Текст книги "Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф"

Бал в Сунне

Мы очень-очень рады, что живем в Эстра-Эмтервике, а не в Сунне. В Сунне людей куда больше, но они не больно симпатичные. Никогда не устраивают любительских спектаклей, нет у них ни секстета медных духовых, ни певческого квартета, да и таких, что умеют произносить речи и писать стихи, как в Эстра-Эмтервике, здесь совсем немного.

Мы связаны с Сунне в том смысле, что у нас общий пробст. А в остальном не имеем с суннескими обитателями никаких отношений. Мы никогда близко не сталкиваемся ни с кем из суннеских господ, но чувствуем, что они мнят себя куда выше нас, ведь живут в большом приходе.

Раз в год нас приглашают на праздник к суннескому пробсту, однако ж и там мы все равно не встречаем суннеских обитателей. Суннеский приход столь велик, что пробстово семейство не может принять всех гостей разом. Обычно они в один день принимают тех, кто живет в Эстра– и Вестра-Эмтервике и в Гресмарке, а тех, кто живет в Сунне, – в другой.

Хотя мы не знакомы с суннескими семействами, мы видели их всех на Омбергсхедской ярмарке, оттого и узнаём стёпафорсского помещика Петтерссона с семьей, и семейство сундсбергского инженера Моля, и семейство ульвсбергского инженера Игнелиуса, и семейство скарпедского помещика Хелльстедта, и семейство помещика Юнссона, проживающее в сундсвикском “замке”.

Семнадцатого августа в Морбакку съезжается великое множество молодых господ из Сунне – потанцевать и посмотреть любительский спектакль. И сдается нам, они рассказали в Сунне, что Хильда Вальрот из Гордшё и Анна Лагерлёф из Морбакки выросли и стали самыми очаровательными девушками во всей Фрюкенской долине. Как бы то ни было, в один прекрасный день папенька получает от нескольких суннеских господ письмо с вопросом, не желают ли морбаккские господа участвовать в бале, где угощение организуют в складчину.

Состоится бал в квартире над торговой лавкой Нильссона, и помещение предоставляется бесплатно. Мужчинам надобно обеспечить напитки, а женщинам – привезти с собою кофе, чай, печенье, булочки и прочее потребное для ужина. Все будет скромно и обойдется не более чем в несколько риксдалеров – на свечи и чаевые.

Такое же письмо пришло и в Гордшё, и тетя Августа приезжает к нам – обсудить с маменькой и тетушкой Ловисой, что бы такое прихватить с собой, им же вовсе не хочется оплошать перед суннескими. Тетушка Ловиса немедля затевает печь булочки и печенье, она очень оживлена, ведь такие балы в Сунне устраивали в годы ее юности. У нее и в мыслях нет ехать на бал, она знает, что старовата для танцев, однако твердит, как, мол, замечательно, что случается что-то замечательное.

Точно так же обстоит со мною и с Гердой. Мы тоже считаем, что бал – это замечательно, хотя сами до участия в нем покамест не доросли.

Но радости приходит конец, когда за день до бала – мы аккурат сидим за обедом и, конечно, обсуждаем бал – папенька говорит, что, по его мнению, Сельма вполне большая и может тоже поехать.

Он определенно думает, что меня обрадует возможность отправиться на танцевальный вечер, но я вовсе не рада. Бывала уже на званых вечерах в Эстра-Эмтервике, а потому прекрасно знаю, что меня ждет на бале в Сунне. И сразу говорю, что никуда не поеду.

– Отчего ты не хочешь поехать на бал? – спрашивает папенька, оборачивается к маменьке и говорит: – У нее нет подходящего платья?

– Почему же нет, – отвечает маменька. – Светло-серое барежевое вполне подойдет.

– А чулочки и туфли есть?

– Туфель нет, – говорит маменька, – но Анна выросла из своих серых прюнелевых башмачков, которые надевала на свадьбу моей сестры Юлии, так что Сельма может взять их себе.

– Ну, тогда я не знаю, почему бы ей не поехать, – говорит папенька.

Меня вдруг охватывает жуткий страх. Я толком не понимаю, чего боюсь, но не могу помыслить себе большего несчастья, чем необходимость ехать на этот суннеский бал.

– Мала я еще по балам ходить, – говорю я, – мне всего-навсего тринадцать.

– Эмилия-то Вальрот идет, – замечает тетушка, – а она не старше тебя.

Так-так, все против меня – папенька, и маменька, и тетушка Ловиса. Превосходство за ними, причем большое, и за неимением иных доводов мне остается только заплакать.

– Деточка, не надо плакать, мы же просто хотим, чтобы ты съездила повеселиться, – говорит папенька.

– Да, но для меня там веселья не будет, – всхлипываю я. – Я так хромаю, что никто не захочет со мной танцевать.

Я не злюсь, ведь с тех пор, как играла в карты с дядей Вакенфельдтом, оставила эту привычку. И папенька тоже не сердится. Просто считает меня странной.

Но он не знает, каково это, когда других девушек приглашают и все идут танцевать, а ты сидишь, подпираешь стену. Или когда тебя приглашают только на франсез или только кавалеры, с которыми другие девушки танцевать не хотят.

– Всё, довольно фокусничать, – говорит папенька, по-настоящему строгим тоном. – Знать ничего не желаю, мои девочки всегда должны ездить на балы, и точка.

– По-моему, лучше бы все-таки подождать, пока ей хотя бы пятнадцать сравняется, – замечает тетушка Ловиса, теперь она пытается прийти мне на помощь, но уже слишком поздно. Незачем было вот только что упоминать про Эмилию.

– Оно конечно, – говорит папенька, – но кто знает, будут ли тогда в Сунне балы. До сих-то пор вон сколько лет не бывало.

Я знаю, папенька не любит слез. Я бы куда скорее увильнула от поездки на бал, если бы рассмеялась и приняла радостный вид. А теперь плачу и никак не могу остановиться. Слезы льют ручьем весь обед.

И после я все плачу и плачу – и когда отдыхаю после обеда, и на послеобеденных уроках, и когда мы делаем домашние задания, и когда гуляем и катаемся на санках, и все время, пока рукодельничаем в зале за столиком у дивана.

Герда – большая мастерица поплакать, когда не знает уроков, но я уверена, никогда она не ревела без передышки с полудня до самого ужина.

Когда маменька вечером приходит читать с нами молитвы, я сдерживаю слезы и читаю “Отче наш”, и “Господи, помилуй нас”, но на “В руце Твои, Господи” и “Ангеле Христов” не выдерживаю.

– Ты плачешь только из-за этого бала? – спрашивает маменька. – Или тут что-то еще?

– Маменька, попросите папеньку не посылать меня на бал! – говорю я, сжимая ее руку.

– Дорогая, ты ведь знаешь, папенька всего лишь хочет, чтобы ты повеселилась, – говорит маменька.

– Да, но потанцевать мне не удастся, – говорю я. – Маменька, вы же знаете, потанцевать мне не удастся.

– Конечно же удастся, – говорит маменька, а потом уходит.

Первое, о чем я думаю, проснувшись следующим утром: сегодня бал! – и сразу же опять начинаю плакать. Сама не пойму, откуда в глазах берется столько слез, конца им нету.

Анна с Гердой говорят о том, кто откроет бал, и с кем Анна станцует первый вальс, и явятся ли барышни Моль в белых платьях. Анна в папильотках, и ее беспокоит, продержатся ли локоны до конца бала. Но чем больше они рассуждают обо всем об этом, тем безудержнее я плачу. Если б могла, я бы, конечно, перестала, но это не в моей власти.

– Ты бы поостереглась, Сельма, если этак плакать, вечером у тебя будут красные глаза, – говорит Анна. И конечно же я стараюсь перестать, но не могу.

Все утро Анна, маменька и Элин Лаурелль занимаются своими туалетами, приметывают оборки, гладят крахмальные юбки, примеряют туфли, чтобы нарядиться как можно лучше. Тетушка Ловиса говорит, ей кажется странным ехать на бал в платье с высоким воротом и длинным рукавом. В ее молодые годы так было не принято. Но маменька говорит, что мы с Анной еще дети и потому можем поехать в обыкновенных выходных платьях.

В разгар утра я вхожу в залу, где папенька, по обыкновению сидя в качалке, читает “Вермландстиднинген”. Я становлюсь рядом, опираюсь ногой на полоз качалки, кладу руку ему на плечо.

– Ну, что такое? – говорит он, оборачиваясь ко мне.

– Можно мне не ездить на бал, папенька? – говорю я прямо-таки умоляющим тоном, в надежде, что если попрошу по-настоящему смиренно и учтиво, то смогу его переубедить. Еще мне хочется напомнить ему, что ради него я прочитала Библию от корки до корки. Думаю, что, приняв это в соображение, он позволит мне остаться дома.

– Вы же знаете, папенька, мне не удастся потанцевать, – начинаю я. – Я так хромаю, что танцевать со мной никто не захочет.

Продолжать невозможно. Меня опять одолевают слезы, и больше я не способна вымолвить ни слова.

Папенька молчит, но встает с качалки, берет меня за руку, ведет на кухню. Там он просит экономку дать мне хороший бутерброд с сыром. И уходит.

Я понимаю, что волей-неволей ехать на бал придется, и мне ужасно хочется швырнуть бутерброд на пол, но я этого не делаю, не стану больше злиться, не выпущу на волю живущее во мне чудище.

Я веду себя во всех отношениях правильно и благоприлично, за исключением того, что плачу. Плачу за обедом, плачу после обеда. Плачу, когда мы одеваемся на бал. Плачу, пока мы не садимся в сани и нас не укутывают меховой полостью.

Тут слезы, надо полагать, наконец-то уразумели, что никакого толку от них нет. По дороге в Сунне я сижу в санях с сухими глазами.

На мне серое барежевое платье, отделанное синей шерстяной тесьмой, и Аннины светло-серые прюнелевые ботиночки с красными шнурками. К вороту приколота светло-красная розетка, очень красивая, подарок на Рождество от дяди Калле, он всегда дарит нам замечательные вещицы. Волосы мне причесала тетушка Ловиса, лежат они очень аккуратно, а на затылке приподняты и собраны в большой узел.

Впрочем, мой наряд не имеет значения, потому что лицо у меня в красных пятнах, а глаза воспалены и опухли от слез. Вид ужасный, так что, если бы я даже ничуть не хромала, танцевать со мной все равно бы никто не стал.

Перед бальной залой расположена гостиная, и, когда мы входим туда, девочки Вальрот сообщают, что барышни Моль еще не готовы, они будут в тонких белых платьях, а чтобы юбки не помялись, две служанки несут их в Сунне на жердине.

– Да уж, они могут позволить себе такое, до их дома всего-то четверть мили, – говорит Анна. И мы все соглашаемся, что это ужас как аристократично.

Анна и Хильда чудо как хороши, и я думаю, как бы ни расфрантились остальные, им все равно не сравниться красотою с этими двумя.

Когда входят барышни Моль, я, конечно, не могу не признать, что они весьма изящны и очаровательны, но до Анны и Хильды им далеко, тут я совершенно уверена.

Эмилия Вальрот красотою не блещет, но все говорят, в ней есть изюминка. Эмилию всегда приглашают танцевать. Она хоть и некрасивая, зато настолько симпатичная и веселая, что, даже будь она хромая, ее бы непременно приглашали на все танцы.

В гостиной уже полным-полно женщин и девушек, должно быть, все приглашенные собрались, потому что заиграла музыка. Играет секстет медных духовых из Эстра-Эмтервика, потому что в Сунне музыкантов нет.

И вот в гостиную входит помещик Вильгельм Стенбек из Бьёрсбюхольма и говорит, что, коль скоро в Сунне снова бал, какого не бывало по меньшей мере лет двадцать, он предлагает открыть его полонезом, как принято в торжественных случаях. Никто, разумеется, не возражает.

Пожилые господа входят в гостиную, приглашают пожилых дам: г-жу Моль, и г-жу Хелльстедт, и г-жу Петтерссон, и г-жу Бергман, и г-жу Вальрот, и г-жу Лагерлёф, – и парами, рука об руку, направляются в бальную залу. Молодые господа приглашают молодых девиц и уводят их танцевать. В конце концов здесь не остается никого, кроме меня да мамзель Эрикссон из Шеггеберга. Мамзель Эрикссон по меньшей мере лет пятьдесят, у нее жидкие желтые косички, закрученные возле ушей, и длинные желтые зубы.

На бале присутствует один неизвестный господин, которого мы раньше не видели. Одет он в мундир и, как говорят, служит в Чиле станционным управляющим. Знакомых у него на бале нет, и, когда он входит в гостиную, намереваясь кого-нибудь пригласить, все дамы уже разобраны – кроме меня и мамзель Эрикссон. Интересно, которую из нас он выберет, думаю я, но он резко поворачивается и уходит, не выбрав никого. Мы так и сидим вдвоем – я да мамзель Эрикссон, – друг с дружкой не разговариваем, но я все ж таки рада, что она здесь, что я не сижу в полном одиночестве.

Порой я думаю: вот и хорошо, что меня не приглашают, пусть папенька убедится, что это правда, никто со мной танцевать не хочет. Только вот утешение слабоватое. Мне все равно грустно.

Я сижу и размышляю о мамзель Эрикссон из Шеггеберга. Ее-то кто заставил ехать на бал? Ведь она, поди, здесь не по своей доброй воле.

Полонез закончился, танцоры возвращаются в гостиную, радостные и оживленные, что старые, что молодые. Маменька устраивается на диване между г-жой Моль и г-жой Хелльстедт, они разговаривают и смеются, словно давние подруги. Анна садится подле Хильды Игнелиус, шепчется с нею, а Хильда Вальрот входит под руку с Юлией Моль.

Потом играют вальс, и польку, и франсез, и снова и снова – вальс, польку, франсез.

Анна, Хильда и Эмилия конечно же танцуют все танцы.

Им очень весело, и Хильда подходит ко мне, хочет сказать что-нибудь приятное, повеселить меня. Предлагает хотя бы пойти с ними в залу, посмотреть на танцующих.

Но я, разумеется, этого не хочу. Не знаю, как бы увильнуть, однако тут на помощь спешит Анна, говорит, что с Сельмой лучше не заговаривать, чего доброго, сызнова расплачется.

После полонеза маменька и другие дамы уже не танцуют, но сразу уходят в бальную залу посмотреть на молодежь. Гостиная опять пустеет, остаемся только я да мамзель Эрикссон. Обе мы так и сидим весь вечер на своих местах.

Я пытаюсь думать обо всех, кому приходится несладко, – о больных, о бедняках, о слепых. Стоит ли горевать из-за того, что не танцуешь на бале? Представь-ка себе, каково быть слепым!

Может, это наказание за какой-то мой поступок или недоброе слово или, может, урок смирения?

Мне вспоминается мамзель Брустрём, о которой часто рассказывал папенька, та, над кем гимназисты подшутили на ярмарочном бале. Меня всегда занимало, о чем она думала, когда весь вечер сидела в одиночестве и никто не приглашал ее танцевать.

Наверняка она думала: странно, неужели она настолько несимпатичная, что никто не хочет с нею потанцевать, да что там – даже поговорить? Ведь именно так думаю я.

На следующее утро за завтраком маменька, и Элин Лаурелль, и Анна рассказывают папеньке и тетушке Ловисе о бале, как они там веселились и как замечательно все было. Я, разумеется, не говорю ни слова, потому что сказать мне нечего. Но когда Анна перечислила всех, с кем танцевала, папенька спрашивает:

– Ну а как же Сельма?

– Сельма не танцевала, – говорит маменька, – мала она еще. Некоторое время папенька молчит, потом говорит:

– Как ты считаешь, Луиза? Может быть, напишем в Стокгольм, спросим Афзелиусов, нельзя ли Сельме пожить у них еще одну зиму, походить на гимнастику? Прошлый-то раз ей стало намного лучше. Мне так хочется увидеть ее по-настоящему здоровой, пока я жив.

От изумления я делаю большие глаза. Наверно, папеньку вчера вечером мучила совесть из-за того, что он заставил меня поехать на бал. Наверно, потому он и надумал послать меня в Стокгольм.

Все ж таки не сыскать на свете человека добрее моего папеньки.

Элин Лаурелль

Как же замечательно, что Алина Лаурелль приехала в Морбакку навестить нас. Мы не видели ее с минувшей осени, когда она перебралась в Вестра-Эмтервик.

Выглядит Алина совсем как раньше, ну разве только похудела немного. Бодрая, веселая, а когда, стоя на крыльце, смотрит на флигель и контору, то как будто бы ни малейшего волнения не испытывает.

Алина приехала одна и может остаться на целых три дня, потому что пастор Унгер, тетя Мария, Юнас, Андерс и Юханна уехали в Карлстад на свадьбу.

Мы все – папенька, маменька, Элин Лаурелль, Анна, Герда и я – встречали Алину на крыльце. И Алина всех нас обняла и расцеловала, понятно кроме папеньки.

Анна и Герда с виду радовались приезду Алины так же, как я, и Алина расцеловала их так же, как меня. К счастью, Алина не знает, что им обеим Элин нравится больше, чем она.

Они твердят, заниматься с Элин сущее удовольствие, очень она славная и добрая. И не такая строгая, как Алина. И уроков задает меньше, и не слишком сердится, когда не можешь ответить на все вопросы.

Но меня ни капельки не волнует, что нам задают меньше уроков. Мне все равно больше нравится Алина. И никто не заставит меня отдать предпочтение Элин. Я Алину не променяю, и точка.

Должна сказать, не очень-то легко удержаться и не полюбить Элин, ведь она вправду славная и у нее всегда есть о чем рассказать. Иной раз она весь урок сидит и рассказывает, так что мы толком не успеваем ответить заданное. Герде и Анне это по душе. Я тоже порой нахожу это забавным, но не считаю правильным. Алина никогда так не поступала.

Случается, что, проверяя письменную работу, Элин пропускает ошибку, не отмечает на полях. А если я говорю об этом Анне, она отмахивается: дескать, какие пустяки!

– Я, по крайней мере, больше узнаю от Элин, чем от Алины, – говорит Анна. – Потому что Элин знает больше, чем написано в учебниках.

Вообще-то Анна права, но я не хочу любить Элин. Не хочу изменять Алине.

По-моему, очень даже хорошо, что Элин дурнушка. Нос у нее слишком короткий, кончик его вроде как срезан. Лицо землистое, вдобавок на щеке бородавка. Да еще двойной подбородок, как у фельдмаршала Клингспора из “Сказаний прапорщика Столя”. Зато волосы красивые, белокурые, всегда хорошо причесанные. И чего у нее никак не отнимешь, так это высокого роста и представительного облика. И голос у нее красивый, и есть в ней кое-что еще, чего я не понимаю. Например, когда в комнату входит маменька, вместе с нею входит частица Филипстада – маменька родом оттуда, – и чуток шахтного поля и домен, а когда входит Алина Лаурелль, она приносит с собой немножко Карлстада, школ и изящных праздников, но с Элин Лаурелль сразу входит весь мир. Ведь Элин может говорить о чем угодно, она знает всё и про Грецию, и про Египет, и про Гренландию, и про Австралию. Ей известно всё, о чем помышляет народ всюду, где только живут люди. Она много знает о старине, а главное, в курсе всего нового.

Молодые господа интереса к Элин не проявляют. Не заезжают они теперь сюда, а при Алине наведывались постоянно.

Но, по-моему, пожилые господа вроде папеньки и инженера Нурена не прочь потолковать с Элин, потому что при ней весь мир и она не робеет высказать свое мнение. Даже осмеливается спорить с папенькой по поводу странствующих проповедников и священников-сектантов. Однако ж спорит она весело и приводит такие остроумные доводы, что обидеться он просто не может.

А особенно Элин любит подразнить мальчиков.

Нынешнее Рождество Элин Лаурелль провела у нас, ведь из дома она уехала в ноябре и не хотела так скоро опять тратиться на поездку. И по-моему, Даниэль и Юхан нашли ее весьма симпатичной. В комнатах оба оставались куда дольше обычного. Элин поддразнивала их по всем и всяческим поводам, а особенно они обижались, когда она утверждала, что способностей у девочек ничуть не меньше, чем у мальчиков, и они тоже могут научиться чему угодно. Даниэль по обыкновению держался дружелюбно, а вот Юхан постоянно норовил ее испытать. Когда Элин не удавалось дать ему отпор, она вскакивала, пыталась взъерошить ему волосы. Он уворачивался, и начиналась беготня, сперва вокруг обеденного стола, потом по всему дому.

Но немного погодя они снова были добрыми друзьями, и мне кажется, у мальчиков никогда не случалось такого веселого Рождества.

После обеда Элин обычно заходит в комнату при кухне, к тетушке Ловисе, чтобы взбодрить ее глубокомысленной беседой. И тогда они неизменно рассуждают о судьбе. Ведь тетушка Ловиса утверждает, что ход человеческой жизни предопределен изначально и ни один человек не в силах этому воспрепятствовать. Кому суждено жениться или выйти замуж – женится или выходит замуж, а кому не суждено, тот, сколько ни старайся, не женится и замуж не выйдет. Тут Элин Лаурелль спрашивает, полагает ли тетушка, что предопределенность касается и большого, и малого либо же только таких важных вещей, как браки и смерти.

– Ну, предопределено конечно же всё, – отвечает тетушка Ловиса.

– Стало быть, в таком случае мне и Господу молиться не стоит, – говорит Элин, – ведь коли все предопределено и ничего не изменишь, незачем и просить.

На это тетушке Ловисе возразить нечего.

– Н-да, видите ли, Элин, для меня это чересчур сложно, – говорит она. – Тут мне не разобраться. Я не такая умная, как вы, Элин.

Однако она оживляется, когда Элин заходит и ведет с нею диспуты.

В общем, не любить Элин не так легко, как я себе воображала. Но остерегаюсь я изо всех сил. Держусь, конечно, вполне приветливо, но в споры с нею не пускаюсь, потому что аккурат через споры и начинаешь ее любить.

Про себя я думаю: будь Элин такая, как есть, веселая и остроумная, а вдобавок молодая и красивая, как Алина, она была бы именно такой, какою мне хочется быть, когда я вырасту. Короче говоря, для меня ох как непросто хранить верность Алине.

Но сейчас, когда Алина приехала к нам, я очень рада, что осталась ей верна. Никогда я не говорила с Элин о том, о чем не говорю с остальными. Она ничегошеньки не узнала про “Оцеолу” и про то, что ради папенькина выздоровления я прочла всю Библию.

Элин все время относилась ко мне по-доброму и на первых порах словно бы старалась добиться, чтобы я разговаривала с нею о чем угодно, как с Алиной, но теперь эти попытки оставила.

И когда я так ужасно рыдала из-за необходимости ехать в Сунне на бал, Элин пальцем не пошевелила, чтобы мне помочь.

Случается, мы с нею вдвоем подолгу сидим в детской, не говоря ни слова. Она явно заметила, что я не желаю ее любить.

Однако сейчас, пробыв здесь день-другой, Алина, как мне кажется, смотрит на меня как-то странно. Несколько раз она спрашивала, отчего я так молчалива и не заболела ли.

А на третий день после обеда Алина говорит, что идет прогуляться, и спрашивает, не хочу ли я составить ей компанию. Никого другого она не зовет, и мы выходим на прогулку вдвоем – я и Алина. По-моему, это замечательно. Мы, думаю я, наверняка проведем время так же приятно, как раньше, когда гуляли вдвоем и Алина обычно твердила, что мы прямо-таки ровесницы.

Только вот Алина разговаривать явно не расположена. Пока мы шагаем по аллее, она не произносит ни слова.

Когда же мы выходим на большак, она снимает с меня варежку и прячет мою руку к себе в муфту, обхватывает горячими ладонями.

– Деточка, да ты ведь замерзла! – говорит она.

Так Алина поступала и прежде, потому что у меня действительно всегда очень мерзнут руки. И я так рада, что она опять спрятала мою руку в муфту.

– Ну вот, – говорит Алина, – а теперь расскажи-ка мне, как обстоит с сочинением романов.

– Ах, Алина! Вы же помните, я не собираюсь писать романы, пока не вырасту.

– Хочу кое-что тебе сказать, – слегка неуверенно начинает Алина, не выпуская мою руку из муфты. – Ты только не обижайся… Просто, видишь ли, я подумала, что, пожалуй, с моей стороны было не очень правильно позволять тебе так много рассуждать о сочинительстве, о романах.

– Почему, Алина?

– Понимаешь… Ты, вероятно, строила себе иллюзии, отчасти по моей вине. Но мне казалось, не исключено, что у тебя есть кой-какие способности к писательству. Твоя тетя, Нана Хаммаргрен, большая мастерица рассказывать, и у твоего дяди Кристофера огромный талант, как я понимаю. К тому же вы в родстве с Тегнером.

– Мы в родстве с Тегнером?

– Разве ты не знаешь? – удивляется Алина. – Н-да, твой папенька вправду большой чудак. Никем он не восхищается так, как Тегнером, но по скромности своей даже от родных детей утаивает, что состоит с ним в родстве. Ну, во всяком случае, маменька твоего деда была сестрою матери Тегнера, а значит, твой дед и Тегнер – двоюродные братья. Потому-то я и думала, что у тебя есть писательский талант.

Алина умолкает, вроде как ждет от меня ответа, но я молчу. Пытаюсь вытащить руку из муфты, но она не пускает.

– Видишь ли, – продолжает Алина, – нет для человека ничего опаснее, чем воображать, будто он станет великим и знаменитым, в то время как силами для этого не обладает. Когда впоследствии выясняется, что способностей маловато или нет вовсе, такой человек обычно становится ворчливым неудачником. Лучше с самого начала, еще в детстве, отбросить подобные иллюзии. Тогда это не так трудно, а позднее, чего доброго, окажется невозможно.

Голос Алины звучит очень серьезно. И судя по всему, эти слова на самом деле даются ей нелегко. Я, конечно, говорила с нею о том, что собираюсь писать романы, но вовсе не имела в виду, что непременно так и сделаю. Ну, примерно так же я говорила, что собираюсь жутко разбогатеть и построить себе дворец. В общем, меня почти совершенно не задевают Алинины рассуждения, что мне не стоит воображать, будто я могу стать знаменитостью.

Как бы то ни было, я спрашиваю, откуда Алине теперь в точности известно, что у меня нет таланта.

– Когда я прошлой осенью уехала от вас, – говорит Алина, – то поступила так отчасти ради тебя, чтобы у тебя появилась наставница более сведущая и опытная, чем я. Мне казалось, Элин как раз та, кто тебе требуется. Но Элин говорит… понимаешь… Элин не думает, что в тебе есть что-то особенное. “Ни малейшего намека”, – так она говорит. Не находит, что ты способнее других детей. Наверно, ты обидишься, но все-таки лучше тебе узнать об этом сейчас. Ты все равно можешь стать прекрасным человеком.

Я, пожалуй, чуть-чуть обижена, только это пустяки и не в счет. Ведь, как я уже говорила, в свое писательство я никогда всерьез не верила. А уж теперь, узнав, что в мои способности не верит Элин, я тем более спокойна. Все дело в том, что с нею я диспутов не вела.

– Надеюсь, ты не плачешь? – спрашивает Алина, и голос у нее добрый, встревоженный.

– Нет, милая Алина, – отвечаю я. – Конечно, нет. Очень хорошо, что вы сказали мне обо всем об этом.

Некоторое время Алина идет молча, потом опять начинает говорить: мол, поскольку мы с нею ровесницы, то она хочет мне сообщить, что помолвлена.

От удивления я вмиг забываю все, о чем мы разговаривали до сих пор.

Алина рассказывает, что собирается замуж за друга детства, которого зовут Адольф Арнелль. Всю жизнь она любила его. Иной раз он словно бы охладевал к ней, казался равнодушным, но лишь по причине того, что не мог жениться. Минувшей осенью, аккурат когда она уехала из Морбакки, они едва не порвали отношения, теперь же все снова уладилось. И она совершенно счастлива.

А я ужасно рада, что Алина счастлива и что рассказала мне об этом. Она наверняка сообщила об этом Элин и маменьке, но из остальных никому, кроме меня. Ведь Алина понимает, что мне она больше по душе, нежели Анне или Герде. И с прогулки мы возвращаемся такими же добрыми подругами, как раньше, до ее отъезда.

В доме мы снимаем теплые пальто, Алина идет в спальню поболтать с маменькой, а я направляюсь прямиком в комнату при кухне, где Элин Лаурелль по обыкновению рассуждает с тетушкой о судьбе.

– Вы, Элин, наверное полагаете, что все зависит от случая, – говорит тетушка.

– Нет, – отвечает Элин, – вовсе нет. Знаете, Ловиса, как я полагаю? Если человек по-настоящему хочет кем-то стать, то непременно станет.

Я ничуть не огорчена тем, что слышала от Алины, но, как бы там ни было, слова Элин очень меня радуют. Может быть, я сумею-таки стать писательницей, коль скоро все зависит лишь от желания, а не от таланта. Желание-то у меня как-никак есть.

Из-за этих слов про желание меня, как магнитом, тянет к Элин. Я становлюсь рядом и, навострив уши, слушаю, что она говорит. И совершенно непроизвольно, не задумываясь, кладу руку ей на плечо.

Она слегка поворачивает голову, улыбается мне. И тут я вспоминаю, что намерена хранить верность Алине и не симпатизировать Элин, по крайней мере не выказывать ей свою симпатию. А потом думаю: ведь Алину уже не интересует, что одна девочка в Морбакке любит ее. У Алины есть жених, она выходит замуж. И я теперь совершенно свободна. Могу любить Элин сколько заблагорассудится.

И теперь мы с Элин такие же добрые подруги, как прежде с Алиной, если не больше.