Текст книги "Малая Пречистая"

Открытое письмо президенту

Укоротив заметно день в Ялани, закатилось солнце вчера в тучи, нанесло которые внезапно. Будто нехотя – зарделось. В ельник привыкло чистый медленно садиться – и не ожидало. Ночью пошёл дождь. Лил, по крыше барабаня, – не ленился. К утру подул упругий ветер – разъяснило.

Встал я на восходе, подался на Кемь.

В ограде – в ямке, которую когда-то, в пыли «купаясь», выкопали куры, – лужа. Отобразился в ней скворечник – перевёрнут. Но и там похож на ротозея.

Мурава мокрая – искрится. Возле крыльца она и за оградой.

И на траве вдоль дороги, и на полянах поодаль – цветной весёлый бисер. Лучи солнечные преломляет радужно. Угаснет скоро – испарится. Но пока – неисчислимый.

Утро вечера мудренее: от вчерашнего уныния в душе и тени не осталось – высветлилось. Как происходит это – удивляюсь. И твердится:

– Хорошо, Господи.

Птицы галдят наперебой – ночь пережили, день встречают.

Редкий туман над речкой – нерешительный.

Стоит на яру дядя Вася Плетиков, далеко смотрит – как не в пространство будто, а во время. Затылком бритым меня чувствует – не сомневаюсь. Свежо, если прохладно не сказать: озяб затылок – так выглядит. Хоть и лето, пусть и на исходе.

– Здравствуй, дядя Вася, – говорю.

Ко мне не оборачивается. Рук из карманов пиджака не вынимает. Пиджак серый. На локтях зелёные заплаты. «Пиджак» дядя Вася не скажет, дядя Вася скажет: «Пеньжак». Но да что от этого изменится – заплаты вдруг не полиняют.

– Доброе утро, – говорит.

Молчим. Смотрим: я – вниз, на Кемь. Дядя Вася – куда-то, мимо.

Крупная утка прилетела, шлёпнулась с размаху об воду и проскользила сколько-то ещё по ней – по глади. Кряква. Как поплавок. Из пенопласта она будто. В воде лишь лапы – те тяжёлые.

– Эй, ё-моё, – говорит дядя Вася. И спрашивает: – Ты телевизер ночью не глядел?

– Нет, – отвечаю.

Туман от речки отрывается. С опаской будто. И сплочается на весу. Другого берега из-за него стало не видно.

– А меня, – говорит дядя Вася, – угораздило. Про эту там, про демократию. Детей-то мало нынче родится…

– Про демографию?

– Да про яё. Народ-то, дескать, уменшатса… Один особенно там разъярялся: мол, так и надо. Но. Тока что не подрались.

– Нет, – говорю. – Рано спать лёг.

– Ну, дак и правильно… А я-то это… Чуток брашшонки оставалось, занялся ею – чтоб не кисла. Одному-то пить дико, телевизеришко включишь, бормочет кто-то там – и уж как с кем-то, не один… Таисья в городе, у Насти… А тут и тема эта… про рождаемость – волнует.

Где-то, возле устья Бобровки, собака залаяла зычно. Понеслось от неё, как от громкоговорителя, по тайге эхо – несуразно. Сорвалась с воды утка, полетела в старицу – гнездо у неё там, не иначе – птенцов от «лая» заслонить.

– Хошь бы письмо ты написал, – говорит дядя Вася. Куда смотрел, туда и смотрит. Что-то его там привлекает – нечто.

– Какое письмо? – недоумеваю.

– Да это… как яво… открытое, – поясняет дядя Вася. – Люди-то пишут, еслив чё… Когда допрёт-то.

– Кому? – спрашиваю.

– Кому теперь… Да Президенту.

– О чём?

– О чём… О демократии. Чтобы рожать-то бабы начали.

– Ну так а я-то тут при чём?

– А как при чём… Ты же идь грамотный.

– И что?

– И что… и что… и написал бы.

– Ну так о чём?

– Мол, это… как тебя там… Президент… Ты сам-то дай пример людям. Предъяви им по телевизеру хошь раз свою супругу в положенье. После яё – чтоб на сносях была уже – продемонстрируй. Сам рядом стой, гордость выказывай – родитель.

Чтобы потом… как она нянчится с рябёнком… Людей заело бы, и началось бы: чем мы, мол, хуже… тоже можем. Цари вон раньше, инператоры… Да и последний – не одного, поди, имел… и вся Россия это знала. Сколько он правит-то?.. Четыре года… И настрогал бы четырёх. А за два срока – восьмерых.

– А, – говорю. – Ладно. Попробую.

– А чё тут пробовать-то – напиши… Это на личном-то примере, дак оно это… Я идь вон норму свою выполнил… Ишшо и с гаком… И от Таисьи. И от первой. Царство Небесное. Где оне тока пребывают?.. Картошку некому копать… Который год уже не кажутся. Зову – звоню: нет, папа, времени – работа. И чё така там за работа? – к отцу родному не приехать… Принесут по одному, в крайнем случае, по два ли, вырастят, выхолят, больше того избалуют – и всё на этом. Чижало, дескать, время, мол, не то. А чё время? Время – оно всегда время: идёт себе да и идёт. Тока у Катьки четверо, дак ладно, и в дом-то любо к ей зайти: шумит, гремит, орёт – живое… и деда любят – дед и млет. Ау нас, парень, у моих-то родителей, вместе со мной шашнадцать было. Не выжил кто, кого поубивало… Но этой не было же-демократии… А прирастало. В одной Ялане сколько было… на полк казачий.

Повернулся ко мне. Глаза голубые – маскируются под небо. Нос красный – не прячется: торчит из-под кепки – значительный. Лицо вызрело от времени, как огурец-семенник на подоконнике. Улыбается дядя Вася хитро, как будто обманул он меня только что, а я, к его большому удовольствию, и не заметил этого. И говорит:

– Я написал бы, с запятыми не управлюсь… Да эти… знаки восклицательные… Чё, чё ли, снасть каку где ставил – пришёл проверить?

– Да нет, – говорю. – Просто.

– А ты-то женишься когда?

– Женюсь когда-нибудь, наверное.

– Ты с этим делом не тяни… То с кажным годом всё оно неинтересней. Потом и девку не захочешь. Скажешь: да будь оно неладно. Станет друго чё привлекать.

– Что? – спрашиваю.

– Ну, например, она – бутылочка-злодейка. Заманит пушшэ, чем бабёночка: стоит, молчит, не верещит. И ни за чё оправдываться перед ей не надо: выпил и выбросил – одно удобство.

Самолёт в небе загудел. Кто-то в нём летит – нет им, кто в самолёте, до нас дела. Мы не пассажиры – живём здесь. Оттуда мы – как муравьи, а то и – точки. А то и вовсе – нас как нет.

В реке щука сыграла – завтракает; промялась. Так ли сплеснулась – чтобы разогреться.

В старице дерево, слышно, упало – бобр подгрыз, само ли по себе рухнуло.

– Ну, я пошёл, – говорю. – Ещё и чаю не попил. До свиданья, дядя Вася.

– Давай, – говорит дядя Вася. – Ступай. – Взглядом к прежнему уже вернулся – дальнозоркий. – А о письме-то ты подумай. Предпринимать-то чё-то надо же. А то китайцы тут заселятся… кому их выгнать?!

Туман определился – подниматься начал. Безвозвратно.

«К дождю, значит» – так думаю. И думаю:

«И осень рядом, там – зима».

Иду я домой. Знаю: никого дома – пусто.

Берёза в палисаднике. Золотая. На ней дуплянка старая – проглядывает. Ещё отец мой прибивал её когда-то – помню.

С тоской ворота открываются – отволгли.

21 мая 2009

Подарок другу

Давно это случилось. Когда только-только появились у нас в продаже кубики Рубика, а у моего друга детства и одноклассника, живущего в Сибири, в Елисейске, дочкам было ещё только – одной пять, другой семь лет, третьей тогда и вовсе ещё не было.

Поехал я в отпуск на родину. И для Володиных дочек захватил в подарок кубик Рубика.

Зашёл к Володе, игрушку оставил, а сам на рейсовом автобусе поехал дальше – к своей матери.

Дня через три, в воскресенье, навестил друга.

Дочки и жена Володи, Таня, дома.

– А где Володя? – спрашиваю.

– В сарае, – отвечает мне Таня. – Вторую ночь уж там ночует.

– А что так? – спрашиваю.

– А мы с ним не разговариваем.

– Почему?

– Да потому.

– Ну почему?

– Ты нам устроил.

– А я-то что?

Смеётся Таня.

– Подарок твой.

– А что подарок?

– Подарка нет. Подарок кончился.

И рассказала Таня мне такое.

Собрали девчонки по очереди кубик Рубика по цветам. Как, дескать, надо, так с ним и управятся; мол, запросто.

Вечером взял у них Володя игрушку, сел перед телевизором и стал вполглаза кубиком играться.

Складывал, складывал и про телевизор забыл. Вечер с кубиком прозанимался. Ночь с ним возился – ладно, что на выходные дело было. К утру в стенку стал его кидать. Кончилось тем, что расколотил Володя, человек сдержаный и обычно спокойный, мой подарок молотком вдребезги.

Пошёл я в сарай.

Шпонку к пиле «Дружба» Володя там сосредоточенно растачивал. Наждак выключил. Сел на топчан, мне табуретку предложил. Сидит, мрачный.

Поговорили мы с ним о предстоящем сенокосе, о наших одноклассниках и друзьях.

О кубике Рубика и словом не обмолвились.

Великий пост, 2008