Текст книги "Константинов крест (сборник)"

Он склонился к старухе с чекистской бдительностью во взоре:

– Или у вас имеется особое указание сведения ни под каким предлогом не выдавать? А если припрут, вырвать запись и съесть на глазах у врага!

– Да, врага! – рассердилась Кайдалова. – Больно вы, нынешние молодые, легкие. Всё кузнечиками прыгаете. Так и пропрыгаете державу-то!

Эстонцы как раз вернулись к стойке.

– Мы хотим знать, где похоронен президент Пяте, – произнес Валк.

Вальк подхватил:

– Чтобы эксгумировать останки, вывезти их на родину, в республику… – Он тяжело, натруженно задышал.

– Видал, чем недальновидность оборачивается! – попеняла Кайдалова председателю поссовета. – Только палец покажи.

– …И торжественно перезахоронить. Да, – завершил длиннющую фразу Валк.

– А вот это хренушечки!

Бодрые, праздничные эстонцы осеклись.

– Вы обязаны показать могилу. Это в любой инструкции… – напомнил Вальк.

– Еще и инструкции изучили! Готовились! – уличила Кайдалова. – Могилу желаете? Нате! – повторила старуха с торжеством, скрыть которое не смогла, да и не желала. – Во-он кладбище! – Она ткнула за окно.

– Полный лес захоронений. Только ни крестов, ни плит опознавательных. И хоронили по двое-трое в гробу, в исподнем… А то и просто в простынях. Одежды, уж извините, не было. После войны-то! Может, у вас в Прибалтиках как сыр в масле катались? Вас же немцы не больно трогали. Своих-то! А у нас, извините, каждая пара кальсон на счету была. Теперь поди найди, поди отличи. Так что, ауф-видерзейн, господа хорошие!

Эстонцы, так и не поняв толком причину старушечьего раздражения, угрюмо потянулись к выходу. Следом, не попрощавшись, вышел Понизов.

Кайдалова проводила его хмурым взглядом.

– Правду говорят про яблоко и яблоньку, – пробурчала она. – Ведь не видел никогда отца. А что тот шалопутом прожил, что этот без царя в голове.

На крыльце Понизов нагнал удрученных эстонцев.

– Что значит по-русски «хрэнушечки»? – вопросил Валк.

– Значит, два года псу под хвост, – перевел ему Тоомс. Невольно простонал.

– Будет, братан, – Понизов приобнял друга. – Не кори себя. Ты этот путь прошел до конца. Место смерти установил. Есть чем перед своими отчитаться. А насчет остального… Сволочная, конечно, старуха. Но в этом права. Зарывали вперемешку, так что найти, да еще опознать – безнадега.

– Константиныч! – окликнули сзади. От аптеки в грязном халате со шваброй поспешала баба Лена.

– А я ведь вспомнила! – на ходу, торжествующе выкрикнула она. – Точно, что был. Даже лицо перед глазами. Мордастое. Но только от старости ввалилось.

– Знаем уже, – подтвердил Алекс. – Другая беда. Хотели останки найти. А оказалось, что хоронили без примет, без табличек. Даже без одежды.

– Это да, – признала баба Лена. – Трудное время было.

Всколыхнулась.

– Но погодите! Вашего-то как раз в одеже хоронили!

Эстонцы, похожие на снулую рыбу, разом ожили. Окружили старушк у.

– Ну да, – подтвердила та. – В одёже, скалабудах. Вы ж у Кайдалихи были? Ее б и поспрашали. Она знает… Хотя эта соврет, недорого возьмет. У нее, стервы, с сороковых годов кличка Нельзяха.

Глазами она нашла Понизова, – не наболтала ли чего лишнего? Но тот поощрительно кивнул.

– Вот если Ксюшка Гусева где жива. Она тогда лечащим врачом была и очень, помню, хлопотала. И костюм они с главврачом, Константин Александровичем, отцом вашим, справили. И место захоронения сама подобрала. Их тогда обоих после той истории поприжали. Константин Александровича особенно – в органы даже тягали. На каком-таком основании штаны покойнику выделил. Не в целях ли теракта? Совестливый человек был, хоть и негромкий. Сердце и разорвалось. После этого и Ксюшку вышибли. Очень она смерть отца вашего переживала. С Кайдалихой на людях поскандалила, – страшное дело. И стукачкой ее называла, и по-всякому. Сразу и уехала. Лет десять тому в Калинине ее видели. Может, и жива еще. Чего ей, пацанке, не жить? Должно, семидесяти нет.

Николай Понизов об отце знает мало. Родился после его смерти. За долгие годы в Бурашевской психбольнице сменился не один главврач. Но – странное дело – именно память о руководителе клиники пятидесятых засела в народном сознании. Вспоминали как о слабовольном руководителе, при котором Бурашевская больница была превращена энкавэдэшниками в разновидность тюрьмы. Куда запирались арестованные, содержать которых предписывалось без приговора и без огласки. И те, кого сюда запирали, редко, по слухам, выживали более полугода. Было ли так на самом деле или недобрая молва пущена кем-то из недругов Константина Понизова, оставалось гадать. Письменных свидетельств не сохранилось. Живых очевидцев, кажется, тоже.

Пытался расспрашивать мать. Но мать, вскоре вышедшая вновь замуж, о первом муже вспоминала неохотно. А если упоминала, то больше как о самовлюбленном рохле. Но фамилия Гусевой, которую услышал от бабы Лены, Николаю была знакома. Как-то, копа ясь в отцовских книгах по психиатрии, в одной из них обнаружил несколько писем, не замеченных матерью и потому сохранившихся. Это была фронтовая переписка отца с некоей Ксенией Гусевой, из которой он понял, что женщину эту, вместе с которой воевал, отец, единственную, любил. Матери о своей находке, конечно, не сказал.

Но теперь, когда Николай узнал, что влюбленные, оказывается, после войны воссоединились в Бурашево, у него появился личный мотив найти Гусеву, – очень хотелось побольше узнать о таинственном отце. Не верилось, что никчемного рохлю может так истово любить женщина.

Год 1956

1.

Князь проснулся среди ночи от духоты и горячечного бормотания, доносившегося с койки, на которой лежал номер 12, о котором Князь давным-давно разузнал, что зовут его Константин Якобович Пятс.

Откинувшись на тощей подушке, номер 12, несомненно, бредил во сне. Но что-то в этом неконтролируемом, вроде, бреде показалось Князю необычным. Он пересел на койку к соседу, всмотрелся в орошенное капельками пота лицо, жадно вслушался в странно-знакомые звуки. Распрямился, потрясенный, – впавший в беспамятство старик на французском читал стихи Аполлинера.

Князь откинул куцее, промокшее насквозь одеяльце, дотронулся до скользкой, надсадно хрипящей груди. Жизнь в ней, кажется, едва теплилась. Собрался позвать палатную сестру. Но от прикосновения Пятс очнулся, открыл глаза. Дыхание несколько выровнялось.

– Я что, бредил?

– Еще как, – Князь кивнул. Услышал, что скрипнула и замерла койка под третьим соседом, переведенным в палату Кайдаловой, – сразу вслед за Пятсом. Сам перешел на французский. С удовольствием повторил услышанное:

– «Король я, но умру бродягой под забором». Давно не приходилось слышать. Не знаю, какой вы президент, но произношение вполне приличное. Откуда знаете Аполлинера?

– Приятельствовали в девятьсот пятом, – объяснился Пятс. Подышал, набираясь сил. – Я тогда от смертного приговора бежал из России в Швейцарию.

– Тогда всё может быть, – нижняя губа Князя уважительно оттопырилась. Он продолжил. – «Родился Иисус! Его настало время! Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме!»

– Пан умер! Умер Пан. И больше нет богов! – закончил Пятс – через силу. – А вы? Для вас кто Аполлинер?

– Ну, чести быть знакомым, конечно, не имел. Родился, правда, во Франции, но через десять лет после его смерти. Отец его обожал. Он в эмиграции сильно поэзией увлекся.

– Выходит, вы в самом деле князь?

– Всамделишней не бывает.

– Подумал, что стукач, – старик пытливо присматривался к молодому парню.

Князь хмыкнул:

– Стукачи по десятку лет не сидят. Правда, на днях обрадовали, будто вот-вот освободят. Но – уже изверился.

Князь провел носовым платком по желтому лбу старика. Платок увлажнился, – будто росу собрал. Озабоченно покачал головой:

– Похоже, вас всерьез прихватило. Испугался, что во сне умрете.

Лицо Пятса исказила гримаса, – он попытался засмеяться:

– Когда-то, когда я был президентом… Был-был, – Пятс успокоительно дотронулся до руки молодого соседа. – Возле президентов полно прожектеров крутится с завиральными идеями. Нашелся чудак. Предложил медицинский курс: как не умереть во сне… Как же я смеялся, когда услышал… Тогда я еще умел смеяться… На самом деле умереть во сне – счастье, которым Господь одаривает праведников. Я, видно, не заслужил этой благодати.

Он закашлялся надсадно.

– Однако сейчас вы проснулись. И, кажется, всерьез болеете. Я позову помощь, – Князь сделал движение подняться, но Пятс поспешно дотронулся до его кисти, – силы сжать чужую руку в нем не осталось.

– Не надо, прошу! Всё в порядке. Я не болею, я умираю. И наконец-то. И слава богу!

– Но вы мучаетесь!

– Оставьте! Я православный. А по православным канонам мученическая жизнь и смерть полностью искупают все, совершенные при жизни прегрешения, вольные и невольные. Так что еще и в выигрыше окажусь, – по лицу скользнуло подобие улыбки. – Не о том боль. И не спорьте. Сами видите, у меня не осталось времени на споры. Вы правду сказали, что вас отпустят?

– Тьфу-тьфу, – Князь опасливо сплюнул.

– Тогда нам надо поговорить.

Князь пригнулся, перешел на французский:

– Если это и впрямь для вас важно, тогда лучше на аполлинеровском.

Показал пальцем на дальнюю койку:

– Не того опасались.

Понимающе прикрыв глаза, Пятс подманил его поближе.

На лице третьего пациента – с ухом, приподнятом над подушкой, – возникла мука бессилия от невозможности разобрать чужой язык.

2.

Рано утром в своем кабинете Константин Александрович Понизов подписывал документы, что подкладывала заведующая судебно-психиатрическим отделением Кайдалова.

В дверь, энергично постучав, вошла Гусева. Коротким кивком поздоровалась с обоими.

– Хорошо, что зашли, Ксения Сергеевна! – Понизов поднял тонкую папку, протянул ей. – Князя – фамилию-то настоящую еще не забыли? – готовьте к выписке.

Не сдержал переполнявшего его торжества:

– Добился-таки.

Кайдалова неодобрительно фыркнула:

– И совершенно напрасно. Дерзкий мальчишка, из бывших. Подлечился бы еще годик-другой, только на пользу. Хорошо хоть запросы о родителях перестал в инстанции рассылать.

– Вот видите, – перестал. Стало быть, вылечили, – примирительно пошутил Понизов. Обратил, наконец, внимание на встревоженную Гусеву. – У вас что-то случилось, Ксения Сергеевна?

– У нас у всех случилось. Сегодня ночью скончался пациент Пятс, – Гусева опустилась на стул. – Надо подумать, как его похоронить, как сообщить родственникам.

– Никаким родственникам сообщать не будем! – вскинулась Кайдалова. – Не было такой команды.

Гусева взглядом обратилась за поддержкой к Понизову. Перехватившая взгляд Кайдалова взъярилась не на шутку:

– И по поводу захоронения не надо нагнетать. Похороним как всех! Не хуже.

– Так хуже некуда! – огрызнулась Гусева.

– Потому что время суровое! Война столько соков из страны…

Но и Гусева не отступила:

– Довольно уж! Больше десяти лет прошло, а все на войну киваем! Портки одноразовые для покойников за это время хотя бы можно было наштамповать! Если для нас пациент не человек, то давайте хоть на полшага вперед смотреть. Придут когда-нибудь, спросят, как мы похоронили президента Эстонии. И чем отчитаемся? Тем, что зарыли в общей могиле?

– А почему мы должны за каждого отчитываться? Да еще за кого?! И перед кем? – тонко закричала Кайдалова. – Пятс ваш – преступник! Приговор ему никто не отменял.

– А если отменят? Многих уже реабилитировали.

– Да! Слабаки пришли, – с горечью согласилась Кайдалова.

Обе женщины, горячо споря, даже не смотрели друг на друга. На самом деле апеллировали к хозяину кабинета, каждая стремясь привлечь его на свою сторону.

Было заметно, что Понизов колеблется.

– Легко быть добренькой за чужой счет! – поспешила додавить его Кайдалова. – Помни, Константин Александрович, если что, отвечать не Гусевой. Ответственность всегда на том, кто дает отмашку!

Понизов сделал выбор:

– Что ж, обе вы правы. И впрямь дожили. От безысходности и безденежья хороним кое-как, наспех. Но если есть хоть какая-то возможность похоронить иначе, это надо сделать.

– Какие там возможности? В больнице живых одеть не хватает, – напомнила Кайдалова.

– Потому и приходится изыскивать. Я, пока вы спорили, прикинул. Поношенный костюм у меня есть. И ботинки вполне приличные. Пожалуй, они ему не по размеру. Но…

– Подгоним как-нибудь, – заверила Гусева. – В крайнем случае подрежем. Не носить ведь.

– Вот-вот. И гроб чтоб отдельный. Это за счет больницы. Ну, и… Что там положено? Табличка с датами жизни.

– Он верующий был, – напомнила Гусева. – Так что лучше крест.

Кайдалова поднялась, негодующая:

– Это… Огромная политическая ошибка, – она потрясла пальцем. – Огромная! Врага идейного, можно сказать, на постамент. Попомните оба.

Дверь за ней захлопнулась.

– Звонить пошла, – догадалась Гусева.

– Наверняка, – равнодушно согласился Понизов. – Потому поторопись. Князя в помощь возьми, пока еще здесь. Парень рукастый. К тому ж художник. И вырежет, и шрифт нанесет красивый. Лошадь с телегой должна была за дровами ехать. Я прикажу, чтоб в твое распоряжение.

Придержал Гусеву за рукав:

– Ох, Ксюха! Гонишь себя. А загонишь меня. Под березку хоть придешь поплакаться?

Год 1990

1.

По счастью, Гусева оказалась жива, – нашлась в Первомайском поселке Калинина. И даже работала – на станции переливания крови. Эстонские «экспедиторы» выехали за ней с утра пораньше и уже должны бы вот-вот подъехать. Понизов поглядывал на часы. Его, розыскника по натуре, всё больше увлекала история поиска, что вели упорные эстонцы, и которая, кажется, близилась к счастливой развязке.

Наконец подъехал знакомый «фольксваген». В сопровождении эстонцев в кабинет вошла оживленная пожилая женщина. Несмотря на возраст, сохранившая осанку и привычку к ухоженности. Небогатая цигейковая шубка выглядела на ней добротной, и даже стильной. Из-под кокетливого берета выбивались крашенные под рыжину густые волосы.

На свету она проморгалась.

Николай Понизов шагнул навстречу, протянул лапу, в которой утонула покрытая мелкими морщинками и пятнышками рука. Жадный, изучающий взгляд Гусевой буквально вонзился в председателя поссовета. И – попритух.

– Не похож? – догадался Николай.

– Посмотрим, – непонятно ответила Гусева. – А насчет захоронения… Помогу! – она приободрилась. – Конечно, помогу! Еще бы не помочь. Наконец-то пришло время-времечко, когда начали вспоминать своих мертвых. А ведь как ты к мертвым, так и живые к тебе. Правда? – обратилась она к Николаю.

Озадаченный неожиданной меткостью формулировки, Пони-зов кивнул.

– Вот и мы знали, что обязательно станут разыскивать. Я уж товарищам по дороге рассказала, как всё было. И костюм надели, и ботинки, как сейчас помню, фабрики «Скороход». Ничего ж по тем временам не найти. Так Константин Александрович, ваш батюшка, свое отдал. Он и похоронить достойно скомандовал. Вы запомните фамилию, – обратилась она беспокойно к эстонцам. – А лучше запишите, чтоб не забыть. Сейчас про него, знаю, гадости распускают. А без него ничего бы не было.

Николай про себя улыбался, видя, как трогательно старается старушка подчеркнуть роль любимого человека.

– Место-то не забыли? – забеспокоился Алекс. Поиски близились к концу, и привычная выдержка стала изменять ледяному эстонцу.

– Чай, не выжила еще из ума! – Гусева весело обиделась. – Сама выбирала. Специально, чтоб поприметнее. Меж двух лесочков, с видом на Калинин. Мы гроб на лошади привезли. Крест на могиле поставили, хоть и деревянный. Рядом, помню, лежал летчик – полковник. Тоже, кстати, ориентир. Так что не сомневайтесь: и найдем, и опознаем. По костюму, по обуви. Да, манжетные запонки! И еще верная примета есть! – прибавила она с лукавством. – Крестик нательный у него был. Сама на шее поправляла, перед тем как гроб заколотили. Он-то уж точно не сгнил.

Она в нетерпении глянула на часики:

– Так, может, пойдемте? Чего время теряем? А то смеркаться станет.

2.

Все, воодушевленные, поднялись. Собрался с ними и Николай Понизов, полный любопытства. Но тут заглянувшая Любаня передала: звонили из города. В Бурашево выехал председатель райисполкома Корытько. Велел дожидаться его на месте.

В самом деле, в ту минуту, как «экспедиторы» принялись рассаживаться в «фольксваген», к поссовету подкатила черная «Волга». Лихо, со свистом затормозила. Из машины выбрался худощавый молодящийся мужчина в бежевом вельветовом пальто и длинном, через плечо шарфе – фривольность, какой прежде руководители среднего звена себе не позволяли. Вдохнул раннего весеннего воздуха, с подозрением пригляделся к отъезжающей машине с незнакомыми номерами, потянулся, то ли разминая затекшее тело, то ли давая время председателю поссовета встретить начальство.

Меж тем Николай Понизов, укрытый за занавеской, пытался догадаться, с чем на сей раз приехал председатель райисполкома. Корытько не слишком любил ездить по району и, когда возникала нужда, предпочитал вызывать подчиненных к себе, на ковер. Сам ехал или для публичного разноса, или если хотел подчеркнуть особую доверительность встречи.

Наконец, неодобрительно мотнув головой, он вбежал на крыльцо, и через пару секунд пружинистой походкой вошел к председателю поссовета. Стремительность выдавала в нем спортсмена: Корытько был председателем Калининского яхтклуба.

– Нас не беспокоить, – бросил он на ходу поднявшейся навытяжку Любане.

Тщательно закрыл дверь, – привычку Понизова держать двери нараспашку не одобрял.

– Здравствуй, здравствуй, друже. В какой раз смотрю и дивлюсь твоей хозяйской хватке. Славный домишко отгрохал. Для кого только?

Со значением мазнул взглядом по хозяину. Прошелся вдоль рамок на стене. Постучал желтоватым ногтем сначала о постановление о возбуждении уголовного дела, следом – о постановление о его прекращении.

– Специально на всеобщее обозрение?

– Прокурор приезжал. Он же депутат от нашего округа. К его приезду и повесил.

– И как?

– Пятнами пошел.

– Да, умыли мы их! – с удовольствием припомнил Корытько. – Они тебя уж в тюрьме видели. А тут я им ход конем: раз – и подследственного в председатели и депутаты. И кукиш им в виде депутатской неприкосновенности. Ценишь?

– Ценю, – подтвердил Понизов без особого энтузиазма.

Корытько чуть нахмурился.

– Я ведь до сих пор подробности того случая не знаю. Торопился помочь.

– Подробности нехитрые. Преследовал на мотоцикле группу по вооруженному грабежу. Они на машине, помощней. Понимаю, – уходят. Стреляю по колесам. Машина – в кювет. Труп. Внешне – облом под два метра. А оказалось, месяца до совершеннолетия не хватает. Ну и принялась прокуратура дело вертеть за превышение должностных полномочий в отношении малолетки.

– Да, этих деталей не знал, – подтвердил Корытько. – Зато знаю то, чего ты, кажется, до сих пор не знаешь, – почему прокуратура так рвалась тебя посадить.

– Так они вообще любят ментов сажать.

– Но не всех же! Всё у тебя, Николай, есть, чтоб в большие руководители выйти. Но до чего ж наивен, – Корытько поцокал. – Тебя ведь тогда, сколько знаю, в академию планировали направить – на двухгодичный факультет, на котором начальство лепят. Место от области считанное. И кто вместо тебя поехал?.. А кто начальником райотдела вернулся?.. А чей сын Сипагин – это хоть знаешь?

Понизов угрюмо кивнул.

– То-то, – снисходительно уел его Корытько. – А не спрашивал себя, почему я против такой силы полез? Потому что тоже добро помню. И помню, что не был бы я сейчас тем, кем стал, если б когда-то пацаненок-участковый не покрыл секретарю райкома комсомола пьяную аварию. Я после еще года два приглядывался: станет ли языком полоскать или с просьбами домогаться? А ты нет. Гордый! Будто ничего и не было. Вот тогда и понял, что на такого можно поставить… Ты ведь мой человек?

– Я в вашей команде, – деликатно уточнил Понизов.

– И это хорошо. Потому что командой далеко шагнем. А кто отломится, тот в одиночку и переломится.

Корытько вернулся к окну. Неодобрительно кивнул на гниющий под окнами понизовский ушастый «запорожец»:

– Машина-то не по чину!

– Подумываю о «копейке», – признался Понизов. – Сосед продает подержанную. Подкопить только всё никак не выходит.

– О чем ты, Николай? Погоди немного, – на иномарках ездить станем.

Он вернулся к двери, еще подергал, убеждаясь, что не осталось щели:

– Я днями из Москвы. Приглашали. Я ведь тоже в команде. Они меня поднимают, я – тебя. Так и подпираем друг друга как бусинки на ожерелье. Бусинка снизу ту, что сверху, никогда, может, и не видела. Но важно, что в одной связке. В мае, как помнишь, состоится съезд Верховного Совета РСФСР. Есть мнение поддержать Ельцина. Рисковая, конечно, затея. Но если проскочит, перспективы головокружительные. Я сразу во главе облисполкома встану. Тебя планирую для начала на свое место двинуть, чтоб кому чужому не отдать. После за собой дальше потащу. Не против?

– Не против, конечно, – сдержанно подтвердил Понизов, хотя от головокружительной перспективы аж зубы свело. Это ж какие масштабы!

– Пора, пора прежних поджать. Свежего воздуха подпустить, – мечтательно произнес Корытько.

Спохватился, что наговорил лишнего:

– Но тем важнее эти два месяца не дать, как говорится, повода.

Он погрозил пальцем в то место, откуда отъехала машина прибалтов.

Понизов, понявший, наконец, с чем прибыл председатель райисполкома, нахмурился:

– Что? Кайдалова из психбольницы настучала?

– Если б мне напрямую, – полбеды! Она в комитет госбезопасности, в райком сигнализировала. Словом, с утра был у Первого… А что делать? Пока приходится считаться. Собирались тебя на ковер чуть ли не с партбилетом вызывать. Но я заверил, что ситуация под контролем и несанкционированных действий не будет… С чем и приехал. Но не один. Со мной присланы Сипагин и оперуполномоченный КГБ по району Острецов. Они проскочили на кладбище сделать, так сказать, рекогносцировку на местности…

Возле крыльца как раз притормозила «шестерка», из которой выбрались краснолицый, рано облысевший начальник райотдела милиции Сипагин и следом – тучнеющий бодрячок, протиравший на ходу очки.

Вошедший первым Сипагин радушно, по-свойски приобнял Понизова, представил успевшему запыхаться Острецову. Тоненькие золоченые очочки на одутловатом, лоснящемся лице комитетчика смотрелись некстати, будто полосочка бикини на ломовой заднице. Но маленькие глазки из-под стекол постреливали пытливо и недоверчиво.

– Так что обнаружили, мужики? – поинтересовался Корытько.

Сипагин скривился, как человек, жалеющий о потерянном впустую времени. Ответил Острецов:

– Пока ничего опасного. Там на кладбище такая каша, что черт следов не сыщет. Но если что попробуют, мимо нас не проскочат, – сообщил он неожиданным баском. – Рытье могил, эксгумация, коснись, – куда им без разрешения? Первым на председателя поссовета выйдут. Думаю, на нем и сгорят. Как мыслишь, Голова? Выстоишь на передовом рубеже? А то нам уже доложили, что чуть ли не хлопочешь за них. – Он стрельнул острым взглядом.

– Вот этого не надо! За Николая ручаюсь, – жестко вступился Корытько. – И если скажем, как надо, так и будет. Как, Коля?

– Да так, конечно, – добродушно подсказал Сипагин.

Но просто поддакнуть у Понизова не лежала душа.

– Понятно, что указание шефа я выполню, – подтвердил он. – Но, по-моему, мы что-то накручиваем. Мужики разыскивают тело своего соотечественника. В чем криминал-то?

– Вот только не прикидывайся! – Острецов вскинулся с неожиданной в тучном теле энергией. – Не какого-то соотечественника. А буржуазного президента – яростного врага советской власти. С ореолом мученика! Которого осудили и посадили. Ишь, ты, – мужики! Сепаратисты, стремящиеся развалить Союз на части. И которым каждый лишний предлог – на зубок. И не нам им в этом содействовать! Ты погляди на ход событий. Восемьдесят восьмой – Декларация о суверенитете Эстонии; восемьдесят девятый – Народные Прибалтийские фронты. Дальше – больше. Ноябрь восемьдесят девятого – Постановление «О незаконности вхождения Эстонии в СССР 22.07.40 года»! Эва куда! И следом раскручивается – об аннулировании вхождения в СССР. Тенденция, однако! А кто ее идейный вдохновитель? Да вот он, треклятый! В твоей земле упокоен! И письма эти зэковские, что проворонили. С них еще в семидесятые смута началась!

Молчание Понизова ему решительно не нравилось.

– Может, ты против единства СССР?

Но Понизов с изъявлением верноподданичества не спешил:

– Да нет, конечно, – он огладил усики, как делал в моменты колебаний и раздумий. – Но, сколько помню, прибалты всегда на сторону смотрели. Вот мы с вами вроде демократы. Но и они демократы. Тут бы диалог, аргументы. А мы, получается, опять через колено норовим.

– Да, демократы, – нехотя согласился комитетчик. – Но еще и государственники! И не можем допустить, чтоб державу в лохмотья порвали. В одном месте послабку дашь, и – пошла вода в хату!

Он неодобрительно запыхтел.

– В общем, вижу: геополитика – не сельского масштаба дело. Потому давай так! Если начнут наседать насчет разрешений и почувствуешь, что кишка тонка, просто отсылай за согласованием наверх. А дальше они уж сами уткнутся в кого надо! Ну что, по рукам и побежали?

Он перевернул пухлую ручку, лежащую на столе, ладонью вверх.

– По рукам, – прижал его ладонь Корытько.

– По рукам, – прихлопнул их руки своей Сипагин. Подозвал Понизова.

Лапа Понизова обрушилась сверху на пирамиду, так что притиснутая к дереву ладошка комитетчика аж хрустнула. Острецов вскрикнул от боли.

– По рукам! – подтвердил Понизов. На сей раз, – с удовольствием.

– Вот и славненько! – обрадовался Сипагин. – Тем более у меня еще просьбишка образовалась.

Доверительно приобнял Понизова за талию:

– У тебя на Щербатова по кличке Борода компромат есть?

– Зачем он тебе? Нормальный мужик, – Понизов деликатно освободился от дружеских объятий.

– Жалобы на него. Налоги не платит. Наемную силу использует без оформления.

– Не туфти. Говори прямо, кому дорогу перешел?

– Перешел, – неопределенно подтвердил Сипагин. – Так поможешь? Нужны сведения о «левых» памятниках. Хотя бы с десяток-другой. Ты ведь его еще участковым пас. А у тебя, слышал, глаз-алмаз. Что раз увидел, то накрепко. Нам бы краешком зацепиться. Дальше уж сами.

Не дождавшись ответа, хмуро прикусил губу:

– Подумай! У нас любая помощь зачтется!.. Ну, пора по коням?

Обернулся вопросительно к Корытько.

– Езжайте вдвоем! Я еще по району поезжу, – отказался тот. Проводил взглядом попутчиков.

– А этот Борода. Он кто тебе? – осторожно поинтересовался Корытько, оставшись с Понизовым наедине.

– Да никто.

– Так сдай. Нам с милицией ссориться не ко времени.

Понизов поморщился, огладил усики.

– Валентин Васильевич, честно говоря…

– Мне они тоже не по сердцу, – согласился Корытько. – И насчет Сипагина тебя понимаю, – сам глаза раскрыл. Но ныне оба за нас играют. Приходится лавировать. Парус, он тоже нос по ветру держит. Но для чего? Да чтоб яхта в нужный момент была готова перестроиться и ускориться. Не всяк маневр плох. Уступи в малом. После отыграешься, когда он у тебя под ногами заместо коврика ляжет. Добро?

Понизов неопределенно повел плечом. Корытько, стараясь не выказать недовольства, ткнул его на прощанье в грудь:

– Если что – в любое время суток! Обязательно мне первому. Чтоб подконтрольно!

3.

Николай Понизов взглядом проводил исполкомовскую «Волгу», на повороте едва не въехавшую в «фольксваген» прибалтов.

По тому, как вылезали они из машины, как, сгорбившись по-старушечьи, семенила к поссовету Гусева, понял, что поисковая экспедиция закончилась неудачей. Понял и – ощутил в себе липкое чувство успокоенности, – проблемы разрешились сами собой. И тут же – гадливость к самому себе. Трусящему. А себя, трусящего, Николай не любил.

Отчего-то первой вошла Гусева. Виновато протянула руки к председателю поссовета.

– Всё изменилось. Всё! – осипшим от огорчения голосом выпалила она. – Там же два леска было. И дорога меж ними… Я была уверена… Я точно помню. Ну поверьте!

От прежнего пятна, что запомнила Гусева как ориентир, не осталось и следа. Лес одичал, кладбище разрослось. Захоронения, подзахоронения. Старые, тут же поновее. Тут же и совсем свежие.

К тому же во время войны бесчинствовавшие на территории Бурашева фашисты превратили психиатрическую больницу в руины, а больных закалывали штыками, расстреливали в палатах, умерщвляли смертельными дозами морфия, скопаламина, веронала, амиалнатрия. Погибших – а их насчитали порядка 700 человек – сваливали в ямы, будто в скотомогильник, неподалеку от больничных захоронений. Закапывали в спешке, даже не обыскивая. Конечно, прошел слух, что в захоронении полно драгоценностей. Объявились «черные» археологи, принявшиеся за беспорядочные раскопки, так что к девяностым годам фашистское захоронение и больничное кладбище смешались меж собой.

– Ужасно! Ужасно! – без устали причитала Гусева, чувствуя себя безмерно виноватой. Кажется, этого дня она ждала едва ли не больше, чем сами эстонцы. И вот всё в одночасье рухнуло.

Алекс, безмерно удрученный, подвел старушку к стулу, бережно усадил. Успокаивающе погладил по плечу:

– Вы не виноваты, мать.

Гусева кивала, благодарная за поддержку, но безутешная.

Валк, привлекая внимание, торжественно набрал по обыкновению воздуха:

– Много могил, да! Но можно нанять людей! У нас на это выделен бюджет. Да!

– Ребят, вы с головой дружите? – раздраженно отреагировал Понизов. – Несанкционированные раскопки…

– Понимаем, что нельзя без официального разрешения. Но нам очень, очень надо, – включился Вальк.

Оба – и Валк, и Вальк, – подавшись вперед, принялись внимательно изучать председателя поссовета.

Понизов растерялся:

– Вот от этой мысли отдохните. Это не мой уровень. За разрешением на раскопки вам надо в район, область. Только…

Он поцокал, давая понять бессмысленность попытки. Но Валк и Вальк, не сговариваясь, поднялись бок о бок.

– Мы поедем, – объявил Хенни Валк.

– Мы будем добиваться, – согласился Густав Вальк.

– И как долго? – Понизов не сдержал сарказма.

– Сколько надо долго, – ответил Валк. – Нас направили. Нам доверили.

– Мы обязаны, – поддержал Вальк.

Оба отставника коротко, по-офицерски кивнули и вышли энергичным шагом.

Алекса, по молчаливому соглашению, оставили в поссовете, – видимо, в качестве офицера при штабе. То, что поселковый совет рассматривался как штаб экспедиции, с Понизовым даже не обсуждалось. Подразумевалось само собой.

– И таких бойцов отправляют в отставку. Богатая же у вас республика, – сыронизировал с невольным уважением Понизов.

Заметил беспросветную тоску в глазах Гусевой:

– Вы-то отчего так переживаете, Ксения Сергеевна? Не нашли. Бывает.

– Константин Александрович! Наш бывший главврач, – объяснилась она невнятно. – Понимаете, Николай, на вашего отца много несправедливого сейчас наговаривают. При жизни клевали за то, что с больными по-человечески обращался. После смерти решили память изуродовать, – придумали, будто чуть ли не пытал. А при нем на самом деле пациенты-старики годами содержались. Сравните хоть с тем, как нынче. Сегодня поступил. Через неделю-другую, глядишь, на погост везут. А это дело, если до конца довести, оно б совсем с другой стороны человека высветило. Ведь он тогда на себя всю ответственность взвалил. И… в конечном итоге жизнью поплатился.