Текст книги "Малая Пречистая"

«Пойду-ка я схожу на брёвна, – подумал Захар Иванович. – Может, из мужиков кто там уж и сидит? Кого мухи, может, а кого, может, и похмелье выгнало из дому?»

Отодвинув заворину и открыв ворота, шагнул Захар Иванович на улицу.

Подняв с земли калошу, запущенную им в петуха, и через забор бросив её на крыльцо, направился он вдоль палисадника, заглядывая в запотевшие стёкла окон своего дома.

«Семь часов исленьского времени», – сказал «Альпинист» и умолк.

А Захар Иванович разглядел за стеклом суетившуюся в комнате жену и подумал:

«Подняла-а-ася, бедная, коечку свою родиму заправля-я-ат. Ох, не сломайся, растуды-твою-ту-ды. Не перетрудись. Это сколь же сил надо потратить – койку-то застелить, поберегла бы уж себя, мать бы с ей, с постелей, так бы полежала, один хрен вечером снова расстилать».

И захотелось вдруг очень Захару Ивановичу что-нибудь сказать своей жене.

– Эй!

Матрёна подошла к окну, протёрла запотень ладонью и кивнула: дескать, ну, слушаю.

– Ты пошто колун-то опять среди ограды бросила?! Весь оржавел уж.

– А я ли это! Очурайся-ка.

– Мне и очурываться нечего. Не Бельмотрон же твой с ним гулеванил, а он, дак я ему башку-то живо отверну!

– Опомнись-ка! Кто, я, что ли, вечёр на нём проволоку перерубала, а? – Матрёна взбила подушку и бросила её на кровать. От незаслуженного обвинения глаза Матрёны округлились – и так всегда, когда обидится.

Захар Иванович вспомнил, что вчера вечером он и на самом деле перерубал на обухе колуна проволоку для оплётки на остожье, но услышал, как ругаются у Арыниных, подскочил к щели в заборе, где и проторчал до скорых сумерек, а про колун так и забыл, увидев много интересного.

– Глаза-то не пучь свои, то – как лягуша. Уж ни в жись не признатся. Морда бесстыжая. Это уж после меня, долго ли я там порубил. Запамятовала, дак так и скажи, нечего на других напраслину возводить. Привыкла всё на кого-то сваливать, – сказал так Захар Иванович и, уходя уже, добавил: – Носом в другой раз натыкаю. Сидит там… как раздрона.

Суха пыль на тропинках. Седа от росы трава. Тёмными следами избороздил поляны скот. Пожелтело солнце, задержишь на нём взгляд – переливается оно игриво из жёлтого в зелёное, из зелёного – в фиолетовое. Гонит ветерок облачную завесу, наполовину уже освободил от неё небо, не заметишь, как очистит всё.

– Вспомнил, так-вашу-растак! И точно, что пелёночное.

Вспомнил Захар Иванович то, что не мог вспомнить в ограде, то, что вкатилось в его память маленьким шариком, шариком маленьким и выкатилось, а теперь вот вернулось орешком и раскололось, тайну обнажив.

Трёх, четырёх ли лет от роду странствовал он нагишом по задам отцовского двора среди огромных лопухов, лебеды и крапивы, и залетела ему под веко шипица репейная, да так глубоко, что ни отец, ни мать, ни даже бабушка вызволить её оттуда не смогли. Проплакал Захарка всю ночь, а чуть свет запеленала мать Захарку, чтобы не тёр тот глаз ручонками, и понесла его к старухе Федотихе. Та языком и удалила. А вот когда вела мать исцелённого Захарку домой, и был такой же точно туман, такой же воздух, такое же солнце и что-то такое же ещё, может быть, пелена на небе, может быть – и чей-то взгляд с неба.

– И вспомнится идь такое. Мелочь экая. Не нарошно же вспоминал. Чё бы доброе не забыть, а тут… Ну вот идь… Где там и хранится?

Быстро намокли носки сапог. Умышленно Захар Иванович шагал не по сухой тропинке, а по траве – для того, чтобы смыть налипшую на подошвы и в огороднике глину. Оглянулся: след за ним в две изумрудных ленты.

– Обыгат скоро.

На тропинку выходить не стал: мокрые, уже чистые сапоги – враз покроются пылью.

– Давеча дёгтем смазал – не потекут, а ежлив и отсыреют малось онучи, дак, один хрен, дома снимать, минута – и обсохли. Эх, винтовка-пистонка. Не побежишь уж босиком-то, Захар. Не нагишом уж – босиком. Не побежишь. Даже и за спор не отважишься. Ну, разве что за пятьдесят рублей. Или – за сто. И идь не потому, что есь в чём, а потому, что смешно будет: Захар, скажут, спятил – босиком, как петух, по росе разгуливат вон. Арынин от хохота надсадится и из окна выпадет. Или – околет на тубаретке. И пусь бы околел. Убыток невелик. Чё-то ещё его не видно. Дрыхнет, небось? Задубел так, что и шпицей-то его проколешь не везде. Э-эх, суше-сво-вешесво. Чей это кобелишко-то такой? Первый раз его тут вижу. Наверно, кто-то из города привёз, тут бросил? Куриц с голоду давить станет и овец гонять – это уж точно. Хошь бы пристрелил его кто, сдогадался. А может, чейный, кто, может, с пасеки привёл?

– Паш-шёл вон! Ишь, хозяина нашёл мне! Много вас таких, – прикрикнул Захар Иванович, видя, как рыжий, малого росточку и неопределённой породы кобелёк холуйски завилял хвостом и вьюном стал было к нему приближаться.

– Дак как жа! Н-но! Иди, иди отсюдова, холера! Ш-ш-шить, гад, вот я тебе!..

Кобелёк развернулся и, оглядываясь изредка да то и дело отмечаясь на столбах и кольях, побежал впереди Захара Ивановича.

– Тварюга хитрая. Вроде как и ничего, вроде так оно и быть должно: будто бы и бежит со мной от самого он дома, будто и выскочил вместе со мной он из моей ограды. И покормил его я только что как будто. Ага. Примазался. И люди есть такие же. Есть и почище: его гонишь, а он сидит как ни в чём не бывало да ещё и денег в долг просит. Арынин тот же, далеко ходить не надо за примером. Пока, наверно, в рожу наглую его не харкнешь, не дойдёт до паразита. Ай, и дойдёт, дак виду не покажет.

– Давай, давай, пакось, шуруй, шуруй. Шакал. Нахалюга. Так ты меня и омманул. Дак как жа! По-оглядывайся мне ещё! Палку-то живо подберу вот да отделаю тебя как следует…

– А эта-то куда ещё в такую рань с верёвкой? Уж не давиться ли? Опять, наверно, корову свою потеряла? Век друг дружку и разыскивают: то её корова, то она корову. Обе по боталу бы прицепили – и маяты бы никакой.

Навстречу Захару Ивановичу, держа в одной руке верёвку, в другой – ломоть ржаного хлеба, шустро перебирая кривыми, будто нарочно выгнутыми ногами, обутыми в большие, не по размеру, обрезанные под калоши, резиновые сапоги, катилась Пазухина Клавдея Пахомовна. Не то за то, что ноги колесом, не то за тот «манер», каким передвигается она по земле, кто-то когда-то обозвал её Мотоциклом, затем прозвище уточнили, и с тех пор: Клавдея – в глаза, а за глаза – ИЖ-49.

Света белого не видит Клавдея Пахомовна – запыхалась. Потому и говорит будто реже, чем в спокойные минуты, а в спокойные минуты «ни рожна, ни язвы у Ижа не понимат» Захар Иванович. Часто уж слишком, без пауз, экономя на целых слогах, говорит в спокойные минуты Клавдея Пахомовна.

– Ранёхо, здорово, нынче, Захарваныч.

– Здорово. Да и ты, гляжу, не больно запозднилась.

– Да с моей-то лихорадкой, Осподи, тут запозднишься разе, – не стоит – пританцовывает Клавдея Пахомовна. – У вас в околотке ты её не видел? Вот где холера проклятушша, а! Стельна же, дура бестолкова, ни сёдня-завтре должна отелиться… ох! Вечёр как путню на пригон выгнала, сена как доброй дала, подсолила, ешь, говорю, матушка, отдыхай, готовься, милая, к отёлу, а она, морда нахальна… Утре встала, дай-ка, думаю, проверю, как сердце прямо чув… Ага, дак как жа! Не коровёнка, а сучончишка кака-то… простиосподи. Не бывало у меня ещё такой. Заворины рогами разметала – и дёру, дай Бог ноги. Ищи таперича… Трётся, наверно, где-то об быка, гуляшшая.

– Сама явится. Чё ты за ей бегать будешь.

– Как жа, дождёшься! Явилась – не запылилась. Кабы нормальна-то была. У всех коровки как коровки, а тут всё не как у людей. Ох, найду, ох, исхвош-шу, срамовку!

И покатилась Клавдея Пахомовна дальше, вглядываясь в улочки, заулочки и в окрестные лога и косогоры.

– Ну, Иж-Сорок-Девять, ну, мать бы её. Пошто коровы-то у неё всё такие бегучие?.. Как волки. Вроде уж и родову меняла, один хрен, рога в небо, глаза вытарашшат – и в лес. Стельна-нестельна… И медведь их не дерёт… а задерёшь, ага, такую… Правду говорят, какой хозяин, такова и скотина. Дак идь, видно, передаётся как-то? То ли чё через руки как, то ли через глаза… а может, от рожденья так: смотрит, смотрит на хозяина – и подстраиватся? Бык у Арынина, дак прямо вылитый Арынин… ну насмотрись-ка на такого… А это кто ещё такой там?

Захар Иванович подходил к брёвнам.

С незапамятных времён в деревне Шелудянка, Исленьского края, Бородавчанского района, Полоусновского сельсовета, на берегу речки Шелудянки лежат ошкуренные брёвна. Содранная с них кора успела уже превратитсья в груду бурой трухи, удобрившую землю и не один раз на день перетряхиваемую шелудянковскими рыбаками, разыскивающими в ней червей. И надо сказать, что напрасно они там не копаются: любит червяк сырые, прелые места.

Вряд ли какой житель Шелудянки и помнит, кто, когда и зачем приволок сюда эти брёвна. А приволок их сюда на тракторе Шелудянкин Петро лет пятнадцать назад для строительства моста. И если бы пятью годами позже, на Первое мая, Петро вместе с трактором не утонул в Яланском озере, спутав его со своим покосом, а тальниковый остров приняв за зарод сена, он бы забыть не дал.

Как раз напротив брёвен восемь лет назад в дно Шелудянки была торжественно вбита первая свая, а года через три после этого – другая. Более позднюю во время последнего ледохода вымыло и унесло, а ранняя, хоть и накренившись, так и стоит, кого успокаивая своей сопротивляемостью годам и стихиям, а кого и пугая – пугая тем же самым. Какой-то повеса нацепил на неё июньской, вероятно, белой ночью, когда отогревается земля, а дыхание перехватывает черёмуховым удушьем, женские трусы, увенчав таким образом немую сваю, как триумфальную колонну, трофеем в честь подвернувшейся победы. И теперь, сидя на брёвнах, мужики нет-нет да и поспорят о том, какого размеру этот трофей. В первое лето их появления, когда трусы ещё не выцвели, мальчишки, преодолевая буйный стрежень, подплывали к свае и после этого утверждали, будто видели на них этикетку с китайскими буквами. Некоторые мужики этому верили охотно, другие, сомневаясь, отвечали так: поди-ка, мол, попробуй различи с воды, какие там буквы – китайские или немецкие, – хотя, чёрт его знает, глаза-то у сорванцов вострые, может, и вправду разглядели.

Словом, картина на берегу Шелудянки и без моста далеко не унылая. Летом народ обходится бродом, что чуть ниже по течению, по которому даже курицы переходят на другой берег поклевать конопли, к зиме Шелудянка покрывается прочным льдом, а во время половодья от переплавщиков отбоя нет. Так что нужды особой в мосту у шелудянцев нет.

Зато есть теперь где мужикам коротать половину летнего времени. Тут вот, на брёвнах, шелудянковскими и захожими мужиками споро решаются самые острые вопросы внутренней, внешней и семейной политики.

Поднявшись в субботу в пять часов утра, Правощёкин Тарас Анкудинович пообещал жене «спал-кать обудёнкой» – так он и сам предполагал, но человек лишь полагает, располагает-то не он – и пешим ходом отправился в Бородавчанск за известью. В городе, возле бочки с пивом «Бархатное», Тарас Анкудинович повстречал нечаянно-негаданно своего однополчанина, которого не видел – шутка ли – три месяца, и, в гости им «силком» зазванный, просидел у него дома остаток субботы и всё воскресенье. А случилось так, что за одним с ними столом всё это время провёл и сосед однополчанина Заклёпа Василь Павлович, безумолку толковавший про «кобанчиков», про «свиноматушек» да про поросят и о том, как «по идее следовало бы любезных» их выращивать. Тарас Анкудинович слушал его и диву давался. «Слушай, слушай, что человек тебе вещает», – только и твердил однополчанин. А Тарас Анкудинович только и, брови вскидывая, спрашивал: «И как же это ты, Василь Палыч, позволь мне допытаться, умудряешься?» – «Шо как, шо как. Да очень просто. Я ехо, выродка, будь чуток и следи сюда, сажаю у хлеув, кормлю ехо, как дорохохо хостя, а апосля, следи сюда, внимания не ослабляй, шоб вынуть ехо оттуда, шо же я делаю, шо б ты подумал? A-а, то-то! Хлеув разбираю. Шо как, шо как. Вот тебе, хлопчик, и шо как». – «Да как же так-то, – спрашивает ещё больше удивлённый Тарас Анкудинович, – да я вот своего – хоть закормись, а, один хрен, его хребтом дрова можно пилить». А у Тараса Анкудиновича, оказывается, следил бы он туда, порода свиная не та, какую путёвому хозяину уже давным-давно бы трэба завести. Причём путёвый-то тут, а, было б откэль, дак и давно бы, мол, завёл уж. А ему, Тарасу Анкудиновичу, слушать, слушать надо, нос-то воротить ему негоже, дескать. А шо откэль, оказывается, шо откэль-то? – мол, покупай, и всех делов-то. Да где и у кого – их в магазине-то, таких, не продают, мол! Да у него, у Василь Палыча, дескать, и покупай. Дак, небось, дорого же? Хэ-э, а шо, мол, нынче дёшево! Воздух-то разве, да и тот – пока. Зато зараз, следи сюда, мол, и окупится. Дак продавай, за чем же, дескать, стало! Да и продал бы, мол, хорошему человеку, как говорится, и дерьма не жалко, только вот маленького-то нэма, всех расхватали, мол, с руками и с ногами, с копытами, можно сказать, вырвали – матка послед ещё съесть не успела. Есть, правда, двухмесячный кобанчик, а за эти, следи сюда, мол, два бессонных месяца у ехо столь было впихано корму и комбикорму и просто денех, столь туда силушки, здоровья и трудов было положено, шо… Да не жмись, не жмись ты, Василь Палыч, продавай двухмесячного, дескать, чёрт бы побрал его, за такого и деньгами не поскупишься. Да что уж тут скупиться, ты его, однополчанина, теперь послушай, видывал он такую породу и не только у него, у соседа. По два метра в длину, как крокодилы, встречаются. Он как-то с бабой и ребятишками, соврать те не позволят, на Украину к тёще в отпуск ездил, дак там, парень, растакие хряки гуляют, что своими глазами его видишь, а ушам своим не веришь. Калитку ему откроешь, так он уж входит-входит, входит-входит, ну, думаешь, язви возьми тебя, когда же он закончится. Ты уж поверь, Тарас, однополчанину. Тёща его, однополчанина, гуторила, что если взять его, хряка, да связать в лежачем положении и кормить так, то до трёх метров некоторые подлецы дотягивают. Да ну, уж он, однополчанин, и наскажет, – обмирает Тарас Анкудинович. А уж поверил бы, поверил. Если только тёща, та тут чё не наплела, но не он, не однополчанин, да и тёща у него баба такая, что языком зря молотить не станет: слово у неё – червонец царский. Они с женой как-то, без ребятишек…

Но Тарас Анкудинович уже не слышал своего однополчанина. Перед его глазами предстала родная ограда. Жена открывает ворота и зычно зовёт: «Боря! Боря!» А Тарас Анкудинович смотрит в окно и ждёт. И в воротах показывается огромная харя с огромными ушами, бороздящими землю. Вот харя скрывается в хлеву, специально выстроенном, а задних ног и хвоста так и не видно. Тогда Тарас Анкудинович забивает трубку, прикуривает и переходит к другому окну, переходит и обнаруживает, что вся улица забита народом. Мужики стоят, насупившись, пальцы себе кусают в злобе, а бабы руками всплескивают, ахают, глядят с презрением на своих мужей и, еле сдерживая стоны зависти, говорят: «Ну и Тарас, ну и специалист. Вот ведь этот и Тарас, всё он чё-нибудь да учинит». А вот вам, бабоньки, да и Тарас…

«Тарас, Тарас, Тарас, ты слышишь?.. Ты закусил бы хоть маленько… Свининкой вот хотя бы, что ли».

В воскресенье, около полуночи, двухмесячный боровок уже плакал надсадно над своей судьбой, брыкаясь в тёмном холщовом мешке. В два часа ночи, в понедельник, Тарас Анкудинович, спрятав в карманах магарыч – подаренные ему «на удачную дорожку» Василь Палычем две бутылки подкрашенного под коньяк самогону, взвалил на плечо брыкающийся мешок и прямой дорогой, зимником, через деревню Шелудянку, подался к себе на Козий Пуп. В пять часов утра он, миновав вброд речку, уже отдыхал на брёвнах и разглядывал висевшие на свае вылинявшие трусы, силясь – беспомощно с похмелья – представить носившую их когда-то хозяйку. Рядом с ним, около брёвен, лежал и нет-нет да и оживал изредка мешок холщовый, мало того, ещё и оглушал утреннюю Шелудянку противным, резким визгом, на который даже самая последняя, брехучая, пустая собачонка в деревеньке гнушалась отвечать.

В десять часов утра в прибрежном тальнике километрах в двух, вниз по течению, от брёвен, удобно устроившись на песчаной косе, сидели Захар Иванович Шелудянкин и Тарас Анкудинович Правощёкин. Расположившись неподалёку от них, под разлапистой талиной, азартно почёсываясь и сердито поскуливая, давил, клацая зубами, блох рыжий кобелишка. Искоса при этом посматривал рыжий кобелишка на своего нового хозяина, на его приятеля и на мешок, который тот держал подле себя.

На высокую, лысоватую от старости ель, что стоит, накренившись, на противоположном, крутом, берегу Шелудянки, прилетела ворона. Ветка, на которую опустилась любопытная птица, закачалась. От ветки отскочила взъерошенная, отсеменившая уже шишка, упала, легонько коснувшись воды, и, подхваченная слабым током плёса, медленно поплыла. Захар Иванович проводил её бесстрастным взглядом и решил нарушить молчание, затянувшееся было после второго стакана, но по правде-то сказать, и не стакана, а тщательно сполоснутой консервной банки, оставленной каким-то рыбаком, хранившим в ней червей когда-то.

– Тарас, вот как ты думашь: ежлив связать много-много – уйму, скажем – еловых шишек в такой вроде как ковёр-плот, можно будет на ём сплавить двухпудовую, к примеру, гирю? Или нет? – поинтересовался Захар Иванович.

– Нет, – не думая, ответил ему Тарас Анкудинович.

– А почему? – рассеянно глядя на плёс, спросил Захар Иванович.

– Да потому что, и дураку ясно, прогнётся и вместе с гирей уйдёт ко дну.

– А ежлив под него жердушек подстелить?

– Тогда уж чё, тогда жердей одних уж лучше. Зачем тебе ещё и плот вязать из шишек? Один хрен, что из иголок или булавок бульдозер мастерить.

– Ну, как сказать… А я вот чё-то думаю, ежлив уплести их рядов эдак в двадцать – тридцать, то и самому можно спокойненько куда угодно будет сплавиться.

Тарас Анкудинович не любил большой воды, боялся её, и потому, возможно, нервно передёрнулся.

– Вы, шелудянцы, стой же на яланцев, чудной народишко какой-то – всё вас пошто-то думать тянет, так и свихнуться же недолго – надсада та же ведь, что и физически… У нас вот один мужик, приезжий, правда, и свихнулся, парень… моментом, да, за будь здоров.

– Как это его так угораздило? – поинтересовался, оживившись вдруг, Захар Иванович.

– Тут, Захар, чтоб уяснить, дак с самого начала надо распетрошивать, а с конца-то – это… вон как к бутылке вроде с донышка подбираться. Ну, да одна уж язва, коли язык-то развязало… Есть у нас в деревне баба, Танька Правощёкина. У Таньки девка есть, в молодости ею нагулянная. И приехал к нам один вербованный, в возрасте уже сурьёзном, крови, похоже, что не нашей… оттуда откуда-то – из песков. Ну ладно. Значит, снюхивается он с Танькой, и сходятся они чуть погодя. Танька рада-радёшенька, что у неё мужик теперь, хоть и не нашенский, не козье-пуповский, но всё же… бабам-то – мужик – и ладно, чё вроде есть, хоть маленькое, да при ём – и хорошо, и что по закону всё, как у людей – уж это главное. А девка в семой класс тогда ещё ходила. Ну вот, в первую ночь не спит вербованный, не спит Танька, что и понятно, но и девка-то её не спит – подглядывает из своей комнатёнки и подслушивает – вместо стенки-то у них две занавески, пальцем раздвинул чуть да и… А дня эдак через три-четыре уходит Танька на ферму, значит, вербованный возле бани дрова колет, а девка в бане шшукой плешшэтся. Плескалась-плескалась да и стучит в оконце, дескать, иди-ка, тятя, спину мне потри. А мужик-то этот тихой уж шибко, робкой – и повиновался. Ну и как, а так, как надо – через девять месяцев, день в день, приносят бабы по сыну. И всё вроде ладно – и бабы смирились, и народ поутих, а мужик этот и давай думать, кто из них кому и кем теперь приходится. Он будто этим мальцам в любом случае – отцом, мальцы ему в любом случае вроде сыновьями. А вот Танька дочкиному сыну – тёткой или бабушкой, и девка эта материному сыну – сестрой или тёткой, и ребята эти сами меж собой – то ли братья, то ли дядя с племянником? Да и для самого она, девка, – не то падчерица, не то жена? Как дойдёт до этого в своих разборках, и ну головой об стену – лупится, лупится, а, один хрен, распутать не может. Вот и – баста! – сковырнулся.

– Ну и нашёл о чём, тоже мне, думать. Сами бы разобрались…

– Ну дак и я об этом же.

– Хе, а действительно, Тарас, он одному-то вроде как отец, ну а другому – и отец, и дедушка, выходит, да? Так ведь?

– Э, нет, Захар, давай-ка лучше не об этом, – перебил Тарас, плечами передёрнув.

– Давай, – согласился Захар Иванович и, на мгновение задумавшись, сказал: – А всё-ж-таки хорошо мы с тобой сделали, что сюда пришли, а не остались там, на брёвнах… Сам понимашь, народец у нас в Шелудянке ещё тот – оторви да выбрось, кто-нибудь бы обязательно пристроился. Тот же Арынин. А от Арынина отвязаться – что от мухи – пока промеж глаз ему как следует не треснешь, он не отстанет, нет, ага… – Кивнул Захар Иванович, а через какое-то время продолжил: – И чудной же всё-ж-таки мужик он. Как-то, в июле ещё, приезжат из города весёлый-развесёлый, словно пензию ему дали вдвое против обычного, за пьянку орден ли вручили. На брёвнах народ: в чём, Саня, дело, мол? Пень-жак, говорит, задарма купил, за тринадцать рублей, почти что ненадёванный. Точно что, пеньжачишко на ём, в каких бабы за ягодой да за грибами ходят. Радовался, ликовал, в доме-то будто свадьба месяц гужевала, денег на обмывку дарового товара по всей деревне назаймывал. Обмыл. И знашь, во сколь ему обнова эта выскочила?

– Ну?

– Да не в ну, а в двести рубликов.

– Ого!

– Ого… Тёлку на мясокомбинат свёл, чтобы с долгами рассчитаться.

– Да-а.

– А мне, падла, до сей поры пятёрку не отдал. И на глаза-то всё никак не попадатся… сдох будто, так бы и подумал, ежлив «концерт» его вчерась не слышал бы своими вот ушами.

– Да-а, – скорее вздохнул, чем слово вымолвил Тарас Анкудинович, про известь вспомнив, может быть, про поросёнка ли. – Каких только земля наша не носит.

– И всё-ж-таки смешно, – сказал Захар Иванович.

– Чё смешно? – спросил Тарас Анкудинович.

– Да то – откэль ты знашь, что девка Танькина спала за занавесками-то, за двумя?

– Да брось ты.

– Ладно.

Солнце бежало к своему зениту. Рыжий кобелёк мышковал, с визгом то исчезая в норе по грудь, то выбираясь на свет и виновато озираясь грязной мордой: мол, пока нет, но, один хрен, мышку эту я добуду. Совсем уж редко похрюкивал и дёргался мешок. Ворона, всё разузнав и пронюхав, покинула ель и полетела, вероятно, по подружкам. Место её занял дятел. И вот тут-то уж – как из дырявого кулька – в речку посыпались кора, труха и шишечная шелуха.

А мужики пили самогонку, дивились каждый про себя прочности дятловой головы и никуда при этом не спешили.

– У этого, наверно, и похмелья не быват, – сказал захар Иванович.

– У дятла-то?

– Но.

– A-а. Да, этот не свихнётся – мозги на сотки-гвозди, видно, приколочены.

Помолчали сколько-то, а после:

– Тарас, а ты скажи-ка мне, – спросил Захар Иванович, – где населенье больше, в Левощёкиной или в Правощёкиной?

– А всё как-то поровну держалось. Да вот, девка моя, Любка, на сносях, если за эти дни не родила… обгоним, может… Правда, говорят, и в Левощёкино одна бабёнка в положении и вроде как наизготовке. Всё как-то поровну: там две тысячи и у нас столько же. Ну, когда в одной деревне кто-нибудь помрёт, другая на какое-то время перегонит, пока в ней то же кто-нибудь не… это дело.

– A-а, ну дак это ещё ладно. У нас одни уж скрипуны лишь и остались. Мы скоро всех опередим. Ялань – какое было уж село – волостное, дак и там, я нонче поглядел, бичи одни только и бродят, а коренных-то – раз, два, три – да и обчёлся. Ну а Евсевий-то ещё живой ваш или нет ли?

– Наш или левощёкинский?

– Да тот-то, знаю, что живой. А ваш, глухой-то?

– Живой. Чё ему?.. Тут с ём нынче внук, или уж правнук он ему, такую шутку отмочил. Спит-то на лавке он, Евсевий, атараи всё свои у лавки ставит. Належится, ноги спустит, в тараи их всунет – и двинулся. Так-то как пень глухой, а когда спит, там хоть в дуду дуди под самым ухом – глаз не откроет. Ну, а внук, или уж правнук-то, взял да и прибил тараи к полу. Евсевий выспался, сел, ноги – в тараи, поднялся, пошёл – и головой-то аккурат в таз с ополосками.

– Хэ-э-эх-хэ-хэ, хороший внук. Ну, жиганьё. А сколько лет-то?

– Да девяносто с лишним, если уж не сто.

– Да нет, мальчонке-то?

– A-а, этому… тому лет десять.

– Вот, варнаки, смотри, чё утворяют. Дед-то не захлестнулся хошь, упал-то как, не дошеверёдно?

– Нет. Жилы только потянул да нос расквасил. Месяц, однако, не на ходу был – внучёк его на тележке по ограде выгуливал. А уходил в субботу утром вот, часов в пять, гляжу, опять на лавочке, около дома-то, сидит. Может, конечно, с вечера ещё его там забыли?

– Да-а, – протянул Захар Иванович.

– Да-а, – как эхо, повторил Тарас Анкудинович.

– Хороший внучек.

– Куда с добром.

И оба надолго уставились на водную гладь Шелу-дянки.

Но через четверть часа от затянувшегося рассеянного созерцания отвлёк их мешок, вернее, поросёнок, почти сутки уже из мешка не выглядывавший. Собрав в лёгкие воздух, какой только можно было там, в мешке, собрать, боровок заголосил протяжно и задёргался. И тут же, словно по команде, с водной глади мужики перевели взгляды на мешок.

– Тише, зараза, наведёшь ещё на нас Арынина – он же разведчик бывший! – встрепенулся Захар Иванович и тут же поинтересовался: – А где, у кого ты отхватил такого громкого-то?

– Да у Заклёпы, у Василя Палыча. Не слыхал ты про такого?

– Вроде нет, не доводилось.

– Известный свиновод. Говорит, порода какая-то особая, до двух метров в длину дорастают. Напоследок, правда, когда бутылки эти всовывал, по секрету мне сказал, чтобы ни в коем случае не называл его я нашим именем, а то до обычного, мол, дорастёт и остановится.

– Да?! Смотри-ка ты… А так-то это почему?

– Не знаю. Сказал так да и всё, а объяснять не стал, а мне и спросить-то вроде как неловко было.

– Интересная фамиль – Заклёпа-то…

– Да уж куда ещё чудней-то.

– Может – и прозвишшэ… Э-ка, Тарас, а ты послушай, может быть, так оно и есть. Ты яланского-бригадира, Ваську Плетикова, Серафимыча-то, помнишь?

– Конечно, помню, как не помнить. Мы с ём вместе на Дальнем Востоке служили. И демобилизовались в один день. Помню, помню, как не помнить.

– Так вот, послушай-ка, есть кобелинау него, ростом с телёнка доброго, ей-богу. А назвал он его Гитлером. Причём, падла, и мордой фюрер вылитый. Чё-то в этом, видно, есть. Натура, может, ихняя менятся, пока под кличку-то подлаживатся? Не знаю. А Гитлер, настоящий-то, не Васькин, как говорят, два метра с лишним ростом был.

– Ну, зря же врать мужик не стал бы, – оживился Тарас Анкудинович, будто до этого сам крепко сомневался, а тут поверил окончательно. – К тому же уж и пьяный проболтался, трезвый-то был, может, и скрыл бы. Сейчас, наверное, жалеет, если помнит? А я теперь и думай вот, как паразита этого назвать мне, чтоб не по-нашенски-то было?

– Хм. Дело нешуточное, – сказал Захар Иванович и в небо посмотрел. – Да-а, – протянул, – ну и задачка. Все имена-то из башки как будто ветром разом выдуло. Какое ни возьми, всё вроде наше… Парень, а назови-ка Евой Бра… а-а, у тебя же боровок?

– Да, боровок.

– А боровок, дак тогда прошшэ. Вот, Муссолиней назови-ка…

– Да ну уж, скажешь!., борова Муссолиней называть… и долго как-то.

– Да, долговато, это точно… Дак сокрашшённо – Муся, Муся… Да нет, опять как вроде бабское… А, во-о, Берия. Берия – Боря… Нет, это совсем уже по-нашему. Так-то бы вроде подошло, – сказал Захар Иванович, задумался, потом продолжил: – С другой стороны, борову мудрено будет разобраться, наше это или не наше. Слушай, а назови ты его Фрицем. Фриц! Фриц! Фриц!

– Фриц?

– Фриц. Удобно. И уж так, парень, не по-русски… тут и пень любой допетрит.

– Фриц?.. Ну, Фрицем, может, и куда б ещё ни шло, только баба ни за что не согласится, – сказал Тарас Анкудинович, – ни за какие деньги так не станет называть.

– Ачё?

– Сестра её в Ялани замужем за немцем.

– Ну не станет так не станет. Пусть зовёт его, как хочет, – сказал Захар Иванович. – А ты втихаря подзывай его так… и старайся, чтоб почаще – всё, может, хошь наполовину больше вымахат.

– Ну ладно, попробую её уговорить. Фриц, так уж и для всех пусть будет – Фриц, а то и знать толком не будет, как его зовут, и… жалко другую половину, на которую не вырастет.

– Это, конечно, уж не дело. Скотина, она тебе не бревно какое, – сказал Захар Иванович. – Скотина должна иметь имечко и назубок его помнить – не зверь дикий, среди людей живёт, а некоторых ещё и поумней, пожалуй, будет… есть такие… Не грех бы ей и фамиль давать, тут уж и по хозяину можно. Правощёкин, например, а, Фриц Такоевич…

– Но, или Шелудянкина… как её там… Зорька Захаровна.

– А ты, Тарас, ты это вон чё, ты это… радио послушай-ка. Там каких только имён не называют, иной раз услышишь, а после месяц мозг мозолит… прилипнет будто.

– A-а, то ли приснилось мне, то ли и в самом деле говорил Заклёпа, будто умная она, свинья-то, шибко, если бы не копыта…

– Ну а копыта-то при чём здесь?

– Да он, Заклёпа, говорил, будто руль в ракетах ещё для копыт не придумали, а так бы она, парень, давно, вперёд собаки, в космос бы слетала.

– А-а.

– Говорит, башкой-то всё, мол, понимат, а ухватиться нечем. И ещё он – болтал, нет ли? – говорит, если бы не копыта, она давно бы уж палку в руки взяла и, чёрт-те знат, кем бы уж к этому времени стала, не мы б её – она бы нас на мясо-то держала.

– Да-а, интересно… Интересно, Тарас, если мы, люди, от обезьяны происходим, то она, засранка, от кого?

– А это, парень, у Заклёпы бы спросить, тот шибко дошлый в этой области.

Так беседовали Захар Иванович Шелудянкин и Тарас Анкудинович Правощёкин. А солнце – на юго-западе уже – готовилось укрыться в тучи. Свет слегка померк, в лесу сделалось прохладно. И мужики, спохватившись и забеспокоившись, к тому же всё уже допив, начали собираться.

У развилки дорог Захар Иванович и Тарас Анкудинович остановились и сели на траву передохнуть. Первый достал папироску, а второй набил и раскурил трубку.

– Дак ты, Тарас, хошь бы машину, что ли, обождал какую. Не пешком же эку даль да с космонавтом этим шлёпать.

– Нет, парень, я теперь на машинах не ездок. Лучше уж пёхом – поспокойней, к утру, глядишь, и дошагаю.

– Пошто ты так?

– Да так.

– Дакчё?

– Дак чё. В прошлом годе я тоже как-то, об эту же вот пору, даже и число запомнил, тринадцатого сентября, когда Нордет на грейдере-то помер… да знашь, наверное, слыхал… взял в городе поросёнка, словил по дороге попутку, МАЗ-то этот, у которого кабина больше, чем моя изба… или не МАЗ… да хрен бы с ём, попутка – и попутка. Сел туда я вместе с поросёнком. Тоже уж большенький был. Только наш, простой, называй того как хошь, всё равно… заморышем и сдох бы. Ну и вот. Сидим в машине мы. Машина едет. А перед мостом через Щучку там у нас колдобина… так и осталась. МАЗ – в неё – и долбануло. А поросёнок – у меня с рук да и на руль шофёру. Тот: а-а-а! – машина в сторону, потом – с моста и прямо в речку. Я-то с горем пополам выбрался, хошь и плавать не умею, сел на колесо, а поросёнок до сих пор в Щучке воду где-то рассекат, сети рыбакам рвёт, если уж в просторы океанские через Ислень не вырвался да в акулу не превратился… может, и в лодку подводную, дак чё! С того дня, парень, зарёкся, теперь на машину меня и силком не заташшышь. Лучше уж пёхом – пусть и дольше, да спокойней. И помру, наказал бабе, дак на клад-бишшэ чтоб на телеге… на санях ли.