Текст книги "Константинов крест (сборник)"

Невельская меж тем проворно подошла к Горевому, приобняла, забормотала:

– Полно вам, Сергей Дмитриевич! Werfen Sie nicht die Perlen vor die Säue. Ihnen schwirren ja die Köpfe. Lisa – das mag noch hingehen. Aber vergessen Sie doch nicht, dass sie Sieger sind, und wir von ihnen abhängen. (Не мечите бисер перед свиньями. У них же просто каша в голове. Ну ладно Лиза, но вы-то хоть не забывайте, что они победители, и мы от них зависим).

Услышанное вернуло Арташову душевное равновесие.

– Непросто вам, как погляжу, – насмешливо посочувствовал он. – С победителями и впрямь приходится считаться, даже если их за свиней держишь.

С удовлетворением подметил, как смущенно переглянулись оконфузившиеся аристократы.

– Только если вы такие патриоты, чего ж родину оставили? Аж до Померании драпанули! Кстати, теперь-то отчего не удрали дальше на Запад? Не успели? Или дошло, наконец, что Советский Союз – это навсегда?

– Не дай бог! – вырвалось у баронессы.

Глаза Арташова сузились:

– Даже так откровенно? Здорово же вы советскую власть не любите.

– Элиза! – бессильно вскрикнула Невельская.

Но баронесса уже не владела собой:

– А за что ее любить, вашу власть? Всё лучшее, что веками накапливала нация, цвет и надежду ее, – вырезали или выдавили. И что осталось? Власть быдла!

Она, не скрываясь, оглядела насупившегося Сашку.

– Никогда не смирялась и не смирюсь! – отчеканила баронесса.

– Оно и видно, – Арташов хмыкнул. – Только не немецкой баронессе о России разглагольствовать. Патриоты они! Чуть беда и – к своим, под крылышко. Большевики вас не устроили. Зато с фашистами, похоже, куда легче спелись. Они-то для вас не быдло. И замок оставили, и денежек на собственный пансионат отвалили. Должно быть, из-за замка и не уехали? Жалко стало добро бросать?

Лицо баронессы исказилось. Горевой бросился поддержать ее. Но она надменно отстранилась.

– Словом, так, господа хорошие! – Арташов поднялся, сдернул полевую сумку, оставив на лощеной библии пыльный след. – Насчет пособничества – это вам с другими придется объясняться. Я же реквизирую особняк для нужд армии.

Он повернулся, собираясь выйти. И – едва не сбил подошедшую вплотную Невельскую. Благодушное ее личико от волнения покрылось пигментными пятнами.

– Постыдитесь, молодой человек! – выкрикнула она. – Кому вы это говорите? Элиза – коренная петербуржка, из старинного прибалтийского рода. А Сергей Дмитриевич, если угодно знать, добровольно от нансеновских документов отказался, а значит, и от пособия. Впроголодь жил, а сохранил императорский паспорт в надежде вернуться на Родину. Что же касается подачек! Баронессу перед самой войной едва в гестапо не забрали за то, что евреев приютили. Да и в эту зиму спасло лишь то, что на свои средства содержит пансионат для девочек-сирот. На свои, понимаете?!

– Чьих сирот? Небось, фашистского офицерья? – брякнул Арташов, всё еще в запале.

– И офицеров тоже! – в тон ему подтвердила баронесса. – Сироты, они потому и сироты, что без родителей остались.

Она указала на одно из окон.

– Извольте сами полюбопытствовать!

Арташов неохотно кивнул Сашке. С презрительной миной тот прошел к указанному месту, отдернул штору. Всмотрелся.

– Мать честная! Товарищ капитан! – он приглашающее отодвинулся.

Арташов выглянул наружу.

Внизу, на аккуратной зеленой полянке, меж цветущими белоснежными яблонями, были густо натянуты бельевые веревки. Вдоль них, перебирая руками, передвигались в разные стороны полтора десятка худеньких девочек в одинаковых серых платьицах и белых фартучках, с черными повязками на глазах. Проходя мимо друг друга, они старались дотронуться одна до другой и, если удавалось, выкрикивали радостно: «Gehascht! Gehascht!» (Загасила! Загасила!). Увлеченные игрой, они задорно перекрикивались. Подле резвящихся девочек прохаживались две женщины-смотрительницы – в строгих длинных платьях из синей ткани.

– В салочки играют, – пробормотал Сашка. – Только почему-то все водящие.

В этот момент одна из девочек, заигравшись, неловко сбила повязку с лица подруги. Подоспевшая смотрительница подняла повязку с травы и, надевая, приподняла детское личико за подбородок. Арташов разглядел вскинутые к небу пустые глазницы.

Сашка ткнул пальцем в угол полянки, где на витой скамейке, в такой же одежде и с такой же черной повязкой на глазах, сидела четырехлетняя белокурая малышка. С безучастным выражением лица она гладила ладошкой устроившегося на коленях карликового пуделя.

Арташов почувствовал спазм в горле. Он ухватил ладонью собственное лицо и принялся яростно растирать.

– Что это? – не оборачиваясь, выдавил он.

– Сами изволите видеть, – сзади подошел Горевой. – Слепые девочки. Жертвы бомбардировок… Английских бомбардировок, – поспешил уточнить он. – Рюген, видите ли, – особый остров. Здесь ведь заводы, «Фау» делали. Так что перепахан изрядно. Нас-то почти не коснулось. А вот в срединной части… После первых бомбежек ездили, смотрели, чем помочь. Сначала одну выжившую подобрали, другую. А потом уж по острову прокатилось, и – отовсюду повезли. Не отказывать же! Учим их. Стараемся как-то приспособить к жизни. Ведь, считай, все сироты.

– Возраст? – скупо уточнил Арташов.

– От четырех, – Невельская показала на девочку на скамейке, – до… – она сделала едва уловимую паузу, – тринадцати лет. Так что вряд ли солдатам будет удобно в таком обществе. Тем более и с продуктами у нас теперь, сами понимаете… Урезаем всё, что возможно.

– Потому и не уехали, – догадался Арташов.

Баронесса высокомерно смолчала. Гордо подобрался Горевой. Лишь Невельская подтверждающе закивала:

– Как же тут уедешь? Кому теперь до них? Вот передадим с рук на руки оккупационным властям, а тогда уж, если бог поможет… Так, Лиза?

Баронесса фыркнула:

– Надеюсь, с детьми-калеками ваша благословенная власть всё-таки не воюет?

Арташов ощутил смятение.

Они всё понимали. Беглецы, ярые, непримиримые, даже не умеющие скрыть своей ненависти к советской власти, они не могли не знать, что грозит им. И всё-таки остались. Это был их выбор.

– Так как же, господин капитан? – Горевой потрепал Арташова за рукав. – Ведь все свободные комнаты отданы девочкам. Может быть, всё-таки где-нибудь по соседству?… Многие уехали. Тут в пяти километрах есть очень приличное пустующее имение…

– Нет, – отрезал Арташов. – У меня приказ разместиться вблизи побережья. Да и не гнать вам нас надо, а, напротив, самим зазывать. Следом движутся войска. А мы для вас безопасней прочих. Всё-таки ваши такую в Союзе глубокую борозду пропахали, что теперь наши дорвались и в запале не разбирают.

Конечно, Арташов не сказал и десятой доли того, что знал.

Как и по всей Германии, для мирного населения Померании наступили дни жуткого возмездия за чужие вины. Грабежи, изнасилования, поджоги, убийства стали обыденностью. Заполучить на постой командира считалось огромной удачей. Матери торопились подложить дочерей под офицеров, дабы избежать надругательства со стороны солдатни! Не остановил волну насилия и приказ командующего 2-м Белорусским фронтом Рокоссовского о расстреле на месте за мародерство. Угроза смерти лишь добавляла возмездию сладостности.

– В общем, прикиньте, где всё-таки сможете нас разместить, чтоб не тревожить… – Арташов показал на поляну.

Невельская вопросительно скосилась на подругу. Та кивнула.

– Вам, само собой, освободим комнату в доме, – сориентировалась Невельская. – А для нижних чинов – в задней части имения есть каретный ряд и людская с сеновалом.

Горевой заметил, как при слове «людская» поморщился капитан.

– Нет-нет. Всё очень пристойно. И места на всех достанет, – поспешил он. – Там прислуга прежде жила.

– Что, разбежались со страху?

– Нечем стало платить, – объяснил Горевой, вызвав гневный взгляд баронессы. Вообще, похоже, бедному управляющему крепко доставалось от строптивой хозяйки.

– Матрасов в избытке, а вот простыней, боюсь, не хватит, – расстроилась Невельская.

На слово «простынь» Сашка отреагировал нервным смешком.

– Думаю, без простыней мои разведчики выживут, – по лицу Арташова впервые проскользнуло подобие улыбки.

– Этого нельзя, – баронесса позвонила в колокольчик. Вошла дебелая, за сорок лет, женщина в передничке. Несмотря на возраст, она бы и сейчас выглядела эдакой сдобной пампушкой, если бы не угрюмое выражение округлого лица.

– Глаша, голубушка! – обратилась к ней баронесса. – Посмотри, что мы можем найти из простыней для солдат.

Служанка неохотно кивнула. Арташов, заинтересованный, остановил ее:

– Из репатриированных?

– Еще чего? – буркнула та.

– Не обижайтесь. Глаша у нас человек необщительный, но верный, – вступилась баронесса. – Она из тамбовских крестьян, из имения покойного мужа. У меня в услужении с пятнадцатого года.

– Ишь ты, – в услужении! – Сашка, плотоядно поглядывавший на горничную, перегородил ей дорогу. Браво приосанился. – И охота на чужбине на барыню гнуться? Осталась бы на Родине, сейчас бы сама себе госпожой была.

Глаша поджала губы и, не ответив, вышла.

– Тоже не любит, – буркнул уязвленный Сашка. – Под себя воспитали!

– А ты чего ждал, чтоб здесь Маркса изучали?! – рыкнул вдруг Арташов. – Марш к роте, историограф хренов!

В секунду с чуткого Сашки смыло вальяжность. Опасливо косясь на командира, он припустил к выходу. Следом двинулся Арташов.

Горевой напоминающе подкашлянул. Баронесса, недовольная подсказкой, уничижительно свела брови.

– Сударь, – остановила она Арташова. – Обычно мы едим с воспитанницами. Но сегодня для нас накроют отдельно, в гостиной. И поскольку нам придется привыкать друг к другу, приглашаю вас к обеду, господин?.. Я не разбираюсь в этих ваших звездочках.

– Капитан, – услужливо подсказал Горевой.

– Вообще-то меня Женя зовут, – представился Арташов.

Старшина Галушкин, которому приказали получить постельное белье, плутая, вышел в сад за особняком. На скамейке спиной к нему недвижно сидела белокурая девочка, видимо, о чем-то задумавшаяся. Сердце Галушкина, истосковавшегося по детям и внукам, наполнилось теплом.

– Хенде хох! – подкравшись сзади, шутливо гаркнул он.

Девочка испуганно подскочила, вытянула вперед руки и, неуверенно переступая ножками, побежала по поляне. Через несколько метров споткнулась и упала на живот. Но вместо того, чтоб снова подняться, обхватила голову ручонками и затихла.

Проклиная себя за дурацкую шутку, Галушкин подбежал, подхватил ее.

– Да ты чо, доча, – как можно ласковее проговорил он. – Пошутил я нескладно, бывает. Такой вот дурень старый.

Он поперхнулся, – только теперь разглядел плотную темную повязку на ее глазах. При звуках незнакомой речи девчушка в страхе забилась в его руках. Галушкин прижал ее к себе, шершавой ладонью огладил головку:

– Ну, ну, не бойся, доча. Не обижу.

Сердце его колотилось от жалости. Не спуская ребенка, уселся на скамейку. Принялся отряхивать ее оцарапанные коленки.

– Ах ты, щегол подраненный. Как зовут-то? Я есть дядя Галушкин.

– Голюшкин! – непонимающе повторила девочка. Уловив заботливый тон, она слегка успокоилась.

– Ну да. Фамилие такое, – обрадовался обретенному взаимопониманию старшина. – Зовут Иван Иванычем. Можно Ваня. А ты? Ну, это… их намэ.

– Роза, – ответила девочка

– Ишь ты, навроде цветка, – Галушкин наморщил лоб, соображая, о чем бы спросить.

– Родители-то живы? Это… фазер, мутер?

Девочка заплакала.

– Какие еще мутеры? – послышалось сзади. С охапкой белья с черного хода вышла Глаша. – Поубивали ихних мутеров.

Галушкин неохотно ссадил девочку с колен, поднялся.

– Вот ведь какое время! – заискивающе произнес он. – Такую кроху не пожалело. Да, горе, оно всем горе: что правым, что виноватым. А ты, вроде, наша, русская?

– Русская, – грубовато подтвердила Глаша. – Но не ваша… Держи! Всё, что нашли на вашу ораву.

Не церемонясь, она сбросила белье на мужские руки. Галушкин уловил забытый запах стираных простыней:

– Чего это? Нам?

Недоверчиво зарылся щетинистым лицом в простыни.

– Мать честная, – умилился он. – И впрямь, похоже, войне конец.

Глава 3. Петербуржцы…

 
И, поправить ничего не в силах,
Режет душу вечная мольба.
Родина моя, ты вся в могилах,
Как хватает места под хлеба?
 

В гостиную на втором этаже Арташов вошел с опозданием в несколько минут, когда остальные уже сидели за накрытым столом. Баронесса не преминула с укором скользнуть глазами по циферблату массивных напольных часов.

Неудовольствие ее, впрочем, было больше показное, – уж больно ладно скроенным выглядел молодой офицер в пригнанном кителе с четырьмя орденами и тремя нашивками за ранения.

Заметное впечатление произвел он и на Невельскую. Та невольно принялась оправлять седоватые букли. Горевой же, не отрываясь, прилип взглядом к орденам. Даже Глаша, застывшая у сервировочного столика, забывшись, приоткрыла рот от любопытства. Оказавшись в перекрестье внимания, Арташов зарделся.

Похрумкивая сапогами по паркету, он поспешил к свободному месту, оглядел стол перед собой. Справа и слева от тарелки лежало по три серебряных, разной формы ножа и вилки. Обращаться с ножом и вилкой Женя умел. Но только с одним ножом и одной вилкой, – в питерских ресторанах и один-то нож не каждый раз подавали. Поэтому разобраться, какие из приборов предназначены для закусок, а какие для рыбы или мяса, выглядело для него делом безнадежным. В некотором замешательстве он поднял голову и успел перехватить нацеленные взгляды, – оказывается, ему уготовили испытание.

Смущение разом ушло, – лицо гостя, дотоле опечатанное напускной суровостью, сделалось по-мальчишески лукавым. А затем, к всеобщему изумлению, Арташов беззаботно расхохотался.

Заразительный и очищающий, словно ливень в засуху, басистый смех смыл напряжение за столом. Горевой, довольный, что не ошибся в незнакомом человеке, охотно засмеялся следом. Мелко, смущенно прикрывая рот, захихикала Невельская. Лишь баронесса удержалась, но лучики, задрожавшие у глаз, выдали и ее.

Арташов сгреб по два ножа и вилки, отложил в сторону:

– К чему понапрасну пачкать?

– И то верно, офицерам на войне не до изысков, – поддержал Горевой. Из солидарности с Арташовым он отложил и собственные лишние приборы. – Тем паче нынче не до разносолов.

Он кивнул на скупо накрытый сервировочный столик.

– С продуктами и впрямь трудно стало, – пожаловалась Невельская. – Сергей Дмитриевич едва не каждый день ездит по поставщикам. Но чем дальше, тем хуже.

– Никто на марки не отпускает. Только по бартеру. Как у нас в России говорили, – баш на баш.

Горевой взвесил отложенное столовое серебро в воздухе:

– Как раз дня на два.

Баронесса насупилась, – похоже, всякое напоминание о нужде для этой гордячки было невыносимо.

– Да разве только в деньгах дело? – исправился Горевой. – К примеру, обувь у девочек поистрепалась. И где прикажете доставать? Так, представьте, по вечерам беру дратву, суровую нитку и – пошло. Так, глядишь, и специальность башмачника освою. Будет на кусок хлеба в старости.

Он, единственный, засмеялся. Потянулся к графину:

– Ну-с, по-офицерски, водочку?

Арташов согласно кивнул.

По знаку баронессы Глаша налила ей и Невельской вина. После чего принялась раскладывать незатейливый салат.

– Глаша у нас искусница, – похвасталась Невельская. – Иной раз вроде и не из чего, а глядишь, – стол накрыт. Ей хоть кашу из топора поручи сделать – сделает.

От похвалы полнолицая Глаша зарделась.

– Вот и слава богу. Значит, мои солдаты тоже с голоду не перемрут, – невинно произнес Арташов.

Хозяева встревоженно встрепенулись, принялись переглядываться, – похоже, мысль о необходимости кормить незваных постояльцев не давала покоя.

– Шутка! – успокоил их Арташов. – У нас свое довольствие. Еще и Глаше поможем. Во всяком случае, топор для каши всегда найдем.

Обрадованный Горевой поспешил приподнять рюмку:

– Тогда за добрососедство прежней и нынешней России? Выпили. Мужчины, как положено офицерам, залпом, женщины пригубили.

– Откуда вы знаете немецкий, Женя? – придвигая тарелку, полюбопытствовала Невельская.

– Я на фронт с третьего курса Ленинградского иняза ушел.

Ответ этот вызвал неожиданное оживление.

– Выходит, здесь все петербуржцы, – с легкой улыбкой пояснила баронесса.

– Я подумал, вы немка, – повинился Арташов. – Раз Эссен.

Баронесса промокнула рот салфеткой.

– Что ж, что Эссен? Великий род, занесенный в Готский альманах. Между прочим, мой муж, как и множество его предков, погиб, сражаясь за Россию. Кстати, в ту самую мировую войну, которую вы отчего-то не признаете, – не удержалась она от язвительности. – Они с Сергеем Дмитриевичем на одном корабле служили. Вместе и тонули. Только Сергею Дмитриевичу удалось спастись.

Горевой сгорбился.

– Да, повезло, – подтвердил он. – Меня после прямого попадания взрывной волной в воду швырнуло. Ну, и поплыл себе. Как говорится, не приходя в сознание. Я ведь из первых пловцов на Балтфлоте был. Призы на дальность брал. Как-то по майской воде на пари пять километров отмахал. И ничего – вылез, обтерся, спирту внутрь и – опять вперед, за орденами. Если б его хоть вместе со мной выбросило. Пусть каким угодно увечным. Видит бог, вытащил бы, – он заискивающе глянул на баронессу. Похоже, безвинную эту вину нес годами. – А так, кроме меня, всего восемь человек подобрали. Это с эсминца-то!

Он вновь потянулся к графину:

– Эх, были когда-то и мы рысаками! Выпьем в память погибших за Родину!

Не дожидаясь остальных, опрокинул стопку.

Арташов приподнял свою. Он жадно вглядывался в этих чужаков, трогательно тоскующих по родине, по которой тосковал и он сам, и отчаянно силился понять, откуда же берет начало та незримая, но непреодолимая борозда, что отделила их друг от друга.

Смущение легко читалось на его лице.

– Где мужчины, там непременно о войне, – Невельскую занимало совсем иное. – Будет уже. После стольких лет довелось встретить петербуржца. Может, еще и соседи? У моих родителей квартира была на Васильевском острове. Малюсенькая, правда, пятикомнатная. Но сейчас издалека она видится мне такой милой. А вы где живете?

– У меня квартирка, конечно, побольше вашей – на двадцать шесть комнат, – Арташов сдержал улыбку. – Правда, и соседей соответственно – пятнадцать семей. Коммуналка называется. Доводилось слышать?

Хозяева озадаченно переглянулись.

– Пожалуйста, расскажите нам про нынешний Петербург! Что там? – взмолилась Невельская.

– Я не был в Ленинграде с начала войны, – Арташов помрачнел. – Слышал, город сильно разрушен. Хотя центр: Исаакий, Невский, Фонтанка, – говорят, удалось сохранить.

– И на том слава богу! – баронесса перекрестилась.

Невельская, стремясь развеять установившееся меланхолическое настроение, всплеснула ручками.

– Фонтанка! Невский! Слова-то какие! Элиза! А помнишь Павлика?.. Ну, того юнкера, что прямо посреди Фонтанки застрелиться грозил, если замуж за него не пойду? И ничего! Не пошла.

– Не жалко было? – подначил Арташов.

– Жалко, что соврал и не застрелился! – Невельская беззаботно рассмеялась. – Слава роковой женщины по всему Смольному бы пошла.

– Этой славы у тебя и без того хватало, – баронесса показала Глаше на опустевший бокал.

– В самом деле, – согласилась Невельская. – Я ведь, знаете ли, приметная была. Зимой, в белой шубке, в сапожках на каблучке. Шлейф из поклонников. Ух! Помнишь, Элиза, ты еще пеняла мне за легкомыслие?

– Да, огонь, – подтвердила баронесса.

– Тогда казалось, так будет всегда, – Невельская погрустнела. – А нынче одно легкомыслие и осталось.

Но природная веселость не давала Невельской надолго впасть в уныние:

– А у вас, Женя, тоже, поди, первые увлечения связаны с Петербургом? Небось, многим головки такой красавчик вскружил. Ну, как на духу. Наверняка какая-нибудь зазноба осталась? – она задорно подмигнула остальным.

– Невеста, – коротко ответил Арташов, интонацией предлагая поменять предмет разговора. Но отделаться от любопытной старушки оказалось не так просто.

– И как познакомились? – от нетерпения Невельская аж заерзала на стуле.

– На Гороховой, в период белых ночей. Она порхала, – лицо Арташова потеплело. Улыбнулся непонимающим взглядам. – Все вокруг шли, а эта – порхала. Оттолкнется – взлетит-приземлится. Понял, что если упущу, то – улетит. Вот и поймал на лету. Думал – навсегда.

Он сбился.

– Конечно, навсегда. Теперь уж недолго ей ждать! – утешила его Невельская. – Вот вернетесь, и, как на Руси говорили, честным пирком да за свадебку.

Она наконец обратила внимание, что гость приуныл. Неуверенно закончила:

– Ведь ждет?

– Не знаю, – Арташов склонился над тарелкой.

– Какие вы всё-таки, мужчины! Недоверы, – рассердилась Невельская.

– Наверняка ждет, – баронесса приподняла бокал. – А в моей судьбе, знаете, Гороховая тоже знаковая улица. Да! Именно там на одном из балов ко мне подошли два морских офицера. Оба претендовали на танец. Не сразу выбрала. А выяснилось – выбрала судьбу. Припоминаете, Сергей Дмитриевич? – разогретая вином, неожиданно подмигнула. – Вот только выветрилось, где этот бал был? Кажется, какое-то страховое общество? Подводит память. Зарастает лопухами.

– И впрямь подводит, – буркнул Горевой. – Здание ныне знаменитое. Большевики там ЧК разместили. Сейчас, должно быть, то же самое?

– Теперь это называется НКВД, – уточнил Арташов.

Оживление спало. Словно зловещая тень просквозила над столом. Баронесса пасмурнела.

– Всё отняли, сволочи, – процедила она. – Имение, особняк, фабрику. Всё потеряла.

– Элиза, – Невельская тихонько указала на гостя.

Арташов сидел, укрыв лицо ладонями.

– А Вы, Женя? – спохватилась баронесса. – Тоже, должно быть, многое в эту войну потеряли?

– Тоже, – через силу подтвердил Арташов. Он отвел руки от закаменевшего лица. – Родители и сестренка у меня в блокаду умерли.

– Господи, господи! Сколько горя! Неужели никого не осталось? – голос Невельской задрожал от слез. – Но вот сами же говорите, – невеста. Вернетесь к ней. Как-то наладится.

– Да не к кому возвращаться! – вырвалось у Арташова. – Она в оккупации оказалась. Потом следы затерялись… Так что, как видите, господа, разные мы с вами потери считаем, – мертвым голосом закончил он.

За столом установилось сконфуженное молчание.

– Дай бог, сыщется, – пробормотала Эссен. – И извините, что невольно растревожила.

Но признавать вину она не привыкла. Взгляд задиристо заблестел.

– Но, раз уж коснулись, – отчего умерли ваши близкие?

– А вы не знаете, отчего в блокадном Ленинграде умирали? – в висках Арташова запульсировало. С ненавистью оглядел стол. – От голода, видите ли. Там сотнями тысяч погибали. Погибали, а город фашистам не отдали!

– А могли отдать? – невинно уточнила баронесса.

– Кто?

– Петербуржцы. Родители ваши, сестренка. Их кто-то спросил? Выбор у них был? Могли они собраться на Сенатской площади и сказать: мол, не хотим умирать. Или выпустите нас, или сдайте город.

– Да кто б такое сказал?! – вспылил Арташов.

– А сказал бы кто, что было? – упорствовала баронесса.

Арташов отвел глаза, – и так ясно, что было бы.

– То-то и оно, – мягко констатировала баронесса. – Погибать – дело военных. А когда детей да стариков сотнями тысяч умерщвляют, а после объявляют это героической обороной, то не героизм это. А власть каннибальская, человеконенавистническая!

Арташов отер вспотевшие виски, – сколько раз представлял себе умирающих, бесполезно зовущих его на помощь близких. И всякий раз объяснял себе происшедшее жестокой целесообразностью, гоня мысль, что лютая смерть их есть следствие ротозейства и безразличия властей. И вот теперь ему в лоб говорят о том, о чем он даже думать себе не позволял. И говорят классовые враги! Оставить за ними последнее слово он не мог.

– Не вам о рабоче-крестьянской власти судить! – выдохнул он. – И о жертвах – не вам! Мы за нее эту войну вытянули. На жилах, а вытянули.

Невельская с упреком стрельнула глазками в баронессу.

– Полно вам, капитан! – умиротворяюще протянул Горе-вой. – За Россию вы сражались. Как и мы до вас. А уж каким режимом она сегодня болеет, – то второе. Она, голубушка, чего только не перенесла: татар, самозванцев. Дай бог, и нынешнее лихолетье перетерпит. Иначе – для чего всё было?

– Вы вот давеча Глашу пожалели, что на Родине не осталась, – не удержалась баронесса. – Так нам удалось прознать: вся Глашина родня была раскулачена и, кажется, сгинула в Сибири. А они крестьяне вековечные. Вот вам и рабоче-крестьянская власть.

Это было чересчур. Арташов до боли прикусил нижнюю губу, резко поднялся, кинул салфетку на скатерть.

– Благодарю за угощение! Пойду проверю, как там бойцы.

– Дрыхнут без просыпу, – сообщил Горевой, шутливостью тона стараясь загладить неловкость.

– Тем более и мне пора отдохнуть. Мы, видите ли, еще вчера в бою были.

В дверях Арташов обернулся.

– Я не могу обратить вас в нашу веру. Но сюда еще наверняка придут… другие службы. И я бы вам посоветовал впредь взвешивать, с кем и о чем можно говорить. За сим – честь имею! – он вышел, не поклонившись удрученным хозяевам.

– Ведь хороший, чистый мальчик, – прощебетала Невельская. – А общаемся будто через трещину в стекле. И видит, да не слышит.

– Это не трещина. Это разлом, – с обычной своей категоричностью рубанула баронесса.