Текст книги "Четырнадцать дней"

Порой я чувствую маму рядом. Иногда она приходит на мой зов, а иногда – по собственной воле. Она не всегда откликается, но в какой-то момент обязательно появляется снова. В окутавшей меня тишине я обратилась к ней и почувствовала ее присутствие, однако ответила мне вовсе не она.

Про бабушку Инес я вспоминала раз в десять лет в лучшем случае. Ко времени моего рождения она уже была очень старенькая и умерла, когда мне исполнилось одиннадцать – как раз в мой день рождения, поэтому я и запомнила. Мы с ней виделись раз в год, чисто для приличия: маленькая старушка пахла чем-то странным и не говорила по-английски. Мы выучили несколько фраз на испанском и повторяли для нее, словно молитвы на латыни в церкви: смысл понимаешь, но общаться не можешь.

А тут она внезапно всплыла у меня в голове. С седыми волосами и при этом довольно молодым лицом, и я заметила, что зубы у нее настоящие, а не протезы.

«Somos duras, – сказала она мне и повторила: – Somos».

Слово «dura» означает «твердый» и может употребляться по-разному: как в смысле чего-то тяжелого или неприятного (жизнь тяжелая), так и в смысле упорства и несгибаемости, внутренней силы. «Somos» переводится с испанского как «мы есть».

«Ладно», – ответила я.

Я подъехала к больнице и оставила машину на парковке для посетителей. Торопиться было уже некуда, и я не хотела занимать место возле приемного покоя скорой помощи, которое может кому-то понадобиться. Той ночью погода стояла очень приятная, теплая. Я прошла мимо женщины, курившей, сидя на скамье возле отделения амбулаторной хирургии, улыбнулась ей и кивнула. Поднялась по длинному въезду к травматологическому центру на втором этаже. Снаружи стояли две сестры моей мачехи, склонившись над телефонами, словно секретные агенты. Я тронула одну из них за плечо – она обернулась, посмотрела на меня с искаженным от горя лицом и стиснула в объятиях, похлопывая меня по спине.

«Ну будет, будет, – сказала я через некоторое время, – я в порядке».

«А я нет!» – ответила она и прижалась ко мне, рыдая, когда мы заходили внутрь.

«Somos duras», – повторила мне бабушка.

Сначала я увидела его ноги – очень похожие на мои: короткие и широкие, необычайно маленькие по сравнению с телом. В отличие от него, у меня на пальцах не растут черные волосинки и нет хронического заболевания ногтей, делающего их желтыми и толстыми. А вот пятка точно такая же круглая, высокий подъем стопы, широкие короткие пальцы, слегка приподнятые вверх в состоянии покоя, – уродливые, но постоянно пританцовывающие ножки.

Вокруг отца, лежавшего на каталке и наполовину накрытого простыней, столпилось несколько человек, включая мачеху, державшую его за руку. Мне не было дела до остальных, я хотела увидеть его лицо. Казалось, он просто спит, как обычно: он имел привычку засыпать под телевизор. После смерти мамы, до его новой женитьбы, я жила с ним, и в полночь всегда вставала, будила его и отправляла в постель. Мне кажется, он боялся ложиться спать в пустую кровать.

Его уши имели слегка багровый цвет. Мой сын унаследовал его уши: округлая раковина с мясистой мочкой. У отца на каждой мочке была глубокая складка; я где-то читала, что это показатель предрасположенности к болезням сердца.

Я думала, что при виде отца меня охватит печаль, но, к моему удивлению, ощутила необычайное чувство… завершенности. По большей части он был счастливым человеком, хотя тихим его не назовешь: он топорщился острыми углами, рассекавшими его характер, словно трещины – ледник. Вечно беспокойный, вечно непоседливый. Он умел злобно и искусно ненавидеть и не умел прощать обиды. А теперь все закончилось. Не исчезло совсем, но именно закончилось: он обрел покой, которого ему всегда не хватало, обрел завершенность.

«Somos», – снова тихонько повторила бабушка, и я поняла, что она имеет в виду.

Мы с мачехой обнялись.

«Что произошло?» – спросила я.

Она рассказала, что легла спать в полночь, а отец – чуть позже. Она проснулась примерно без четверти три от очень сильного храпа. Подтолкнула отца, пытаясь перевернуть на бок, и услышала «жуткие звуки». Включив свет, она увидела его лицо и сразу поняла, что дело плохо. Тогда она разбудила сестру и ее мужа, которые приехали в гости из Калифорнии. Они делали отцу искусственное дыхание, пока мачеха звонила в 911. Неподалеку от их дома есть большая больница, и «скорая» примчалась через две минуты. Медики пытались реанимировать отца, и им удалось «частично запустить сердце», но вернуть его к жизни они так и не смогли.

Какой-то незнакомец, стоявший у изголовья каталки, подошел пожать руку мачехе и объяснил, что при поступлении в реанимацию отец был «теплым» и все в порядке. Священник совершил последнее помазание: согласно распространенному представлению, если тело еще теплое, то душа находится достаточно близко, чтобы получить пользу от обряда.

Тело так и оставалось теплым: все его потрогали – голое плечо, руку, огромный округлый холм живота (у отца всегда был лишний вес, который собирался именно там). Я тоже на минутку положила на него ладонь. Потом подняла глаза и вдруг увидела дядю Альберта, живущего в Альбукерке, – моего крестного, последнего из оставшихся в живых братьев отца. Я не сразу его заметила. Он выглядит в точности как отец: все братья очень походили друг на друга. Меня ничуть не удивило, что я одновременно вижу отца лежащим на каталке и стоящим возле нее. Происходящее казалось сном, и поначалу присутствие Альберта представлялось совершенно естественным. У нас огромная семья, я с детства помню: когда кто-то умирал, собиралась родня от Альбукерке до Калифорнии, и все ненадолго останавливались у нас по пути туда и обратно, ведь Флагстафф как раз посередине. А потом до меня дошло, что отец умер меньше часа назад, а из Альбукерке лететь минимум час.

«Что ты здесь делаешь?» – выпалила я, с запозданием сообразив, что мои слова могут прозвучать не столько удивленно, сколько грубо.

Дядя выглядел степенно – не скажешь, что расстроен. Ему уже было за семьдесят, из всех братьев он теперь остался один, повидав немало смертей.

«Я был здесь», – ответил он, пожимая плечами.

Совпадение или нет, он приехал в гости на Новый год. Они с отцом просидели весь вечер, болтали и смеялись, а в половине первого ночи пошли спать.

Сестры мачехи (их собралось уже трое) приходили и уходили, приносили бумажные платочки и стаканы с водой. Время от времени заглядывала участливая молодая женщина, сотрудница больницы, приносила бумаги на подпись, задавала вопросы.

«В какой морг отправить? Погребение или кремация? – А потом, извиняясь, что по закону обязана спросить: – Согласны ли на донорство органов?»

«Да», – твердо ответила я, положив руки на живот отца.

У меня сомнений не было, но мачеха явно колебалась. Она очень мягкая и добрая (и только такая женщина могла бы ужиться с отцом), однако именно поэтому ее можно довольно легко к чему-то принудить. Я бы так и сделала, если бы понадобилось, но она согласилась.

«А годятся ли они для пересадки? – спросила я, взглянув на отца. – Ему шестьдесят семь лет».

«Не знаю, – неуверенно нахмурилась женщина. – Сейчас уточню».

Оказалось, можно использовать глаза и роговицу.

Сестры мачехи то и дело трогали тело отца то тут, то там, восклицая: «Он все еще теплый здесь!» Отец постоянно говорил мачехе (часто намеренно в пределах слышимости их ушей): «Сестры у тебя хорошие, но…»

Я сделала шаг в сторону. Меня спросили, не хочу ли немного побыть с ним наедине, и я отказалась. Незачем. Незачем снова прикасаться к телу. У меня нет ощущения, что передо мной лежит мой отец. Я точно знала, где он сейчас находится: со мной, со своими женами, с братом, с матерью. Somos. Мы есть.

Печали я не чувствовала вовсе, хотя время от времени начинала рыдать, давая выход эмоциям. Вскоре стало ясно, что делать тут больше нечего – однако и уйти было невозможно. Альберт тихонько сказал, что вернется домой поспать. Появились новые родственники мачехи: у нее тоже огромная семья, очень дружная и всегда готовая поддержать.

Я внимательно смотрела на отца. Я все еще видела черты, унаследованные мной и моими детьми. Но что в нем особенного? Что мне следует запомнить сейчас, ведь я его больше никогда не увижу… Мне достались его руки, а также ноги, а сестре – его глаза. Широкие плечи я видела в собственном сыне с момента его рождения, а у младшей дочки – его икры.

Молодая сотрудница больницы наконец вернулась и мягко, но решительно заявила, что пора забрать тело, чтобы «все закончить». Я коснулась его ноги, сказала: «Прощай, папа!» – и вышла за дверь, не оглядываясь.

В зале ожидания нас встретил молодой человек из программы по донорству органов, и мы пошли с ним заполнять документы. Не припомню ничего более абсурдного в своей жизни, чем сидеть в каком-то кабинете в пять утра и отвечать на вопросы о том, занимался ли отец когда-либо сексом за деньги, за наркотики или с мужчинами. Кстати, я на все ответила «нет» (по крайней мере, насколько мне известно), и, удовлетворенные ответами, нас наконец отпустили. С некоторым трудом мне удалось отбить попытки сестер составить мне компанию, и я поехала домой через ночной город. Почему-то казалось важным добраться домой до рассвета – может быть, потому, что при дневном свете все покажется куда более реальным.

Раны еще не зажили, временами горе накатывает, перехватывая горло и скручивая живот, – внезапная потеря всегда чревата тяжестью и смятением. И в то же время я помню то ощущение великой тишины и прикасаюсь к нему, словно к камешку в кармане.

«Somos».

Я до сих пор… в изумлении.

* * *

Дочка Меренгеро не сводила глаз с Лалы и кивала, явно растроганная, бормоча про la familia[45]45
   Семья (исп.).


[Закрыть]. Все молчали, не желая нарушать очарование момента. В тишину, конечно же, ворвался отдаленный вой сирены, в котором слышался шепот боли. Я подумала о том, как прямо сейчас по всему городу людей отрывают от близких. Отцы, дяди, невестки умирают вокруг нас – под аппаратом искусственного дыхания или еще более страшным образом. Слова Лалы про «уродливые, но постоянно пританцовывающие ножки» ее отца вернули меня к мыслям о моем отце, и сердце защемило.

– Невероятная история! – послышался женский голос с другого конца крыши. – Спасибо, что поделились. Вы напомнили нам, что мы теряем, когда не подпускаем людей к умирающим близким. Невозможность в последний раз прикоснуться, положить руки на теплое тело. Что может быть печальнее…

Она права. Со своего места я не видела, кто это, но она говорила от лица всех нас. Чертов коронавирус лишает нас возможности быть вместе не только в жизни, но и в момент смерти, лишает возможности попрощаться. В голове промелькнула жуткая мысль, которую я не успела изгнать: «Жаль, что отец не умер до пандемии».

Нет! Я найду способ снова с ним повидаться.

Евровидение повернулся на голос, расплываясь в широкой улыбке профессионального конферансье, которая теперь выглядела довольно натянутой.

– Добро пожаловать! – объявил он с неестественным оживлением. – Не уверен, что мы знакомы. А вы из какой квартиры?

– 2С.

Я слегка удивилась. Согласно «Библии», в 2С никто не живет. К тому же я не видела, когда женщина появилась на крыше, – должно быть, проскользнула мимо меня или пришла позднее. Волосы, собранные в хвостик, отсутствие макияжа, рубашка с воротником-стойкой и клетчатая юбка в стиле школьной формы выглядели совершенно неуместно, особенно здесь, в хипстерском Нижнем Ист-Сайде. А незнакомка еще и маску надела. Интересно, где она настоящую хирургическую маску ухитрилась раздобыть?

– Я недавно переехала, – слегка смущенно объяснила она. – Из штата Мэн.

– Из штата Мэн? – переспросил Евровидение таким тоном, словно она из Монголии прилетела. – Вы переехали из Мэна в Нью-Йорк во время пандемии? Вы с ума сошли?

– Должно быть, – со смешком ответила Мэн. – Меня пригласили поработать в отделении скорой помощи, тут неподалеку. В Пресвитерианской больнице, в центре. Честно говоря, я удивилась, что мне повезло найти квартиру так близко к работе. Я записалась добровольцем по программе для медицинских работников, приезжающих в Нью-Йорк, чтобы помочь с эпидемией ковида-девятнадцать.

– Ой, простите! – смутился Евровидение. – Я не имел в виду… спасибо вам!

Ну-ну! «Спасибо вам!» Он поблагодарил вполне искренне, одновременно тихонько отодвигая кресло подальше и пытаясь сохранить беспечный вид. Впрочем, его сложно в чем-то обвинить. Оглянувшись, я увидела, как остальные тоже незаметно двигают свои стулья, слегка покашливая в качестве предлога, чтобы прикрыть рот рукой, и потихоньку пятятся. И прикидывают, на каком расстоянии от той женщины находятся. Похоже, наличие маски никого не успокаивало. Я осознала, что и сама стараюсь отклониться подальше.

– Так вы одна из тех, кого мы подбадриваем каждый вечер! – воскликнула Дама с кольцами с преувеличенным энтузиазмом, пытаясь скрыть нарастающее в воздухе напряжение.

– Все, кроме Кислятины, – едко вставила Флорида.

– Меня зовут Дженнифер, и я благодарна! Конечно же, я очень благодарна. Просто не считаю, что колотить по кастрюлям и орать во всю глотку – это приличный способ свою благодарность выразить! – Она зыркнула на Флориду и с улыбкой повернулась к Мэн.

Та кивнула в ответ, не обращая внимания на нашу нервозность.

– Моя история тоже про уход из жизни… – Она помолчала. – Или не стоит рассказывать? В последнее время вокруг сплошные смерти.

– Можно подумать, мы избежим смерти, если не будем о ней говорить, – отозвалась Кислятина, хлопнув себя по коленям. – С таким же успехом можно разбогатеть, отказываясь оплачивать счета. Коль уж время пришло, то пришло.

Она задрала подбородок, оглядела присутствующих и добавила:

– Так что рассказывайте, на нашей крыше позволено все.

Интересно, мне померещилось или истории последних нескольких дней размягчили даже Кислятину?

Мэн подобралась и заговорила громче других – возможно, стараясь звучать более разборчиво сквозь хирургическую маску.

* * *

– Это тоже случай из жизни. Я сомневалась, стоит ли им делиться, ведь я человек науки, меня учили верить только в то, что можно измерить и подтвердить строгими научными методами, а в данном случае ничего подтвердить нельзя. Некоторые из вас мне не поверят, ибо с какой стати? Я тут новенькая, временно поселилась в 2С, из квартиры выхожу только в маске, и вы никогда не видели моего лица. Пока вы здесь прячетесь в безопасности, я каждый день выхожу навстречу врагу. А когда я после смены в больнице возвращаюсь домой, вы наверняка переживаете, не принесла ли я врага сюда – на одежде, на руках, в выдыхаемом воздухе. Я знаю: именно поэтому вы меня избегаете – вы боитесь, и это неудивительно. Каждая сирена машины скорой помощи напоминает вам о смерти, гуляющей прямо за стенами здания. Вы ощущаете ее, чувствуете ее запах, ее постепенное приближение.

Когда-то сестра Мэри Фрэнсис чувствовала то же самое.

Она была медсестрой в католической больнице, где я работала тридцать лет назад, и принадлежала к ордену францисканцев, которых я считаю «дружелюбными» монахинями. Сестра Мэри Фрэнсис определенно так и выглядела: круглолицая, улыбающаяся, темноглазая пухленькая женщина, носившая неуклюжие ортопедические ботинки под монашеской рясой. В сорок с чем-то лет у нее было умиротворенное лицо человека, довольного выбором своего жизненного пути. В больнице работали еще около десятка монахинь, и поначалу на Мэри Фрэнсис я особого внимания не обращала.

А потом узнала про ее тайный дар.

Впервые я столкнулась с ним на утреннем обходе, когда мы, интерны, сопровождали главного врача во время осмотра пациентов. Подходя к одной из палат, я увидела стоявшую за дверью сестру Мэри Фрэнсис со склоненной головой. Она быстро и почти украдкой осенила себя крестным знамением и ушла.

«Ой-ёй! – прошептал один из интернов. – Плохо дело».

«Почему?» – поинтересовалась я.

«Потому что сестра Мэри Фрэнсис всегда знает заранее».

«Что знает?»

«Когда кто-то вот-вот умрет».

Не так уж сложно понять, что человек стоит на пороге смерти, сверхъестественных способностей тут точно не требуется. Каждый врач может заметить усугубление комы или нарушения сердцебиения, и я решила, что сестра Мэри Фрэнсис, как и мы, умеет распознать подобные признаки. Однако, войдя в палату, вместо умирающего пациента мы обнаружили вполне живую и даже жизнерадостную женщину. Ей должны были сделать катетеризацию сердца, а после обеда отправить домой. Вот только домой пациентка не вернулась. Несколько часов спустя у нее остановилось сердце, она умерла прямо на операционном столе.

И вот тогда я обратила внимание на сестру Мэри Фрэнсис и ее тайные благословения. Она не выставляла свои действия напоказ, поэтому приходилось держать ушки на макушке, чтобы застать ее в процессе. Она всего лишь останавливалась, склоняла голову, чертила в воздухе крест и шла дальше. Могло пройти несколько дней, иногда целая неделя, но всякий раз, когда я видела сестру Мэри Фрэнсис, совершающую свой ритуал у дверей палаты, смерть непременно приходила туда.

Я знаю, вы все сейчас думаете то же самое, что и я тогда: сестра Мэри Фрэнсис – одна из тех маньяков-убийц, про которых вы читали в документальных криминальных романах, ангел смерти, проникающий в палату среди ночи, чтобы задушить пациента или вколоть ему смертельную дозу инсулина. Вполне естественно предположить некое логическое объяснение, ведь в противном случае… Да просто не может быть никакого «противного случая», если вы верите в науку.

Я следила за ней в оба, замечая, каких пациентов она выделяла своим зловещим благословением, а также как и когда те пациенты умирали. Я была уверена, что найду некую схему, нечто такое, что раскроет ее способ убийства.

Вот только никакой схемы я не обнаружила. Некоторые пациенты умирали во время ее смены, а другие – в операционной, где она не работала, или в те дни, когда ее и вовсе в больнице не было. Сестра Мэри Фрэнсис никак не могла бы их убить – разве что умела убивать чужими руками.

Загадка сводила меня с ума. Я должна была выяснить, как она это делает!

Однажды днем, когда мы с ней вместе сидели на сестринском посту, заполняя истории болезней, я наконец-то набралась смелости спросить. Сестра Мэри Фрэнсис явно не впервые слышала подобный вопрос, ибо даже головы не подняла от бумаг.

«У смерти есть запах», – сказала она.

«И чем же она пахнет?»

«Сложно объяснить». Она задумчиво помолчала пару секунд. «Землей пахнет. На мокрые листья похоже».

«То есть запах не противный?»

«Я бы не назвала его противным. Уж какой есть».

«Значит, именно так вы узнаете, кто должен умереть? По запаху?»

Она пожала плечами: мол, каждый это может. Наверное, ей так казалось, потому что она с такой способностью родилась. Всякий раз, когда дверь в загробную жизнь со скрипом приоткрывалась, сестра Мэри Фрэнсис чуяла запах грядущего и считала своей обязанностью подготовить душу к переходу из этого мира в мир иной, поэтому благословляла ее.

Я человек не суеверный. Повторю еще раз: я верю в науку, – как же я могла принять за чистую монету подобную чушь? И тем не менее мои коллеги-медики в больнице считали, будто сестра Мэри Фрэнсис действительно обладала неким даром и могла заглянуть за завесу между жизнью и смертью. Возможно, они слишком долго проработали в старинном ветхом здании, где, по всеобщему мнению, водились привидения. Если уж все признают наличие призраков, то нетрудно поверить в способность монахини чуять приближение смерти.

Если происходящее и имело некое логическое объяснение, то я его не нашла, однако оставалась скептиком и ждала, когда Мэри Фрэнсис ошибется и я смогу поймать ее за руку.

Однажды мне показалось, что случай подвернулся.

Я увидела, как Мэри Фрэнсис остановилась у палаты недавно поступившего пациента. Он не входил в список ее подопечных, она не могла знать, кто за дверью, но что-то заставило ее остановиться. Она склонила голову, начертала в воздухе крестное знамение и пошла дальше.

Минует неделя, а пациент все живехонек, и к тому же в прекрасном настроении. Он попал в больницу с небольшим сердечным приступом, но его сердечная деятельность полностью нормализовалась. В день, когда его решили выписать, я видела, как он, улыбаясь, идет по коридору и прощается с персоналом.

«Наконец-то сестра Мэри Фрэнсис ошиблась!» – подумала я.

Этот пациент явно отправится домой живым и здоровым. И вдруг из громкоговорителей раздалось: «Код синий! Код синий!» Я помчалась в вестибюль, где уже толпились врачи и медсестры, пытаясь реанимировать потерявшего сознание мужчину. Того самого, который улыбался мне минуту назад.

Сестра Мэри Фрэнсис все же оказалась права. Она в самом деле уловила исходивший от него запах смерти.

Прошло тридцать лет с тех пор, как я работала в больнице Святого Франциска. Ее давно не существует. Здания, как и люди, имеют свой срок, и ту старую больницу, вместе с призраками и всем прочим, снесли, чтобы построить жилой комплекс. Я все еще вспоминаю сестру Мэри Фрэнсис, особенно сейчас. Проходя мимо людей на улице, я невольно спрашиваю себя: кто из них окажется в моем отделении с кашлем и температурой, кого мне придется подключить к аппарату искусственного дыхания? Кто из них не выживет, независимо от моих усилий спасти их? В больнице теперь такой наплыв безнадежно больных, что мне очень пригодился бы кто-то вроде сестры Мэри Фрэнсис, – кто-то, способный подсказать, за чьи жизни следует бороться, а чьи уже потеряны.

Если сестра Мэри Фрэнсис еще жива, ей должно быть уже за семьдесят. Надеюсь, она наслаждается остатком своих дней в уютном доме вместе с другими монахинями. И у них там вкусная еда, заботливый персонал и сад с цветущими розами. В подобном месте смерть необязательно нежеланный гость. Когда собственная жизнь сестры Мэри Фрэнсис подойдет к концу, она наверняка почует запах. Поймет, что время пришло и дверь открылась для нее. И улыбнется, переступая порог.

* * *

Все надолго замолчали: слова явно были лишними. В кои-то веки в городе наступила тишина, вездесущие сирены затихли даже вдалеке.

– Ничего себе, – пробормотал Евровидение, временно прекратив изображать конферансье.

– Трудно себе представить, что сейчас творится в отделениях скорой помощи, – сказала Мозгоправша.

– Полный кошмар, – тихо подтвердила Мэн. – Я работаю врачом двадцать пять лет и никогда ничего подобного не видела. Пациенты умирают от удушья. Отделение реанимации похоже на пыточную, где людей насильно погружают головой в воду, только все, что вы слышите, – это шум аппаратов искусственного дыхания. Зато невозможно не ощутить молчаливый ужас от приближения смерти.

Господи, умоляю, защити отца от такой участи в Нью-Рошелл!

– Когда же это закончится? – спросила я. – Через месяц? Два?

Она посмотрела на меня с бесконечной усталостью в глазах и лишь долго качала головой, размахивая собранными в хвостик волосами, словно так могла изменить что-то в будущем.

Из базилики Святого Патрика донесся колокольный звон.

– О, колокола! – опомнился Евровидение. – Ну что ж, давайте закончим на сегодня и встретимся завтра? Тогда у остальных будет время приготовить историю. Вероятно, кто-нибудь еще к нам присоединится.

Притихшие жильцы принялись собирать вещи и расходиться. Я небрежно взяла телефон и положила в карман, попутно нажав кнопку «Стоп». Вернувшись к себе в «преисподнюю», я полночи записывала истории – и вдруг осознала, что начинаю проникаться симпатией к некоторым жильцам. А потом меня осенило: а вдруг врач скорой помощи сумеет выяснить, что происходит у отца в доме престарелых? От нее-то они не отмахнутся так же легко, как от меня.

Я подумала: когда все закончится и можно будет снова видеться с отцом, стоит почитать ему записи с наших посиделок на крыше. По крайней мере, я отвлеку его от телевизора, который во время моего последнего визита орал на весь дурацкий «Гнойно-зеленый замок», словно обезумевшие грешники в аду.