Текст книги "Малая Пречистая"

Похолодало. Иней на всём, что не в загнёте. Куржак и на траве – хрустит та, тронь её только, и ломкой сделалась – как ягель. Опока развесилась рясно на кустах и на деревьях. Свет слабенький скользнёт едва, чего коснётся, то и засверкает.

С утра ещё задул крепкий сиверок и не сбавляет. Скрипят в Сретенском, раскачиваясь мачтами, многочисленные скворечники – привычно уху. И – к ним – антенны. Всё – на жердях, а те – до неба. То где-то брякнет вдруг плохо прибитая доска – распознаваемо. Шумит глухо и монотонно окруживший плотно, как острожным чесноком, Сретенское ельник – в пестиках гнётся, тужится в корнях. Не тихо. Хоть и собаки – те помалкивают: в лае от ветра-морозника пасти выстужаются у них – поэтому, быть может, и не лают. Вечер к полуночи – каким в начале был – уж и забылось. Темно совсем бы, да луна нет-нет и просочится через несплошные тучи, вынырнет из-за них, а показалась чуть, так и достаточно, уже и можно что-то разглядеть. И видно:

Бредёт от ельника к селу кто-то – ногами кое-как перебирает – так кажется; к буздыгановскому огороду направляется задами – больше тут некуда; держит на плече длинную палку, удилище ли; а сам согнулся на один бок – как от тяжёлого чего-то: с другого боку-как припёка – рыбачий кан, пожалуй; перелез через изгородь – не проворно; позвал негромко, обернувшись: «Жулик, Жулик»; к бане, мёрзлой ботвой картофельной потрескивая коротко, но гулко, подступает; приблизился совсем. И тут.

Вышел из-за бани другой кто-то – порывисто, преградил путь тому, кто с палкой, с удилищем едва передвигался. И говорит – нисколько и не медлил:

– Ну, так и что, парень?.. Здорово!

Наползла на луну тучка – померк иней, тучка малая – сползла с луны скоро, – и опять кить заискрилась меленько, игольчато.

Отвечает тот, который с удилищем, но не тотчас же – после заминки:

– Ух, дядя Коля… Ну и напугал. Ведь и заикой сделать можешь, – сказал так и спрашивает, отдышавшись: – А чё ты тут-то? – Голос у него сиплый, речь прерывиста – нет будто сил и говорить. Снял с плеча кан, поставил его на землю, лямку из руки не выпуская. Стоит – выпрямился.

– Да караулю. Вынудил, – говорит тот, который из-за бани резко вышел.

– Кого?

– А ты как думаешь?

– Не знаю. Зайцев, ли чё ли?

– Зайцев!.. Зачем мне зайцы-то?.. Тебя.

– А чё меня-то караулить?

– Да потерял. Давно не видел. Беспокоюсь.

– А чё тако?

– Да так. Соседи всё-таки… И как рыбалка?

– Да уж какая там рыбалка, – говорит тот, который с каном. – Не до рыбалки, дядя Коля… Это уж так я… На Медовом-то оказался… гляжу, в Бобровке, в Долгом плёсе… вода-то – как слезиночка младенца… ходят, гуляют косяками… дак и не выдержал – немного покидал.

– Ну, ясно, парень, – покида-ал! Речки весь день не покидал – вот это верно. Да и, на самом деле, как тут удержаться! Это какой же силой-волей надо обладать – нечеловеческой! Конечно! Я бы тебе да не поверил! Кстати, а что ты там, на Медовом-то, позабыл?! Это ж у чёрта на куличках!

– Как чё, расследовал.

– Это кого?

– Гусей, кого.

– Кого?!

– Гусей.

– Гусей?!

– Гусей.

– Гусей… Ну, ты и на-а-аглый… прямо и не знаю.

Луна то спрячется, то выглянет опять. Иней: угаснет, заблестит.

Подсеменил, о комья стылые земли бренча когтями, к беседующим пёс и начал к ним, как будто век назад расстались, ластиться.

– Жулик, Жулик, – говорит один.

– Паш-шёл отсюда! – говорит другой. И дальше он же: – А они как там, чуть ни у Ялани-то, могли бы, гуси, очутиться?! В Африку полетели, в тёплые края?.. Так что-то не пойму… Ялань от нас на север вроде… Ты объясни!..

– Да оно… Мало ли… Это я чтобы исключить, окружность поисков немного сузить. Методом исключения… Теперь туда уж не попрусь. Круг, пусть маленечко, но сократился, и не маленечко вон…

– Ну, так ещё бы! – вон как сократился… Не попрусь… Всех, поди, харюзишков бедных из Бобровки повытаскивал – кан-то полнёхонький, смотрю, вон… Наверно, изверг, и малёчка не оставил на расплод-то. Отправишь бабку завтра продавать. Та еле ходит уж. А галька?

– Галька?.. Какая Галька?

– Галька! Галька!

– Чё-то… А о какой ты – не пойму… которой?

– Что возле дома у меня лежала: вечером высыпал, а утром-то уже тю-тю!

– A-а, ты про эту… А я уж думаю, какая… уже не дочь ли, испугался, потеряли… Это особый разговор.

Потом. Детали надо уточнить. Я, дядя Коля, шёл пока, сопрел… мне не простыть бы. Я пойду? – и затрясло его, как Каина, и кашлянул ещё – для убедительности.

– Ну ладно, иди, Бог с тобой. Только подумай хорошенько. А то найдётся у меня на твоё место претендент. Вон, знаешь, Вовка Мунин, зря шатается. Я как устроил, так ведь и расстрою. Имей в виду, я, парень, слов на ветер не швыряю.

– Да знаю я.

И разошлись.

Залаяли в селе собаки.

А тут, вскорости же, и налим, как на притчу, на Кеми полез в мордушки неуёмно, валом прямо, под забережником. И крупный. На реке уже, пока не рассветало, отыскал Валюх Николай Андреевич Василия Буздыгана. Подступил к нему и спрашивает:

– Ну как, уловисто?

– Да так, ничё, – отвечает рыбак.

– Хей-воробей!.. Ну, вот оно что, парень, – говорит Николай Андреевич, – терпенье кончилось моё, всё, хватит. Даю тебе последнюю неделю сроку: не найдёшь гусей и гальку или тех, кто всё это упёр, считай, что ты уже уволен! Неделю сроку-и свободен! Хватит! Достал! Хоть тут, на речке, после и ночуй… Тебе – как дом – тут!

– Да всё уж, всё уж, дядя Коля, дело раскручено… раскрыто… ну, не совсем ещё – почти что! Осталось мелочи додумать! – говорит Василий. И говорит: – Налима вот не купишь этого? Он, когда свежий, как треска… Ещё и лучше… А он свежий – живой ещё – вон шевелится.

– Ты почему такой чумной-то?!

– Завтра в милицию поеду… Всё уж готово… Акт подпишу. Составлю протокол. А протокол-то я уж и составил!

Молчит Николай Андреевич, смотрит: то на воду на стрежне, то на ледок возле берега, поднял глаза к небу – то голубое-голубое, перевёл их на рыбака, сморщился – век бы его, наверное, не видел.

– Ну, так и что?

– Чё – что?

– И кто? И где? – % сквозь зубы спрашивает Николай Андреевич.

– Там, в протоколе, всё расписано, – отвечает Василий. Мордушку в реку опустил. И говорит: – А пока, ты извини уж, права не имею разглашать… Закон – не дышло.

– Когда ты в город?

– Завтра. Я же сказал, что всё уже готово…

– И я там буду!

Вернулся Василий домой, ухи сварил, позавтракал в одиночестве – бабушки не было, ушла куда-то, может, грозилась тут, «в болотишко» за клюквой сбегать – и сел за стол бумагу составлять. Такой она, бумага эта, получилась:

«Акт дознавания. Дело номер 1.

Гусь домашний. Произошёл от дикого. Цвет оперения серо-белый. Ноги красные и лапчатые – как у утки – ласты. Нос длинный и плоский, тоже красный. Хорошо плавает обычно, неплохо бегает. Может летать, но делает это, в силу каких-то психологических причин, редко. Самка сидит на яйцах, самец её охраняет, вид защиты – щипается. Выводок достигает иногда двадцати штук, хотя яиц в гнезде может лежать и больше, случаются болтуны.

Травоядный. Но желудочно-кишечный тракт этой птицы устроен так, что для переработки склёванной ею пищи ему необходимы камешки.

Камешки – галька, она же – гравий. На дороге – камешки, на берегу – галька, а гравий – как строительный материал. Всё, что крупнее, то – булыжник.

Пятнадцатого сентября сего года, в пятницу, гуси гражданки Стародубцевой М. И., в дурных делах не замеченной, если не считать худого обращения со словом, в количестве семи особей, все уже взрослые, плавали на кемской старице, по берегу которой, заросшему таволожником и смородинником, носился с азартным лаем кобель – лайка, бусого окраса – гражданина Карабана, имя которого не установлено, но место проживания известно – Ялань, кстати, использующего активно неразрешённый законом способ лова: сети с мелкой ячеёй и самолов бросает в реку, бегает кобель, как выше было сказано, по берегу и лает, чем и не позволяет птицам выйти с водоёма. В связи с чем домой птицы вернулись поздно. Шли гуртом, как и всегда.

А в это же время:

Администратор села Сретенского, Валюх Николай Андреевич, в прошлом агроном и парторг, человек добропорядочный, отзыв о нём соседей положительный, подвёз к своей усадьбе на колхозном автомобиле марки ЗИЛ-130 и вывалил возле забора кучу гравия, что есть и – галька, сам же подался спать, как сообщил, и спал, судя по всему, как убитый, с людьми такого складу бывает: стреляй рядом с ними из пушки – не добудишься, даже во сне и умирают иногда, в сон провалившись глубоко, но к делу это не относится, только: коли так крепко спит – совесть чиста, не гложет, значит, душу.

Уловили слухом, а слуху гусей, давно замечено, в римской истории ещё, очень чуткий, как падает из кузова самосвала на землю галька, она же – гравий, гуси, вместо того чтобы идти домой, где заждалась их уже обеспокоенная не в шутку хозяйка, приблизились всем гуртом к куче и, имея в том сильную потребность, принялись клевать и поглотили почти всё до камушка, остатки к делу можно приобщить, если понадобится, после чего отправились грузно назад, но не на старицу уже, та чуть подальше, и опасаясь Карабановой собаки, а на Кемь, в воде теперь, согласно инстинкту, нуждаясь. А спрыгнув с берега в реку, и потонули, что и естественно, в силу закона физики, обладая в себе весом, во много крат превышающим свой собственный, рассчитанный на водоплавание природой. Такой излишек ею не учтён, не предусмотрен. На берегу, ниже злополучного плёса метрами трёхстами с небольшим, были обнаружены белые перья и пух, по принадлежности несомненно гусиные. И ночевавший, хоть, правда, и подвыпивший чуть, неподалёку, в балагане, как индеец, выше упомянутый уже, браконьер из Ялани, Карабан, немедленно в ходе расследования опрошенный, доложил, что отчётливо слыхал, как, прежде чем пойти от тяжести на дно, вскрикнули тревожно птицы, по крику – гуси, спутать было невозможно. Глубина реки в этом месте исключает, к сожалению, возможность поисков затонувших – весьма великая – омут.

По прямому заявлению гражданина Валюха Н.А. и косвенному гражданки Стародубцевой М.И.

дознание провёл участковый с. Сретенского, младший сержант запаса, Буздыган Василий Остапович.

Улики прилагаются:

Перья большие – восемь экземпляров. Пух – около десятка.

Остатки гальки, с горстку наберётся, велено будет, подвезу.

Свидетель Карабан от показаний своих не откажется – работа с ним проведена.

01.10.98

Буздыган

За качество бумаги прошу извинить. Другой не имеется. Мыло было в ней завёрнуто – стерильна».

Утром следующего дня, заняв денег на дорогу у соседки, Валюх Надежды Алексеевны, и пообещав ей на неделе расплатиться свежими хариусами или малосолёными сижками, уехал Василий в Елисейск.

Следом туда же укатил и Николай Андреевич.

И домой они по разнице вернулись к вечеру: один на рейсовом автобусе, а другой – на самосвалишке колхозном.

Ну а назавтра, не таясь, с каном розовым через плечо и с лёгким, высушенным под навесом сосновым удилищем в руке, мимо дома, где живёт с семьёй глава местной администрации, шёл Василий Остапович Буздыган, не торопился, на Кемь – окунь скопился в омутах, клевать, сказал тут кто-то, жорко начал.

И как бы вместо предисловия и послесловия, или Иезуитская месть несостоявшегося участкового

Полещуку Борису Николаевичу

Молодым, но и не юношей уже, а вполне зрелым человеком, определённо – неженатым: ничего такого, что опорочило бы его – и не напрасно, а заслуженно, – за ним из прошлого не потянулось, ни в виде покинутой им где-то подло и разыскавшей наконец его семьи, ни в форме настигших его требований алиментов, нет, ничего, и до сих пор вот никакого отголоску, был бы нечист, давно бы как-то да аукнулось, – с «волчьим» военным билетом, выданным ему по случаю его, со стороны даже заметного, плоскостопия, после окончания им сельскохозяйственного техникума в Исленьске, распределился Николай Андреевич Валюх по разнорядке в Сретенское, о котором раньше и не слыхивал, пожалуй, – глушь несусветная – для горожанина-то, – захолустье, и пожалеть бы его только, но долг есть долг, не отмахнуться было: коммунист, – сменив тут, в Сретенском, изрядно уже состарившегося и одряхлевшего на земледельческой ниве агронома – тоже, кстати, не из местных, а из бывших, царских ещё, колодников, – перебравшегося бесшумно сначала, как на промежуточную станцию, на пенсионный, в сорок рублей, советских ещё, отдых, а затем, сутки какие-то спустя, и на – конечный пункт, пункт назначения – вечный покой, но безо всякого уже пособия, на беззаботное иждивение, и уже там, на тихой боженивке, ель среди кладбища – под нею, в переплетении корней, мир его праху, зачерствевшему, как мумия, во время долгой жизни в северном, сибирском климате – в Магоге, к тому же – больше-то всё как? – больше-то всё ведь под открытым небом, словно в бою, – и в пылкий зной, и в стужу хлёсткую, и в дождь косой, и в слякоть хилкую, – от поля к полю, на коне, а чаще-то – пешком по бездорожью, – вот и забыгал. Авив Георгиевич Фонфельд-вальдундвисенмишунг – так прозывался старый агроном, пока был жив, – жил, горемыка, бобылём, век вековал, как перст, и помер одиноко, огорчив крепко привыкших к нему, как к стёклам в окнах своего дома, сретенцев, – а после смерти так – значительно короче: «А. Г. Фонфельд…» – не хватило места на могильной тумбе многобуквенной, едва ли не как азбука, его фамилии – кто только и писал, какой беда-художник, – выползла длинно с тумбы в воздух, в сумерки под елью, будто ус у императора Вильгельма прусского на фотографии – за рамку. Как отразилось это на покойном – пока тайна. Из немцев был – так представляется: рыжую бороду носил, как Фридрих Барбаросса, в ней и скончался, как кержак, с ней, посивевшей, и земле его предали, будь она, земля сибирская, ему, наверное, уже и не чужая, пухом. О нём достаточно.

А заодно возглавил Николай Андреевич и местную партийную ячейку – то ли за месяц, то ли за два до того, как он сюда, сразу за всё гораздый с пылу ухватиться, прибыл, перевели прежнего парторга, Вакулу Вуколовича (это по метрикам, а для народа, чтобы кто изурочливый его вдруг не озёпал, Валериана Вельяминовича) Невшупу, в Елисейск, или – когда, имея власть в виду, хотят почтительно отметить – «в райён», на повышение конечно: дали добро ему в тогдашнем районном комитете партии посамоуправлять идеологией и спортом в регионе – вот где, поди, бы развернулся и проявился бы как вдохновитель – представишь только, оторопь берёт, – да, на всеобщую беду-неразбери-ху, спутала карты оппозиция глобальная, напавшая лихом на этот раз в образе прогудевшей всем все уши Перестройки – пошёл лукавый на лукавого. Но не о нём тут речь, не о Невшупе, хотя и стоит он внимания литературного – личность, конечно, гомерическая – только не всякому вот по перу. Не пропадёт Вакул Вуколович и без нашего внимания, не сгинет: где, козырнуть любил партиец бывший поговоркою, брат мой, хохол, прочапает, там, мол, жиду пархатому понюхать будет нечего. Возможно, так оно и есть. Зная Невшупу, и поверишь: ловко он, в ближайшем прошлом – ещё и пыль осесть, уняться не успела, ещё и гул-то не утих после обвала – марксист и ленинец, непрошибаемый казалось, и ненавистник лютый частной собственности – чьей-то, конечно, не своей, – социалист бескомпромиссный, цепко прибрал к своим рукам все рестораны в Елисейске – и всех-то три, но тем не менее, – часть магазинов и ларьков, нанял сидельщиков, купил оруженосцев – и, как с дружиной славной князь, в город теперь выходит только с рындами, с отдельным стражем для собаки диковинной породы, из-за морей ему доставленной, – и особняк воздвиг себе на берегу Ислени, на месте взорванной когда-то церковицы Святых Бессребренников Дамиана и Космы – ну, водворил, что называется, на месте святе мерзость запустения, – в стиле «моё барачище огромное», – в нём и морится, грязнохват, теперь, как муха в шифоньере, и – имя носит, будто жив, скверноприбытчик. И теперь Ленина, «духовного» отца, во всеуслышание кличет Ушлым Вовиком, а деда – Карла – Мордехайем. Шут с ним, с Невшупой, и со всеми иже с ним. Жаль лишь, что вид с реки на городишко благолепный заслонил своим – не домом, а – «кирпичным складом». И вот ещё, что следует, наверное, добавить, что коренные жители – тут, в Сретенском, по крайней мере – идти в начальники ленятся почему-то, хоть на печи их подвози, как достодивного Емелю, всё пришлеца наивного и норовят вместо себя во власть поставить, а тот за них и отдувайся, смешное дело. Но не об этом.

Года через три после своего появления в Сретенском стал он, Николай Андреевич, с любой стороны, с какой бы кто к нему критически ни вздумал подобраться, работник ценный и незаменимый, и человек, как ни приглядывайся кто к нему недружелюбно, приятный во всех отношениях и положительный – не пил и сразу, как приехал, не потребляет и сейчас, разве что в праздник светский рюмочку-другую, так и то не где и с кем попало, а за столом, как и предписано обычаем, в компании хорошей – важные гости вдруг нагрянут из району, – чтобы беседу только поддержать, мало ли, сникнет почему-то; и не курил, не балуется этим и теперь – «чтобы уж табачищем не разило, как от падали-то» – по его собственному выражению – сам не курю и вам, мол, не советую; и матюками, слава Богу, никого и никогда не жаловал публично; и слово знает самое волшебное, о котором сретенцы уж и забыли было: в мыслях-то и имеют, надо полагать, в душе хранят, но вслух не часто произносят, и малым – жестом – обходясь, – стал он, Николай Андреевич, через три года председателем сельского совета, ну а теперь вот и – администрации – другие времена, другая мода. Сказать иначе – Головой.

Был Николай Андреевич попервости, тут уже, в Сретенском, – а до этого-то и вообще его как будто не было, – общительным, как овца, может быть, боялся, как овца же, одиночества на новом месте, а потому, наверное, и знакомства завести пытался он налево и направо, чуть ли не с каждым поселянином, но отношения – как с парнями, так и с мужиками, с теми и особенно, – ладно у него не складывались: утомлял он их – парней и мужиков особенно – своими ботаническими рассуждениями, отчего и парни и мужики особенно, называя его, не зло и за глаза конечно, Пестиком, всякими правдами и неправдами старались избежать его мудрёного сообщества. Но тут ведь как, и до любого бы коснись, все остальные темы, что ли, исчерпались? – есть же бездонные… толком ни выпить, словом, ни поговорить. С девушками и с женщинами сходился Николай Андреевич куда как легче и удачливее, но вот и с ними у него дружба не затягивалась, не перерастала в узы неразрывные: то ли они, малообразованные и неотёсанные, скоро ему наскучивали, то ли он, учёный и культурный, им, окрестившим между собой его Тычинкой, надоедал быстро – больше всё разглагольствовал про ягодки-цветочки, чем пробовал или срывал, и призывал их, временных подружек, вот что уж хуже-то всего, вместе с собой решать различные задачки и головоломки, знал и помнил которых великое множество, ещё и новые везде выискивал и вычитывал, и до которых сам он был не свой, как иной, допустим, до рыбалки. Приставал Николай Андреевич с этим и к парням, и к мужикам, конечно, но те, последние особенно, ломать свои головы непонятно ради чего готовы не были, и то – какое ж это дело! – с утра, с похмелья иной раз, так и подавно, – кому ж охота. Будущей жене своей, дочери продавщицы сретенского магазина номер 24, Варвары Степановны, и заведующего рыбкооповскими складами в Ялани, там больше и обитавшего, на квартире у какой-то вдовушки, ныне покойного, Алексея Ивановича Поротникова, из хитроумных остяков, тогда только что закончившей в одном из городов края библиотекарный техникум, вернувшейся домой с дипломом и со значком об образовании на розовой красивой кофточке и подкупившей его при первой же встрече отчаянным согласием решать с ним, тогда ещё только агрономом, любые сложности в теории и в жизни, он, Николай Андреевич, так и сказал: «Я, Надя, с нежных ногтей любил ботанику и арифметику и разрывался между ними, как князь Игорь». Первая – как «основное дело в жизни» – вроде победила. Пойди бы он, Николай Андреевич, по второму пути, кто знает, может быть, и явился бы миру новый Лобачевский или Ломоносов. А вот как увлечение так и осталась для него, для агронома в прошлом, арифметика. Ну и довольно буесловить.

Второго октября, в пятницу, прохладным, звёздным и тихим вечером, размышляя рассеянно, чем он займётся в предстоящие выходные, сопровождаемый громким – в ядрёном-то, стылом воздухе, – гулким, но привычным лаем собак, возвращался Николай Андреевич Валюх домой со службы. День у него выдался тяжёлый: приём граждан, жалоб от них и разных заявлений – утомительно и нудно, – ещё и те, граждане, проще сказать, старухи деревенские, договорились будто, все нынче в пятницу решили заявиться – им как приспичило. Но позади всё, слава Богу.

Подступив к воротам своего дома, взялся Николай Андреевич одной рукой за кожаный, плетёный втрое шнур, чтобы, потянув его, открыть калитку, а другой рукой залез в почтовый ящик, прибитый к небольшой вереице. Вынул из ящика содержимое-газету «Елисейская Правда», до сих пор ещё «трибуну коммунистов», газету «Елисейские Ведомости», рупор либералов, и конверт ещё какой-то.

Войдя в ограду, включил свет – фонарь возле крыльца – и, сунув газеты под мышку, начал разглядывать конверт, вырезанный из обёрточной бумаги и склеенный и заклеенный варёной картошкой.

«Странно пахнет как-то, – подумал Николай Андреевич. – Мылом как будто почему-то?»

Вскрыл, думая: «Подмётное».

Лежало в конверте письмо, составленное, на такой же точно бумаге, печатными буквами, красной пастой, следующего содержания:

«Давным-давно, в седой-глубокой древности, в далёком – от Сибири, дак и очень – Египте, захоронили в пирамиде фараона, сильно любившего при жизни арифметику, благодаря которой он, возможно, и помер рано, в изголовье у него положили папирус с такой вот задачей:

В колодец, шириной 1 метр (чуть меньше двух египетских локтей), бросили две бамбуковые палки, длиной: одна – 3, другая – 2 метра. Палки, упав, пересеклись. Найти расстояние от точки их пересечения до дна колодца.

Чертёж к задаче (прилагается для наглядности):

Если вдруг, хотя и вряд ли конечно, при Ваших-то – всем в округе, да и за её пределами наверное, хорошо известных – способностях, но мало ли, и на старуху ведь случается проруха, потерпете горькую неудачу в попытке решить задачу теоретически (в уме легонько, на бумаге ли), допускается практически к ней подступиться. Правильный результат и при таком варианте будет признан. Ответ обнародовать через объявление на двери Администрации (снаружи). Или по местной радиоточке – тоже можно, но с повтором – в день четыре раза. Первое предпочтительнее, чем второе, потому что радио мало кто слушает.

В случае полного поражения убедительная просьба вывесить на крышах Вашей усадьбы и Администрации по белому флагу, в случае благополучного исхода – по красному. Бог Вам в помощь.

Ваш поклонник и благожелатель»

Николай Андреевич прочитал условие задачи, разглядел под светом фонаря чертёж и, усмехнувшись, пробурчал:

– Пустяк какой-то… Как орешек, завтра утром и расщёлкаю. Кто такой умный объявился?.. Белые – да уж куда там… Красные – конечно.

Запер калитку на засов, поместье, проверяя, обошёл, свет в ограде выключил и, пропустив вперёд поджидавшего на крыльце кота, в дом направился. За дверью скрылся.

Ну а уж тут и началось.

И ночь не спал.

И ни в субботу, и ни в воскресенье за домашние дела, как намечал он ещё в пятницу, Николай Андреевич так и не принялся.

Не возьмётся он за них и в понедельник, и во вторник, и ещё долго-долго после – словно ветром выдует из его сердца всякую заботу, кроме одной – каким-то злобником подброшенной ему задачки, та уж засядет – как заноза.

Извёл Николай Андреевич на разрешение этой подмётной головоломки весь запас имевшейся в доме бумаги – вплоть до газетных полей-кромок – всё использовал. И всевозможные квитанции, скопившиеся в ящике комода, и справки старые – всё, что в запале этом попадало ему под руки.

Исчертил он и все школьные тетради дочерей – как ещё чистые, так и начатые уже ими. Тайком поплакав, дочери смирились. До форзацев их учебников добрался – и те сплошь заполнил чертежами, даже и там, где были картинки типографские, – прямо на них производил расчёты.

Испачкал он, как ребёнок, и подоконник на кухне и холодильник «Бирюса» изрисовал – с боков, и дверцу – сверху не тронул почему-то. «Потом отмоете, – рыкнул он как-то домочадцам на ходу, – а пока и не дотрагиваться!» – строг сделался, каким никто его не видел раньше.

Зарос, как беглый каторжник, сначала аспидной щетиной, а потом и – как «деолог» – бородой: тут уж и вовсе почернел. «Был – как жид, а стал – как мурин!.. И чё с мужиком болезь-то может сотворить, избавь нас, Боже, окаянных, помереть во сне и на чужбине» – так сказала про него соседка, Марфа Егоровна Буздыган, заметив его однажды со своего высокого крыльца – пыль из тряпицы выбивала – через забор в просторной их, «валюховской», ограде, – промелькнул тот, как ястреб, от дома к уборной, спустя мгновение – обратно. А внук её, Марфы Егоровны, ей, бабушке, тогда ответил: «Да-а, не скажи, бабуля… Так и доканает», – сидел тот возле окна – крючки для перемёта подтачивал надфилем.

И даже в баню перестал ходить он, Николай Андреевич, а то ведь как оно бывало – время чуть выдалось – так и истопит, а уж в субботу – обязательно. Всегда в баню с кваском, как кто-то-с валидолом. И так напарится – хоть выноси. Придёт, бывало, после бани, в зеркало поглядится с удовольствием и скажет сам о себе в третьем лице: «Морда-то, а!.. Как кирпичом её натёрли ему будто!» – и тенорком осипшим пропоёт: «Парься, баба, не ожгись, да с полочку не свались», – и заключит: «Ох, народился словно заново!»

В понедельник, в первый после получения письма с задачей злоключивой, до свету ещё, сбегал он на место своей службы, побыл там несколько минут, написал мелом на обитой чёрным дерматином двери Администрации объявление: «Глава Администрации в отпуске без содержания. По состоянию здоровья. На дому, просьба, не беспокоить – опасно (но – для кого и чего следует опасаться – не объяснил)!» – и, на замок дверь заперев, назад помчался.

По совместительству, но безвозмездно пока правда, за отсутствием в районе денег, и ради экономии – после обвала августовского в стране – в чём экономия тогда, конечно, не совсем понятно? – он, Николай Андреевич, остался совмещать все должности, какие были раньше в Управлении, даже и секретаршей сделался сам у себя.

Будто в раскольники ударился: радио не слушал, телевизор – и сам смотреть совсем забросил, и домочадцам запрещал включать – помеха. О мировых и местных происшествиях знать ничего теперь не знал, то ведь просмотрит всё, бывало, и прослушает – осведомлён был чрезвычайно, словно лектор. Отстал от времени, как говорится.

И отступился от всего. То сидит, задумавшись, то бродит из угла в угол зауныло.

Всю заботу о семье и о хозяйстве взвалила на свои некрепкие интеллигентские плечи жена. Стали ей дочери немного помогать – нет худа без добра – раньше-то нежились, конечно, как принцессы, одна у них была работа: школа, а остальное всё – досуг. Прежде-то он: и дров напилит и наколет, и воды в дом натаскает, и скотину напоит и накормит, и в ограде приберётся – тут запустил всё, будто неродное.

Исхудал – баран-производитель так, избегавшись, не отощает – кожа да кости от него остались, или – глаза да борода. На одном чаю лишь и держался – тот-то уж вскипятить не забывал – мозги им, чайком, подбадривал, – но делал это он уже не в доме, а в подсобке, куда и жить перебрался: печь там белёная – на ней теперь, как на планшете, производил углём свои расчёты.

Выйдет иной раз на улицу проветриться, встретит в ограде жену – очень ей удивится. Заметит там же дочерей своих – как на чужих – на них уставится.

А тёщу как-то даже и спросил: «Ты кто?» – чуть не до смерти ту перепугал, но – кто такая – ждать от неё не стал ответа – побежал рысью в подсобку – мысль, что ли, важная его вдруг осенила?

Кота любимого, кастрата, пнул раза два, и не за что-нибудь, а просто – неосторожно под ногу тот подвернулся. Быстро Рыжий разобрался в ситуации – не подлазил больше жирным боком потереться, пуще чем Жулика, соседскую собаку, стал избегать его, хозяина.

Стены в доме да в подсобке – те исписать ещё лишь и осталось. Но не отважился на это почему-то Николай Андреевич. Может, и так, что не додумался пока, не догадался.

Вспомнил он, что на работе у него, в тумбочке, лежит чуть ли не целая пачка мелованной бумаги, листов сто пятьдесят, никак не меньше, – с лучшей поры ещё она, бумага эта, сохранилась. «Ладно, что сбереглась!» – подумал Николай Андреевич и полетел туда – как птица.

Приземлился у двери Администрации. Увидел на двери замок и мелом написанное объявление об отпуске администратора и о его болезни, выругался так, как ещё в жизни не ругался, развернулся резко, словно от обидчика, и побежал обратно скоренько, ворча сердито:

«Где его, гада, черти носят?! Нашёл же время заболеть»! – не замечая даже встречных.

Не получилось у него с задачей этой так: теоретически («в уме легонько, на бумаге ли») сломался: ночь, мрачно в пол уставившись, в подсобке на топчане просидел и решился всё-таки переходить к практическому способу.

Выкопал Николай Андреевич за сутки, почти не отдыхая, среди ограды – рассеянно при этом полагая, что всё равно когда-то погреб новый надо будет делать, в старом грибок никак не вывести, чем тут не место, мол, – благо погода позволяла – снег ещё не выпал – задержался что-то нынче, а землю мёрзлую – ту сверху ломом продолбил, толсто пока промёрзнуть не успела, – выкопал среди ограды яму, глубиной в три метра и шириной в один, сделал две рейки, длиною: одна – 3, другая – 2 метра, спустил их в яму и сам слез туда по лесенке.

Перекрестив, как требовало условие задачи, с угла на угол, но не по диагонали, а вдоль стенки, в яме ровненькие рейки, Николай Андреевич измерил тщательно рулеткой высоту от точки пересечения реек до дна. Вторично перемерил. Зачистил аккуратно дно – перепроверил в третий раз. И всё с приборами – с отвесом, с уровнем – для шибкой точности.

Сел после на лестничную перекладину. Посидел сколько-то. Вверх поглядел – на голубое-голубое небо – взметнулось то над ним квадратом.

Затем вынул из кармана куртки, как кто иной бы вынул портсигар, паспорт, ничего другого больше там не обнаружилось, и записал в него трясущейся рукой полученный ответ – на той страничке, на которой его дети были перечислены, – немного ниже.