослее их давно уже намного стала.
 
 
Сидит на старом стуле, нет движения совсем,
Сама не слышит даже своего дыхания.
Она устала думать и гадать,
И каждая минута, словно год, идёт,
растягивая детские страдания.
 
 
Дверь распахнётся: на каталке человек
и алые бинты на нём,
А капельница под лучами солнца серебрится.
И сердце девочки в двенадцать лет замрёт
как будто насовсем.
В глазах всё поплывёт от слёз, размажутся пятном
врачей и санитаров лица.
 
 
Она привстанет, сумка выпорхнет из детских рук,
Всё на пол вывалится, что так долго собирала,
И крикнет: «ПАПКА!!! ПАПОЧКА ЖИВОЙ!!!»
Весь госпитальный коридор во времени замрёт,
она отца любимого узнала.
 
 
В полубреду, сквозь маску с кислородом будет
ей шептать:
«Всё хорошо, я выжил, я вернулся,
милая моя, родная».
Вцепившись в руку, плачет офицера дочь,
И даже повидавший многое военный врач стоит
в сторонке, папке с дочкой не мешая.
 

Наталья Ложевская

Наталья Ложевская – пенсионер, бабушка, прабабушка.

Стихи пишет с 2021 года. Любит свою славную матушку Сибирь. Пишет обо всём, что видит, нравится или не нравится, любит или не приемлет. В стихах отражает свою душу, радость и боль, гордость и счастье.

На Мамаевом кургане

 
На Мамаевом кургане тишина,
Пульсом больно бьёт в висок она.
Я у панорамы, идёт бой!
Как же совладать с самой собой.
Катится слеза, что не могу
Солдатам я помочь в этом бою!
Вот будто споткнулся паренёк,
От пули уберечься он не смог!
«Мама, ты прости меня, родная!»
Его кровью обагрилось знамя.
Улыбнулся, знамя подхватил другой,
Взгляд погас, его окончен бой.
Из воронки чёрной режет пулемёт.
Горит танк, но башни разворот
И – выстрел! Затянуло небо дымом,
Я в бою, я вижу, как всё было!
Медсестра, совсем ещё девчонка,
Вся в земле, в крови, но голос звонкий.
«Потерпи, братишка, вот уже сейчас!»
И бой вокруг, насколько видит глаз.
Вот под танк с привязанной гранатой,
Без ноги, и жизнь чуть теплится в солдате,
«За Родину, за маму, за сестру!!!
Чтоб солнце встало рано поутру!»
Вот я у танка, он был на войне!
Щекою приложилась я к броне.
Я будто касаюсь танкистов– ребят.
Мамаев курган тишиною объят.
С силой брони слился мгновенно
Ритм сердца! Я дрожу преклоненно!
И вспышка яркая из фильма,
А в горле горький вкус полыни.
 

Славься, мой город Колпашево

 
Славься, мой город, частица России!
Гордись сибирской закалкой своей.
Прекрасных людей земля здесь взрастила:
Поэтов, спортсменов, учителей.
Здесь на просторах вольготных, широких,
Идеями творчества воздух напитан.
Народ со времён далёких, жестоких
Лишением жизненных благ был испытан.
Но возрождался, как феникс, из пепла,
Не сломлен под градом военных времён.
Страну защищая, шёл в самое пекло,
Здесь навеки в гранит закован был он.
Славься, мой город, героями славься!
Никто не забыт у Священных огней!
Победное вновь поднято знамя,
Герои в строю, с Россией моей!
Нет, не сломить, закалённых Сибирью!
К вражьему не преклонить сапогу.
Всегда на посту, стоящий в граните,
Сплочённей НАРОД в лихую беду.
Славься, мой город, сынами своими,
С поклоном к взрастившим их матерей!
В веках остаются герои святыми,
Так повелось в России моей!!!
 

Боль, пропетая в песнях

 
С портретов на нас смотрят наши родные,
С надеждой в глазах, словно живые.
Бессмертным полком мы их оживили,
Но прах их покоится в братской могиле.
Хотят они строем встать к плечу плечом,
И потоком пройти по земле с кумачом,
В Бессмертном своём полку без счёта,
Чтоб стать для своих потомков оплотом.
«Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон—
Это раздаётся в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон!»[14]14
  Строки из песни «Бухенвальдский набат», слова А. В. Соболева, музыка В. И. Мурадели.


[Закрыть]
Тишина от этой песни замирала над планетой.
И душа от жгучей боли билась в грудной клетке.
Словно рвалась к ненасытному жерлу печи,
Словно от смерти хотела детей защитить.
Лежали детских телец поленницы,
Детских телец, обескровленных в Освенциме.
Чёрное отродье! На землицу нашу покушалось
И детской чистой кровью не гнушалось.
И днём и ночью застилало дымом небо,
И над матушкой землёй носились тучи пепла.
Смотрят с Небес солдаты, павшие в боях,
Укор и горечь в выцветших глазах.
Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон,
Это ложь врагов Отчизны заглушает звон,
Колокольный звон! От яри скулы сводит,
Исчадие фашизма вновь по Европе бродит.
Они боятся даже мраморной памятной плиты,
И вандализм беснуется, вышедший из тьмы.
На гранитную плиту ты положи свою конфету,
Он, как ты, ребёнком был и, как ты, её любил.
Восемь десятков лет минуло, но сердце плачет,
Стонет земля, где обагрилась кровью братьев,
Кровью мужей, дедов, сестёр и матерей.
По планете они тенью ходят и глядят на упырей.
Слушайте, слушайте, гудит со всех сторон,
Проснитесь, люди, чтобы не услышать
Ошейников и кандалов железный звон,
Цепей железный звон и рабский стон.
 

Остановить! Изгнать с лица планеты

 
Раздался взрыв, и тишина,
Давящая до боли уши.
В глазах застыла вышина,
На потолке дыра наружу.
Мать распласталась на полу,
С открытой грудью для младенца,
И кровь стекает по углу,
Осколком поразило сердце.
Хотела, видно, покормить
Мать малыша, но не успела.
Он ловит грудь, кричит, кричит!
Нет молока, остыло тело.
На фоне взрыва цветное фото,
С улыбкою счастливою, на память.
 
 
Идёт за Души человечества охота,
И ненависти разгорелось пламя.
Евросоюз с безумными глазами
Твердит, что русские себя взрывают сами.
Но визг и вопли то и дело,
Когда ответка прилетела.
Союз убийц планету превращает в ад,
Они за мир, поэтому бомбят?!
Бомбят народы всей земли,
Всё для того, чтоб не было войны?!
Остановить! Изгнать с лица планеты!
Чтоб мир восстановить Добра и Света.
Чтоб мать согреть дитя могла,
Не застилала чтобы солнце мгла!