Текст книги "Четырнадцать дней"

В последнюю неделю ожидания мама Джереми написала мне сообщение в «Фейсбуке», приглашая на полуночную вечеринку на сорок пятый день – ровно в тот момент, когда Софи определенно, абсолютно и законно останется с ними навсегда. Я слегка удивился, что Джереми позволил матери заниматься организацией вечеринки, хотя он и сам знал в этом толк, но, возможно, ему просто было не до того.

Итак, в полночь вторника примерно сорок человек собрались на улице возле их дома – с воздушными шариками, цветами, шампанским и всем остальным необходимым для праздника. Мама Джереми нажала на домофоне кнопку их квартиры, которая находилась на третьем этаже.

Молчание.

«Наверное, одевают малышку, – предположил кто-то. – Подгузник, симпатичная распашонка и все такое».

Мы еще постояли и поболтали. Я заметил, что мама Джереми начинает нервничать. Она то и дело нажимала на кнопку звонка.

«Может, они вышли?» – предположил я.

«Куда можно выйти с младенцем в полночь, особенно если у вас вечеринка?» – фыркнула едва знакомая мне женщина неожиданно презрительным тоном.

Один из друзей Джереми из спортзала сказал, что тот часто катает дочку в коляске по округе, если она никак не угомонится, и в таком случае легко загуляться допоздна.

Мы осмотрели окрестности дома. Я уже было вытащил телефон, но мама Джереми меня опередила.

«Нет, я сама ему позвоню!» – заявила она.

«Джереми? – заговорила она. – Черт побери, он включил автоответчик! Джереми, это мама, возьми трубку!»

Молчание.

Тогда кто-то попробовал дозвониться Нейту, а кто-то еще снова нажал на звонок пару раз.

Никакого ответа.

Словно всех троих похитил какой-то психопат-преследователь. А может, и вовсе убил!

Я постарался унять не в меру буйное воображение.

А это не детский плач доносится с балкона? Примерно с третьего этажа? Я откинул голову назад.

«Нейт? – заорал я. – Джереми? Эй, вы там!»

Долгая пауза.

Затем над перилами появились лица. Джереми держал малышку на груди в детском слинге. Парни уставились на нас сверху вниз – тогда мне показалось, что с ужасом, но теперь я думаю, что с яростью.

Мама Джереми подняла руки вверх и закричала: «Сюрприз!»

И только тогда остальные поняли, что она – и мы все вместе с ней – натворили.

Надо отдать им должное, Нейт и Джереми впустили нас в квартиру. И рассказали, как все выглядело с их точки зрения: услышав звонок в полночь, они запаниковали, подумав, что явилась мама Софи и хочет забрать дочь, а они знали, что никак не смогли бы остановить ее – ни по закону, ни по совести, – но и открыть дверь тоже никак не могли. Их телефоны разрывались, наигрывая «Живы пока» и рингтон «Миньоны», Софи рыдала, но Нейт рыдал еще сильнее, и тогда они сбежали на балкон от назойливых звонков домофона и телефонов, и, как смущенно признался Джереми, он даже подумывал, не сброситься ли им вниз втроем, перегнувшись через перила, по примеру Тельмы и Луизы…[38]38
   Тельма и Луиза – героини одноименного фильма Ридли Скотта (1991), решившие, что лучше броситься в каньон, чем сдаться полиции.


[Закрыть]

Выслушав их рассказ, а также бесконечные извинения мамы Джереми за неосмотрительность, мы наконец открыли шампанское. Софи отрыгнула прямо на стеклянный кофейный столик, и, скажем так, вечеринка вышла незабываемая.

* * *

Евровидение замолчал и огляделся с довольным видом. Мы сообразили, что он ждет аплодисментов, поэтому захлопали (в конце концов, он рассказал хорошую историю), и он весь зарделся от удовольствия.

– Спасибо, – сказал Евровидение. – Благодарю вас.

Я почти ожидала поклона. Очевидно, без зрителей он жить не мог, но ковид забрал у него самое важное в жизни. Боже, сколького лишил нас ковид!

– А теперь кто следующий? – спросил Евровидение.

– Рассказчик из меня так себе, – отозвался высокий мужчина на краю круга слушателей, – но у меня тоже есть история про малыша.

А, так это жилец из квартиры 3D, элегантно одетый адвокат Дэрроу (надо полагать, названный так Уилбуром в честь Кларенса Дэрроу)[39]39
   Кларенс Дэрроу (1857–1938) – известный американский адвокат, защитник гражданских свобод, один из наиболее принципиальных противников смертной казни.


[Закрыть].

– Прекрасно! – захлопал в ладоши Евровидение, довольный, что его идея сработала.

Я проверила телефон и убедилась, что запись идет нормально.

* * *

– Я вырос на хлопковой ферме в Арканзасе, – заговорил он с мягким южным акцентом. – Жили мы бедно, но в такой бедности, о которой не подозреваешь, ведь все вокруг живут точно так же. За неделю до рождения моего брата обильный снегопад выпал на поля Восточного Арканзаса, устроив нам снежное Рождество – впервые в моей жизни. Покрытые снегом поля и дороги делали праздник еще более сказочным, но все несколько омрачалось тем, что моя мать ждала четвертого ребенка. В свои шесть лет я ничего не знал о том, как появляются дети, поскольку подобные вещи в семье никогда не обсуждали, чтобы оградить меня от них, но я помню свои тогдашние мысли: четвертый нам совершенно ни к чему, и так-то на всех едва хватает.

В те времена беременные изо всех сил старались скрывать свое интересное положение, которое с каждым днем становилось все очевиднее, и вскоре даже я понял, насколько все серьезно. Моя сестра, будучи девчонкой и любительницей всюду совать свой нос, знала куда больше меня и нашего младшего братишки, который вообще ничего не соображал. Когда мы считали дни до Рождества, сестра важно сообщила нам, что мама может родить ребенка примерно в то же время, когда мы ожидаем появление Санта-Клауса. Я несколько забеспокоился, ведь я выучил рождественский каталог от «Сирс энд Робак» наизусть и не собирался урезать свои запросы.

Ну и кто бы сомневался, на обратном пути из церкви в канун Рождества сидевшая на переднем сиденье мама застонала и схватила отца за руку. Мы все вздрогнули от неожиданности. Она отпустила его руку и вроде бы пришла в себя, но потом снова застонала, хотя и старалась изо всех сил скрыть свое состояние.

«У нее схватки», – прошептала мне сестра.

«Что у нее?» – спросил я, разглядывая небо в поисках оленей Санта-Клауса.

«Ну ты и дурачок!» – закатила глаза сестра.

Той осенью урожай хлопка снова не удался, и, хотя мы этого не знали, родители собирались уехать с фермы и начать новую жизнь. С деньгами было туго, многие счета оставались неоплаченными. У родителей лишнего доллара не было, но как-то они нашли способ устроить нам волшебное Рождество.

Едва мы добрались до дома, хитрый отец сообщил нам, будто один из соседей только что видел Санту. Ни слова больше! Мы бросились в свои комнаты, натянули пижамы и выключили свет. Часы показывали только восемь вечера. По моим ощущениям, всего через несколько минут отец вернулся, включил свет и объявил, что Санта уже ушел.

Даже уснуть не успели, но какая разница? Мы наперегонки помчались в гостиную, где сияющую огнями елку окружали игрушки, о которых мы так мечтали.

Мы едва развернули оставленные Сантой подарки, как отец сказал, что маме пора ехать в больницу за ребеночком. Она лежала на диване, стойко пытаясь насладиться праздником вместе с нами, хотя ей, очевидно, было сильно не по себе. Я не особо за нее переживал, слишком занятый новеньким блестящим пневматическим пистолетом «Дейзи», набором для строительства крепостей «Линкольн логз» и электрической железной дорогой. Когда я замешкался, отец довольно чувствительно шлепнул меня по заднице и велел ехать прямо в пижаме: переодеваться времени нет.

Отец завел машину, и она начала скользить. Мама на него рявкнула, он рявкнул в ответ. Сквозь заднее стекло я видел маленький, покрытый снегом домик с переливающимися рождественскими огоньками в окне: отец забыл отключить гирлянду. Санта-Клаус только улетел. Наши игрушки остались дома. Ну что за несправедливость!

И в обычные-то дни отец не особо соблюдал осторожность за рулем, а от мысли, что жена вот-вот родит прямо на переднем сиденье, на глазах у троих детей, он и вовсе потерял голову. Он гнал по обледенелой дороге, и после того как машину в третий или в четвертый раз занесло, мама не выдержала: «Я не собираюсь рожать в канаве!»

До больницы было полчаса езды, а мои бабушка и дедушка жили на ферме на полпути к ней. В те времена уже существовали телефоны, но люди старались ими не пользоваться, особенно на дальних расстояниях. Никто не звонил друзьям и родственникам заранее, чтобы предупредить о своем приходе. Вот еще! Просто заявляешься в гости, когда тебе вздумается. Неожиданность считалась частью традиции.

Бабушка с дедушкой, конечно же, изумились, когда мы въехали к ним во двор в девять часов вечера с истерически ревущим сигналом. Пока они, в одних пижамах, выходили на крыльцо, отец уже высадил нас из машины и торопливо вел к дому. Передача с рук на руки заняла всего несколько секунд.

Мои дедушка с бабушкой, Марк и Мэйбл, были достойнейшими людьми, жили за счет собственного хозяйства, а самое главное – по заветам Священного Писания, причем следуя каждой его букве и исключительно в версии короля Якова[40]40
   То есть следуя переводу на английский язык, выполненному по приказу короля Якова I в 1611 году и считающемуся официальным вариантом в англиканстве.


[Закрыть]. Бабушка приготовила нам какао, а дедушка растопил на полную мощность камин, служивший единственным источником тепла в старом фермерском домике. Укутавшись в стеганое одеяло и греясь у огня, мы слушали, как дедушка читал историю младенца Иисуса – он листал потрепанные страницы обожаемой Библии.

Наутро мы проснулись и узнали, что вскоре после полуночи мама родила мальчика, а значит, он настоящий рождественский младенец. Подробности нас не волновали: главное, что с мамой все в порядке. Мы только хотели поскорее вернуться домой и хорошенько рассмотреть свои новые игрушки.

Утром следующего дня, во время завтрака, мы услышали автомобильный гудок. Бабушка выглянула из окна кухни.

«Приехал!» – воскликнула она.

Мы наперегонки бросились к входной двери, через крыльцо и прямо к машине, где сидела ужасно довольная мама, гордо держа на руках свое новое чадо, которому дала имя Марк.

Мы сели в машину и поспешили домой, где все еще горели рождественские гирлянды, а подарки от Санта-Клауса валялись по всей гостиной. Мы немедленно вернулись к тому, от чего нас так безжалостно оторвали в рождественскую ночь.

Из-за снега отцу ничего не оставалось, как сидеть дома и играть с нами. Он знал, что уже никогда не посеет хлопок, и я часто задумывался потом, чувствовал он облегчение или страх. При нас-то, разумеется, подобные разговоры не велись. Шесть недель спустя мы внезапно покинули ферму – и, к счастью, никогда больше туда не возвращались. Отец нашел хорошую работу в строительной компании, которая каждое лето перевозила нас в какой-нибудь маленький южный городок.

В следующем году мы с нетерпением ждали выхода рождественского каталога от «Сирс энд Робак». Получив его, мы тут же составляли список желаний, который неизбежно был слишком длинным поначалу, а потом постепенно сокращался родителями. Когда Санта-Клаус внезапно пришел в гости в наш второй класс, я на полном серьезе заявил ему, что хочу это, а еще вот это, но чего я точно совсем не хочу, так это еще одного братишку на Рождество.

* * *

Как только Дэрроу договорил, Евровидение вскочил и первым захлопал, закивал и весь расплылся в улыбке:

– А кто-то утверждал, что не умеет рассказывать! Хорошо, очень хорошо!

Он огляделся, и я поняла, что он ищет новую жертву среди отстраненной публики. Все вдруг дружно уткнулись в телефоны.

– Ну же, давайте! Кто следующий? – Его взгляд поблуждал по группе занервничавших молчунов и уперся в меня. – Сдается мне, наша управляющая может рассказать немало интересных историй про наш дом.

Я вздрогнула и на несколько секунд замерла в паническом оцепенении.

– Да я здесь всего-то несколько недель, – покачала я головой.

Он глянул на меня искоса:

– А как насчет предыдущего дома?

– Я работала в ресторане «Ред лобстер». Там никогда ничего интересного не случается.

Снова косой взгляд.

– Ну что же, тогда вернемся к вам позже. Думаю, нам всем любопытно узнать вас поближе.

– Любопытно? Что тут такого любопытного?

Под его пронизывающим взглядом я нервничала, будто он меня в чем-то подозревал. Я видела некоторое недоверие или как минимум настороженность и на лицах остальных. Я же изо всех сил старалась не привлекать к себе внимания, и меня поразило, что у них сложилось обо мне какое-то мнение.

– Ну, вы же не станете отрицать, что не совсем соответствуете, гм, нашему представлению об управдоме.

– А, понятно. Потому что я не мужчина?

– Нет-нет! То есть… Ну, немного, в каком-то смысле. Да.

Глядя на выражение его лица, невозможно было не рассмеяться. Меня так и подмывало оставить его мяться от неловкости, но, чтобы отвлечь внимание от себя, я ответила:

– Я обязательно поделюсь историей, обещаю. Просто дайте мне немного времени.

Интересно, нет ли в бумагах Уилбура чего-нибудь, что можно выдать за свое? Меньше всего на свете мне хотелось делиться с посторонними личными секретами.

– Ладно, договорились!

– Никаких халявщиков! – заявила Кислятина. – Все, кто слушает, должны рассказывать!

– Мне есть что рассказать, – объявила Амнезия, одетая в разномастные состаренные вещи в пятнах кислоты и краски и порезанные ножом, как будто ее только что вытащили из развалин рухнувшего здания. – Когда я жила в Вермонте, мы с моей девушкой играли в компьютерную игру «Амнезия». В ней некто приходит в себя в пустыне, ничего не помня про свою предыдущую жизнь, и вынужден спасаться от вампиров, демонов и проклятий. Игра мне нравилась – до тех пор, пока не стала слишком уж походить на мою жизнь.

– Благодарю вас, – подбодрила ее Кислятина и уселась поудобнее, приготовившись слушать.

* * *

– Всю жизнь мне снится один и тот же сон про какую-то женщину, – заговорила Амнезия. – Его нельзя назвать кошмаром, но он меня нервирует, потому что всегда одинаков. Лето. Я стою во дворе. Передо мной огромный темный дом с белыми ставнями, шторы задернуты на всех окнах, кроме одного. Именно за тем окном стоит она, та женщина. Ее силуэт чернеет в белой раме окна, и она смотрит прямо на меня. У нее впалое лицо, на щеке – шрам, а на шее – золотой крестик. Я знаю, тут ничего страшного нет, но дело в том, что она никогда не улыбается. Я имею в виду, большинство людей, когда смотрят на вас, улыбаются. А она просто вперивается в меня, и тут я обычно просыпаюсь.

В детстве я однажды рассказала свой сон маме, и она прямо-таки принялась выпытывать у меня подробности. Сколько лет той женщине? Какого размера шрам? Во что одета? Как выглядит дом? В каком он состоянии? Словно мы пытались найти кого-то похищенного. Я это хорошо помню, потому что мама вцепилась мне в руку ногтями, хотя мы были в кафе «Уоффл-хаус», сразу после церковной службы, на глазах у всех.

«Отпусти ее, Кэт», – сказал папа таким тоном, словно в противном случае вмешается.

Знаете, как бывает в отношениях, когда один из двоих занимает больше места? Вот так было с родителями. Вроде как мама – это Солнце, а папа – Меркурий или что-то такое, маленькое и слишком близкое к ней, вызывающее исключительно дискомфорт. Мы с Санджеем часто шутили, что единственная причина, почему они еще вместе, – это то, что сначала мама забеременела мной, а потом им, но теперь я думаю, мы обернули правду в шутку лишь для того, чтобы осмелиться произнести ее вслух.

Родители никогда не рассказывали, как они познакомились или как начали встречаться. Если их спрашивали, они просто отвечали, что познакомились в Техасском христианском университете, словно все остальное есть неизбежное следствие, и человек, уехавший учиться из Тамилнада[41]41
   Тамилнад – штат на юге Индии.


[Закрыть] и оставивший там всех друзей и близких, в конце концов не мог не найти себе жену в Лаббоке[42]42
   Лаббок – город в Техасе.


[Закрыть].

В общем, я больше никогда не заговаривала про женщину из сна. Мама слишком расстроилась, и, честно говоря, именно из-за меня. Даже не знаю почему. Вы же видели рекламные ролики, в которых образцовые мамочки плачут на выступлениях детишек и наклеивают пластырь на ободранные коленки? Моя мама пыталась так вести себя со мной, но, похоже, просто не могла этого делать. Она стискивала зубы, обнимая меня, морщилась от моего смеха и уходила из комнаты, если я начинала плакать. С Санджеем она вела себя по-другому: смотрела на него умильными глазами и часто обнимала. Однажды, не подозревая о моем присутствии в соседней комнате, мама призналась миссис Хьюсон, что, конечно же, нехорошо иметь любимчика, но с Санджеем ей гораздо проще, он меньше в ней нуждается. Миссис Хьюсон засмеялась и ответила, что причина в слишком сильном сходстве дочери с матерью (о чем нам постоянно говорили: мы с мамой светловолосые и круглолицые, а Санджей и папа – смуглые и угловатые), но мама заявила: «У нее со мной нет ничего общего», и больше миссис Хьюсон не сказала ни слова.

В ту Пасху, когда у мамы случился нервный срыв, Санджею было семь, а мне – двенадцать. Мы потом много лет шептались о происшествии, словно о любимом фильме, который нам не следовало смотреть. Все выглядело еще безумнее оттого, что в Первой баптистской церкви мама всегда вела себя абсолютно безупречно: постоянно что-нибудь разглаживала, аккуратно раскладывала программки и обращалась со всеми так, словно они к ней в гости пришли, ведь она выполняла обязанности встречающего. Накануне вечером она приготовила два желтых платья и два темно-синих костюма, и мы выглядели словно какая-то безумная семейка оживших куколок: светлое-темное-светлое-темное перемежались на предпоследней скамье, откуда мама наблюдала за входными дверьми.

То утро сразу не задалось. Это я тоже помню: мама орала на нас всю дорогу в машине – как мы ее перед всеми позорим, хотя мы еще даже до церкви не доехали; она хмурилась, глядя в зеркало заднего вида, и дважды спросила, не забыла ли я воспользоваться дезодорантом. Иногда оставалось лишь надеяться на появление чего-то большего, чем ты, что заставило бы маму отвести от тебя взгляд, поэтому, когда пастор Митчелл громогласно провозгласил: «Он воскрес! Он воскрес!» – я испытала настоящее облегчение. Раскаты голоса пастора отдавались от горла до пояса, и на минуту мне почудилось, будто потолок может треснуть, открывая вид на небеса, изображенные на одной из фресок.

Именно тогда мама поднялась с места – стремительно, словно внезапно вспомнила что-то, – прижимая к бокам стиснутые в кулаки руки. И вдруг пошла в неверном направлении – шаг за шагом, прямо по центральному проходу. Все растерялись, не зная, что делать, ведь обычно Кэтлин Блэр Варгезе всегда всеми командовала, и с чего вдруг она идет к кафедре с таким видом, будто ее позвали? Даже пастор Митчелл выглядел озадаченным.

«Кэтлин, с тобой все в порядке?» – спросил он, дождавшись, когда она остановится перед ним.

Ее ответа мы не расслышали. Тогда она повторила громче: «Моя мать умерла».

Прихожане зашептались, а папа тоже встал с места, хотя в церкви обычно старался не привлекать к себе внимания. Нельзя сказать, что его намеренно обижали, всего лишь говорили что-нибудь вроде: «А мы в Лаббоке устраиваем на Рождество гимн света», как будто за пятнадцать лет он об этом так и не узнал. В общем, он быстро подошел к маме, взял ее за руку, и, когда она к нему обернулась, все ахнули: она тяжело дышала, ее лицо покраснело и блестело от пота.

«Она умерла, Арвин, – сказала мама. – Умерла и больше никогда не вернется».

«Бабушка Синди?» – прошептал Санджей с квадратными глазами.

Каждую субботу после обеда мы с бабушкой Синди «курили» сладкие «сигаретки» на лужайке, пока бабушка курила настоящие.

«Нет», – ответила я, поскольку мама и папа возвращались к нам и все уставились на них, а потом на меня и на Санджея.

Да и что еще я могла ответить? Что я тогда понимала? Папа открыл входную дверь, глянул на нас, и мы выскользнули из церкви вслед за родителями. И оказались на улице, где светило солнце, пофыркивали дождеватели на газонах и от горячего бетона пахло водой.

«С бабушкой все в порядке?» – спросил Санджей.

Я посмотрела на папу, папа посмотрел на маму, а мамин рот раскрывался все шире, пока она не зажала его рукой.

«С ней все хорошо?» – не унимался Санджей, повысив голос, и папа достал телефон.

Через несколько гудков бабушка Синди, сидевшая за рулем своего кабриолета, прокричала сквозь встречный ветер, что перезвонит, когда сможет съехать на обочину. Папа повесил трубку. Мы все перевели взгляд на маму. Она выглядела совершенно безжизненной.

В машине по дороге домой папа брал ее за руку всякий раз, когда отпускал рычаг переключения передач, – и это была вторая странность того дня. Как только мы добрались, мама тут же легла в постель и оставалась там всю ночь. Бабушка Синди приехала ее проведать, а потом, разговаривая с папой на подъездной дорожке, успела выкурить три сигареты, но мы не могли слышать их слов через закрытое окно. Я подумала, что они обсуждают, не отправить ли маму в лечебницу «Санрайз-кэньон», ведь именно так случилось с мамой Лоры Гибсон после того, как она потеряла ребенка, но, когда я встала утром, мама уже, как обычно, готовила вафли на завтрак, потом проверила, вымыли ли мы руки, и отвела нас на остановку за пять минут до прибытия автобуса. В следующее воскресенье в церкви она столь решительно отражала обращенные на нее участливые взгляды, что все несколько растерялись: может, в прошлый раз им просто померещилось?

Я бы и сама так подумала, но Санджей тоже все видел, и в детстве мы часто шептались про тот случай, а когда выросли – посмеивались, ведь, честно говоря, происшествие прекрасно отражало характер мамы: только она могла прервать пасхальную проповедь заявлением о смерти бабушки Синди, а все остальные настолько ее боялись, что потом и заикнуться про это не смели.

В прошлом году мы провели похороны мамы в Первой баптистской церкви. Никто из нас много лет не бывал там: у отца повреждено бедро, Санджей живет в Остине, а я здесь, и тем не менее за нас уже все организовали женщины из маминой молитвенной группы, которые раньше по очереди возили ее на химиотерапию. Нам оставалось лишь прийти и принять соболезнования. Преемник пастора Митчелла произнес надгробную речь, забыв упомянуть, как мама организовала пикник для воскресной школы и была «первой свечой» на «живой елке»[43]43
   Имеется в виду хор, выстроенный в форме елки и исполняющий рождественскую пьесу.


[Закрыть], но, когда мы запели любимый мамин гимн «Пребудь со мной», я почувствовала ее разлитое в воздухе одобрение. После службы несколько человек зашли к нам домой и принесли готовую еду, а потом все закончилось – целая жизнь свернулась, словно аккуратно сложенная скатерть, которую пора убрать в шкаф.

Но мы ведь не могли так поступить. Никак не могли. Вот живешь всю жизнь с кем-то, кто сильно на тебя влияет, и потом уже не важно, что именно тебя она забывала любить или не знала как, а может, любила слишком сильно, но ты все равно повсюду чувствуешь ее присутствие. Тогда я еще не скучала по ней – так, как скучаю сейчас, – но видела, что папа и Санджей скучают, поэтому налила нам всем виски в красивые бокалы, и мы сидели за столом на кухне, вспоминая все самые безумные мамины выходки. А помнишь, как она погладила наши спортивные штаны? А как называла соседскую собаку «ходячий производитель какашек»? Помнишь, как заставила маляра еще раз покрасить все крыльцо целиком из-за пробежавшей в углу белки, потому что, если закрасить только следы, тон будет отличаться? А как она тогда во всеуслышание заявила, будто бабушка Синди умерла? Мы смеялись так, как смеются над чем-то пугающим, чтобы ослабить страх.

«Надо же, прямо посреди пасхальной проповеди! И хоть бы кто посмел рот раскрыть!» – сказал Санджей.

«Не на что тут смотреть! – притворно замахала руками я. – Женщина всего лишь объявляет о смерти своей матери – живой!»

«Бабушка Синди… – заговорил отец, но мы слишком громко ржали, чтобы его услышать; он подождал, пока мы успокоились, – маме не мама».

Он произнес это совершенно спокойным тоном, словно говорил о чем-то обыденном – типа, бабушка Синди любит мужчин помоложе; бабушка Синди и ее дурацкая лотерея; бабушка Синди ходит в «Костко» исключительно в те дни, когда там раздают пробники.

«Что?» – переспросила я.

«Ее родная мать жила в Оклахома-Сити», – ответил папа.

Мы с Санджеем уставились друг на друга.

«Папа, ты голову нам морочишь?»

Папа кивнул в мою сторону:

«Ты с ней однажды встречалась, в возрасте нескольких месяцев. Барбара. Барб. Она просила называть ее Барб. Она приехала сюда аж из Оклахома-Сити, пообедала с нами в „Ла-квинта“ и в ту же ночь уехала обратно домой».

«Обратно в Оклахома-Сити?» – уточнила я, словно это было самым странным во всей истории.

«К тому времени она уже вышла замуж и завела детей. Я думаю, она очень боялась, что ее семья узнает, муж узнает. Она показывала нам их фотографии. Девочки были очень похожи на твою маму». Папа посмотрел на меня. «Похожи на тебя».

Знаете, как оно бывает, когда кто-то вам что-то сказал, а у вас в голове вдруг щелкнуло – и все встало на свои места, потому что вам дали кусочек головоломки, про который вы даже не подозревали? Папа сказал «похожи на тебя» – и у меня все тело задрожало. Санджей побледнел.

«Значит, это она умерла?» – спросил он.

«От того же самого, – кивнул папа. – Рак яичников».

«Но откуда мама…»

«Понятия не имею».

«Она с ней поддерживала связь?»

«Нет».

«Тогда как вы узнали, в какой именно день она…»

«Мы не сразу узнали. Позднее прочитали некролог в газете».

«И вы никогда про это не говорили?»

«А о чем тут говорить?»

«Барб… она… – Я толком не знала, что хотела спросить. – Она была хорошая?»

Вопрос звучал совершенно невинно, но почему-то отец воспринял его болезненно.

«Она была совсем молоденькая», – ответил он после долгого молчания.

А потом завалил нас информацией. Барб было пятнадцать, когда она родила маму. Барб провела с ней всего пару часов, прежде чем бабушка Синди пришла в дом и забрала ее. Маме было двадцать три, когда она начала искать Барбару. На поиски ушел год, и еще три месяца – на переговоры, где и как они с ней встретятся. Я сидела молча, думая о том, что мама стала искать собственную мать за несколько месяцев до того, как забеременела мной, и нашла примерно тогда, когда я родилась. А вот Санджей попросту разозлился и начал выговаривать папе: мол, ушам своим не верит, и как они могли ничего не сказать нам, почему мы только сейчас все узнали, – и тогда папа начал орать на него в ответ.

«Да какая разница?! – рявкнул он. – Та женщина приехала, пообедала с нами, подержала ребенка на руках, поплакалась вашей маме, как ей жаль, что они столько времени не виделись, пообещала вскоре вернуться, но так и не появилась! Никогда не звонила, не писала писем, а затем переехала, не сказав маме, куда именно, – так о чем тут говорить?»

Папа раскраснелся, его лицо сморщилось, как у испуганного ребенка, и в тот момент я поняла, что он действительно любил маму.

«Из какого дома?» – спросила я.

Папа посмотрел на меня в замешательстве.

«Бабушка Синди пришла и забрала ее из дома. Какого дома?»

И тогда папа рассказал все, что я уже и так знала, помните? Знала еще до того, как он сказал «Дом Флоренс Криттентон»[44]44
   «Дом Флоренс Криттентон» – приют для женщин, забеременевших вне брака.


[Закрыть] и «Литл-Рок, штат Арканзас», – до того, как набрала запрос в Интернете, увеличила крохотную фотографию на телефоне – и увидела то самое окно с белыми рамами в темном доме. На фото в окне никого не было, но я-то знала.

* * *

Под конец рассказа я не хотела даже смотреть на Амнезию и упорно разглядывала свой коктейль. По коже побежали мурашки. Я не могла не думать о своей маме, которую ненавидела с тех пор, как она от нас ушла. Мое самое яркое воспоминание о ней на самом деле не про нее саму, а про рыдающего отца, который говорит мне, что она вернулась в Румынию. Это был первый и единственный раз в жизни, когда я видела его слезы. (Кроме февраля, когда я приехала его навестить впервые после того, как он там оказался. Отец спутал меня со своей мамой, принялся плакать и умолял забрать его домой, ведь это плохая школа, и он скучает по Збуре, своему ручному скворцу. Но у него теперь деменция, а значит, этот случай не считается.) И я не плачу: такая у нас семейная черта. Последний раз я ревела в десять лет, когда сломала руку, катаясь на роликах по Пойер-стрит. Плакать можно, конечно, если вам нравится, но меня увольте. Дракула тоже не плакал.

– История про привидения! – воскликнул Дэрроу.

– Нет, это история про взаимосвязи, – покачала головой Амнезия. – Нам кажется, что каждый из нас сам по себе, отдельное существо, но глубоко внутри мы все связаны друг с другом.

– Слишком заумно, – отмахнулась Кислятина. – Я не хочу быть связана с большинством людей, только с моими детьми, с Карлоттой и Робби, да и то временами.

– А я думаю, это история про стойкость женщин, – заметила Дама с кольцами, поворачиваясь к Амнезии.

– Я вас умоляю, – вмешался Евровидение, – давайте не будем заниматься глубинным анализом историй друг друга. Мы ведь не на уроке литературы! Итак, кто следующий?

– Раз уж речь зашла про стойкость и смерть, мне есть что рассказать, – заговорила Лала и обвела всех взглядом огромных черных глаз.

Она наклонилась вперед, стискивая и снова разжимая руки: ей явно отчаянно хотелось поделиться своей историей. Она подвинула высокую табуретку, на которой примостилась, словно пугливая птичка, положила руки на колени и заговорила негромким, но напряженным голосом, уставившись себе под ноги, словно обращалась к себе, а не к нам.

* * *

– Это произошло несколько лет назад, когда я переехала в Нью-Йорк. В ту пятничную ночь, в три часа, я все еще работала (хотя уже собиралась заканчивать), когда зазвонил телефон. Судя по номеру, звонил мой свекор, которому восемьдесят лет, а свекрови восемьдесят четыре, и оба не в самом добром здравии, потому, отвечая на звонок, я мысленно приготовилась мчаться им на помощь. Как оказалось, звонил сам свекор, Макс: с ним только что связалась сестра моей мачехи, поскольку не смогла дозвониться до меня (должно быть, они в суматохе набирали мой старый номер), и сообщила, что мой отец попал в травматологический центр «Добрый самаритянин», а больше Макс ничего не знает.

Я растолкала крепко спавшего мужа, оделась, думая, что надо бы взять с собой теплый свитер, ведь в залах ожидания больниц всегда холодно, и кто его знает, сколько я там пробуду. Я пообещала позвонить, как только выясню хоть что-то, обязалась не превышать скорость, отбилась от пса, упорно пытавшегося меня сопровождать (неизвестно, сколько ему пришлось бы просидеть в машине одному), и уехала.

Я вела машину аккуратно, хотя меня и потряхивало от нервного возбуждения, неизбежного, когда вас вытаскивают среди ночи навстречу неизвестным проблемам. Разумеется, я молилась, бессвязно, как бывает в таких случаях. А потом вдруг все стихло.

Молитвы стихли, нервная дрожь стихла, беспокойство улетучилось. Часы на приборной доске показывали 3:26, хотя они всегда на две минуты отстают. Я не видела свидетельства о смерти, но оно мне и не требовалось.

Все просто… затихло.

Я по-прежнему сидела за рулем, мимо меня то и дело проезжали другие машины, мелькали фонари, я следовала указаниям дорожных знаков, но мое дыхание и сердцебиение вернулись в норму, в состояние тихого одиночества, из которого меня выдернули. Я попыталась произнести молитву, однако слова не складывались. Не потому, что я их не помнила, а потому, что надобности не было: о чем бы я ни просила, на мои молитвы уже ответили. Полная умиротворенность.