Текст книги "Евангелие страданий"

Таким образом, даже когда временное страдание предельно тяжко, все же блаженство перевешивает его. Мы не станем здесь рассуждать о том, каким образом страдание, по слову апостола, производит славу: это не относится к предмету нашей беседы; мы только заметим, что апостол никоим образом не мог иметь в виду, будто, страдая, можно заслужить славу, – ведь будь это так, было бы постижимым то, что страдание производит блаженство, и было бы постижимо блаженство, покуда было бы ясно, что оно заслужено, но только в этом случае речь шла бы отнюдь не о вечном блаженстве, ведь в вечное блаженство можно только верить, и именно поэтому его никак нельзя заслужить. Однако мы не станем дальше продолжать эти рассуждения, но снова скажем о том, что непреложно: страдание производит в безмерном преизбытке вечную славу, – значит, блаженство перевешивает его.

«Кратковременное легкое страдание наше производит…» Но если страдание кратковременно и легко, тогда совершенно ясно, что блаженство перевешивает его, так что нет нужды говорить об этом больше ни слова, ведь кратковременное легкое страдание, которое при этом производит в преизбытке вечную славу, можно даже и не класть на весы, – да, скорее следует сказать, что оно ничего не весит в сравнении с этим огромным весом вечной славы. С этим, пожалуй, согласится даже самый нетерпеливый страдающий, – одновременно полагая, что это ничего не доказывает и меньше всего относится к его страданию: ведь его страдание, оно отнюдь не кратковременное и легкое, оно, напротив, неописуемо тяжкое и долгое. А раз так, наша беседа в самом деле оказывается в весьма затруднительном положении. И все же нет, и в этом случае тоже определенным образом применимо слово апостола о страдании, которое кратковременно и легко. Я уже пытался в другом месте рассуждать о том, что, пожалуй, всем известно: о том, с каким дерзновением об апостоле Павле поистине можно сказать, что он был до предела искушен почти во всех человеческих страданиях. Здесь я должен быть краток и не знаю ничего более важного из того, что можно сказать об этом, чем то, что Павел не был изнеженным человеком. Нетерпеливый не должен позволять себе обманываться внешностью слов и думать, будто слова апостола – это слова баловня судьбы, который говорит о малой толике недолгих страданий. Это апостольское слово, тем самым, должно читаться не в таком, прямом, но в обратном порядке: «веруя, я ожидаю в таком безмерном преизбытке вечной славы, для меня вечное блаженство – такое благо, что я по сравнению с ним называю 30 лет, проведенные во всевозможных страданиях, страданием кратковременным и легким». Смотри, вот каково слово апостола; ведь можно слышать много безвкусных похвал вечному блаженству, которые, прибегая к пышным выражениям и томным описаниям, ломают комедию, стремясь представить его ощутимо. Апостол далек от подобного рода вещей; он понимает, что лучшая похвала вечному блаженству – это то, что оно – такое благо, что, говоря о нем, он называет свои столь немалые страдания кратковременными и легкими.

Итак, именно в сравнении с вечным блаженством 30 лет страданий это страдание кратковременное и легкое. Но сравнивать это ведь тоже значит соизмерять. Только при сравнении две величины соизмеряются не так, что они держатся на отдалении друг от друга; напротив, они оказываются поставлены настолько близко друг к другу, что присутствие блаженства изменяет то, как оценивается страдание. Поскольку мысль о блаженстве присутствует в настоящем, постольку присутствует и блаженство: поэтому апостол так говорит о страдании. Но ведь это совершенно обычное дело. Разве в присутствии короля не говорят совершенно иначе, даже когда речь идет о том же самом! О неприятностях, по поводу которых у себя в гостиной люди ворчали бы и изливали свое раздражение, в присутствии короля говорят: Ваше Величество, это пустяк. В присутствии любимой говорят иначе, даже когда речь идет о том же самом. О том, что в повседневной обстановке привело бы человека в расстройство, об этом в присутствии любимой говорят: дорогая, это мелочи. И такое изменение своей речи и прежде всего своего расположения мы называем верноподданнической почтительностью к Его Королевскому Величеству, мы называем радованием любви по отношению к любимой, мы называем это возвышенным по отношению к высшему, а по отношению к менее высокому называем любезностью. Любезность состоит прежде всего в том, чтобы уделять внимание тому, что здесь некто присутствует, и тому, кто этот некто, кто присутствует здесь. Но что касается вечного блаженства, когда оно присутствует в мысли о нем: увы, как часто при этом страдающий, – чтобы не сказать жестче, – достаточно груб для того, чтобы не уделять этому внимания, чтобы допускать, будто оно не присутствует, – тогда как в мысли оно ведь всегда способно присутствовать.

Но тем самым блаженство имеет перевес. Страдающий, который старается говорить на небесном придворном языке, понимает, что оно имеет перевес. Лютер в одном месте говорит, что верующий должен носить придворное платье креста; но разве он не должен тогда навыкнуть и навыкать в умении от самого сердца изъясняться на этом небесном придворном языке. Ведь, как сказано, велеречиво изливать слова о великолепии блаженства – это дурное пустословие; но как бы сомкнуть уста, избегая прямо говорить о блаженстве, и таким образом говорить о тесноте своей жизни, чтобы было ясно, что речь идет о блаженстве: это значит говорить на придворном языке.

Но это может быть сказано только от самого сердца, ведь этот небесный придворный язык не предполагает никакой лжи, – а ведь обычно, и по праву, говорят о лести и лжи придворного языка; он не предполагает никакой манеры речи, как обычный придворный язык, о нет, здесь все дело только в образе мысли. И потому верно каждое слово, которое говорит апостол. Это наше страдание кратковременно и легко; ведь разве 70 лет это вечность, разве 70 лет это как раз не краткое время в сравнении с вечностью! И может ли это страдание не быть легким, если в то же время мы храним ожидание преизбытка славы, – даже если оно и легко лишь постольку, поскольку этот преизбыток делает его легким! Разве страдание не легко, – ведь что весит самое тяжелое страдание в сравнении с вечной славой! Ведь спрашивается не о том, сколько весит самое тяжелое страдание, но о том, сколько оно весит по сравнению с вечной славой.

Итак, блаженство имеет перевес, и здесь нужна лишь верность этой мысли о вечном блаженстве, чтобы понимать, что оно имеет перевес, чтобы на всякое время и во всяком страдании говорить неизменно об этом вечно неизменяемом. Если же об этом вдруг начинают выражаться иначе, корень этого изменения лежит не в блаженстве, но в страдающем. Смотри, тот, кто желает служить какому-то делу только покуда оно служит его целям, тот выражается об этом крайне изменчиво; и тот, кто желает любить девушку только покуда это служит его целям, тот переменчиво об этом выражается. Такой двоедушный человек один раз фальшиво говорит, что он имеет честь служить этому делу, а в другой раз он вероломно не желает бесчестить себя участием в нем; он один раз льстиво говорит, что имеет честь быть любимым, а в другой раз бессовестно отрекается – этого бесчестья. Но тот, кто со смиренным вдохновением служит делу, которое он любит, тот понимает, что оно неизменно остается все тем же самым делом, которому он имеет честь служить; он не просто не оставляет этого дела, он не просто все терпит ради него, нет, он понимает, что имеет честь страдать за это самое дело. Он не забывает никогда того, что вдохновение дает ему понять: что с этим делом он связан отношением чести – отношением, для которого безразлично то, побеждает он или страдает; это отношение остается неизменным и тогда, когда он, служа этому делу, имеет честь одерживать победы, и тогда, когда он имеет честь страдать за него! Или разве достойный верный придворный не следует в эмиграцию вместе со свергнутым императором и, когда Его Императорское Величество одето в бедный наряд, не говорит ему с той же верностью и почтением, как некогда в залах дворца: Ваше Величество, – ведь он не раболепствовал, он не по пурпуру узнавал императора, и потому с достоинством может признать его и в лохмотьях.

Так и с этим благом – с вечным блаженством. Верность проявляется в том, что об этом думают и говорят одно и то же, тогда как все изменяется, – в том, что во дни временного благополучия не будут льстиво говорить в высоких тонах об этом благе, а в день страдания вероломно по отношению к вечности и предательски по отношению к самому себе изменять свою речь. Ах, ведь здесь есть различие: император будет огорчен, если придворный изменит свое обращение с ним; но никто не станет воображать, будто вечное блаженство страдает, когда человек, поступая вероломно по отношению к нему, становится своим собственным предателем. Итак, если жизнь человека не слишком сопряжена с неприятностями, ну да, тогда можно сказать лишь одно о небесном блаженстве; но если он искушен во всевозможных страданиях, то опять же можно сказать лишь одно, ведь это благо пребывает неизменным и не изменяется при страдании, но, напротив, изменяется страдание, из предельно тяжелого становясь кратковременным и легким.

Разве это не значит иметь перевес, да, разве это не значит иметь такой перевес, что страдание даже невозможно взвесить на одних весах с вечной славой, и потому здесь нет нужды даже брать вечное блаженство в преизбытке, но малейшая доля его навеки и с преизбытком перевешивает страдание! И об этом тоже говорится в слове апостола. Наше страдание, то есть временное страдание, которое кратковременно и легко, производит вечную славу: но тогда ведь вечность не просто имеет перевес, но отношение между ними таково, что эти две величины невозможно взвесить на одних весах. Давайте поймем друг друга. Говорят ведь, – что стало привычным присловьем, – что фунт золота и фунт пера весят одинаково; и это по-своему верно, однако люди добавляют, что в другом и более важном смысле эти две величины не могут быть взвешены на одних весах, – и почему? – потому что весы неспособны показать, что одно – это фунт золота, а другое – фунт пера, то есть потому, что золото имеет особое достоинство, которое делает бессмысленным прямое взвешивание золота и пера на одних весах. Так и с теми двумя величинами, о которых идет здесь речь. Различие здесь не между блаженством и страданием, но между вечным блаженством и временным страданием, а они друг с другом несоизмеримы; и то, что они несоизмеримы, обнаруживается явственнее всего из того, что в отношении между временным счастьем и вечным блаженством присутствует та же несоизмеримость, так что временное счастье следует считать за ничто в сравнении с вечным блаженством – точно так же, как и временное страдание. Временное страдание и вечное блаженство не просто разнятся по своей сущности, как золото и перо, но бесконечно разнятся по своей сущности; малейшая доля вечного блаженства весит бесконечно больше, чем самое долгое земное страдание.

О, какой неописуемый преизбыток радости! Ведь если только страдающий пожелает уразуметь это, пожелает поверить в это, пожелает понять, что даже если временное страдание предельно тяжко, все же блаженство перевешивает его; если только страдающий все же пожелает верно измерить вес, тогда он не просто не сгинет под тяжестью страдания, но, более того, скорее изнеможет под перевешивающим его блаженством, тогда он в предчувствии этого блаженства словно бы разбивает весы и говорит: здесь не может быть и речи о том, чтобы сравнивать вес. Но сколь редко найдешь такого страдающего, сколь совершенно иначе обстоят дела в мире! Мы говорим это не для того, чтобы нарушить ту радость, которая является предметом нашей беседы, мы ведь говорим это как раз для того, чтобы, если возможно, нарушить то печальное состояние, в котором, что важно, пребывают многие люди. Разве не живут столь многие в бездумном согласии с тем, что блаженство имеет перевес, в бездумном согласии с тем, что вечное блаженство – величина, несродная временному. И вот, позволяя этой мысли быть в наличии, быть в наличии во всей своей ценности, они заняты отнюдь не ею – столь несродным временной цели их жизни оказывается вечное блаженство; они живут, вяло помышляя, будто все мы в целом достаточно блаженны, столь несродным им стало блаженство. О каком тогда изменении свидетельствует то, что некогда было: что тяжелейшие страдания на протяжении всей жизни казались достойными считаться ничем в сравнении с вечным блаженством; что некогда тот, кто не просто мужественно шел навстречу всем временным опасностям, но столь мужественно, что он почти никогда не желал и признавать их опасностями, – что он со страхом и трепетом соделывал свое спасение! И чем только люди не жертвовали при таком изменении! Ведь что делало римлян столь мужественными в бою – что, если не то, что они научились бояться того, что хуже, чем смерть! Но что давало верующему в опасностях земной жизни совершенно иное мужество, чем то, какое было у какого бы то ни было римлянина, – что, если не то, что он знал бо́льшую опасность, но также вечное блаженство! И какая бо́льшая в человеческом роде вина, какая, если не то, что люди не ценят вечного блаженства! Избегут ли люди наказания; ведь разве не говорит Писание: «как мы избежим (наказания), вознерадев о толиком блаженстве[359]359
  В русском синодальном переводе: «… о толиком спасении». Мы в данном случае следуем датскому переводу Нового Завета, который цитирует С. Кьеркегор.


[Закрыть]» (Евр. 2, 3)!

Однако мы в этой беседе вовсе не намерены никого судить, мы желаем лишь, чтобы люди стали по-другому судить о жизни; мы желаем лишь возвестить Евангелие страданий, которое говорящий, разумеется, не сам придумал, и он, разумеется, не думает ничего получить за то, что он возвещает это, – к тому же радость, которую он возвещает, слишком для этого велика. Можно, наверное, иметь доход с того, чтобы возвещать ту или иную временную истину; но вечная истина и радость блаженства – это слишком великая радость для того, чтобы делать ее предметом жалкой торговли. Если человек, постоянно жертвуя собой, в тяжелейших страданиях продолжает неизменно возвещать эту радость, он ведь не имеет с этого никакого дохода, ведь радость как раз состоит в том, что даже когда временное страдание предельно тяжко, блаженство все же перевешивает его. Временная истина может мириться с тем, чтобы быть в постоянном взаиморасчете с теми, кто возвещает ее; но вечное блаженство имеет карт-бланш, который делает немыслимым всякий взаиморасчет, ведь даже когда страдание предельно тяжко, все же блаженство перевешивает его.

Глава VII

Когда человек из страха перед людьми, из стремления к мирским преимуществам трусливо и подло стыдится обнаружить перед миром, кого он любит, это, конечно, характеризует его самым мерзким и вызывающим презрение образом; когда человек из страха перед людьми, из стремления к мирским преимуществам трусливо и подло стыдится обнаружить перед миром свою веру и предмет своей веры, это характеризует его самым мерзким образом. И потому даже если бы Священное Писание и не учило тому высочайшему, что требуется от исповедующих христианство: тому, чтобы они, – а ведь об этом говорит уже то, что они называются исповедующими, – исповедовали свою веру перед миром; даже если бы Христос не сказал: «Кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным»[360]360
  Мф. 10, 33.


[Закрыть], – даже если бы и не было этого, и тогда христианин сам собой, внутренне чувствуя необходимость в этом, исповедовал бы свою веру. И, с другой стороны, хотя в повелении исповедовать веру со всей настоятельностью звучит голос вечности, однако если исповедание не является следствием внутренней необходимости, тогда это не то исповедание, какое требуется. Так, если кто-то, предпочитая заниматься наглым самообманом, полагал бы, что исповедовать Христа – это самое разумное в данной конкретной ситуации, когда этого требуют от него, или самое разумное с учетом того, что он предстанет на суд вечности: такой человек не просто исповедует не Христа, но он богохульно искажает Его образ, представляя Христа тщеславным властолюбцем, страстно желающим сделать себе великое имя в мире. Нет, не поэтому Христос требует исповедания, и не так Он требует его. Он, напротив, требует собственно того, чтобы Его сторонник внутренне был таков, чтобы исповедание следовало само собой – когда оно требуется; ведь человек, который внутренне таков, может быть и безмолвен, и столь же благорасположен к Богу, но человек, который внутренне таков, человек, живущий по истине, не может, конечно, оставаться безмолвным – когда требуется исповедание. Сколь, поистине, сильна может быть в человеке вера – сильна настолько, чтобы верить в блаженство, и достаточно бесцеремонна в этом отношении (ах, это, пожалуй, едва ли не труднейший род бесцеремонности: не считаться со своими собственными фантазиями о заслугах, или со своими простительными выдумками, диктуемыми страстью, или с вызывающими испуг страшными образами, которые рисует воображение в сознании вины, – но без этой бесцеремонности невозможно верить в блаженство), и все же недостаточно сильна и бесцеремонна для того, чтобы человек осмелился исповедовать веру – когда это требуется.

Итак, всякий истинный христианин всегда готов, если потребуется, исповедать свою веру; он, – и это как раз похвально, – не ищет эгоистично и тщеславно возможности для этого, но скорее внутренне заботится о том, чтобы, будучи верным Богу, быть готовым исповедовать веру, если потребуется. Так было и тогда, когда христианство было окружено языческим миром, и христиане в любом случае были вынуждены исповедовать перед миром свою веру, потому что исповедовать свою веру было тем же самым, что возвещать христианство. Тогда христиане горели желанием исповедовать веру; для христиан это было высокой честью, так что они, будучи все исповедниками единой веры, все же, что примечательно, отметили именем исповедников тех из них, которые хотя и не пожертвовали жизнью как мученики, но, однако, исповедуя веру, претерпели множество опасностей. В то время исповедание веры требовалось, безусловно, от каждого; ведь чего желал мир? – он желал заставить христиан исповедать: что они не христиане. Язычество предпочитало обращаться с христианами как с преступниками, и притом язычники (о чем столь ясно и проницательно размышляли некоторые из Отцов Церкви) хотели от христианина не того, чего они хотели от любого другого преступника: того, чтобы он сознался и признал свою вину, – нет, они, напротив, требовали от христианина, чтобы он исповедал себя не христианином.

Но разве же теперь положение дел не стало другим: теперь, когда христианство победоносно проникает повсюду, теперь, когда все – христиане, теперь, когда от человека меньше всего требуется, чтобы он исповедовал себя не христианином, конечно, разве исповедовать себя христианином это высочайшее, что требуется от человека? Давайте со спокойствием и рассудительностью подумаем об этом. Ведь если это Бог дает дух силы и крепости, то тот же самый Бог дает и «дух рассудительности»[361]361
  Ср. 2 Тим. 1, 7. В русском синодальном переводе «духа… целомудрия»; мы здесь следуем датскому переводу Св. Писания, которым пользуется С. Кьеркегор.


[Закрыть]; и хотя подлая трусость и страх перед людьми во всякое время одинаково отвратительны, но и чрезмерная горячность, «ревность не по рассуждению»[362]362
  Ср. Рим. 10, 2.


[Закрыть], не менее гибельна и, пожалуй, порой в основе своей столь же отвратительна, столь же богохульна. Если христианин среди язычников исповедует Христа, то он тем самым возвещает христианство людям, которые не знают христианства. В таком исповедании нет никакого суда над язычниками за то, что они не христиане, ведь язычники не выдавали себя за христиан. Если, напротив, христианин живет среди христиан или среди людей, которые все говорят о себе, что они христиане, тогда исповедовать Христа – не означает возвещать христианство (ведь те, к кому обращено такое исповедание, сведущи в христианстве, говорят о себе, что они христиане), но это означает судить других, судить тех, кто говорит, что они христиане, за то, что они лишь выдают себя за христиан, то есть судить их за то, что они не христиане, то есть судить их в лучшем случае за легкомыслие и бездумность, в худшем – за лицемерие.

Эти два положения дел все же весьма разнятся и легко различимы, ведь в одном случае христианин окружен язычниками, и тогда быть христианином это то же самое, что исповедовать Христа, в другом случае христианин, исповедующий христианство, окружен христианами, которые также исповедуют христианство, и потому желать в другой степени исповедовать Христа значит не признавать других христианами. Позвольте мне между тем ради большей ясности проиллюстрировать сказанное с помощью простого правдивого образа. Если бы существовал некий род пищи, некий продукт питания, который для некоего человека был бы каким-то образом столь значим, что этот человек питал бы к нему самое глубокое чувство (так, это могло бы быть блюдо его национальной кухни или пища, которая имела бы религиозное значение), и он в силу этого не был бы способен молчать перед теми, кто глумился бы над этой пищей или отзывался бы о ней как о просто ничего не значащей: само собой ведь разумеется, что если это случилось бы в его присутствии, он стал бы отстаивать и исповедовать свои чувства. Но давайте вообразим несколько иное положение дел. Вот этот человек собрался с некоторыми другими людьми, и им предложена эта пища. И когда эта пища предлагается, каждый из гостей говорит: «Эта пища прекраснейшая и драгоценнейшая из всех». Но на самом деле человек, о котором мы говорим, с изумлением обнаруживает или полагает, что обнаружил, что гости не едят от этого кушанья, что они позволяют ему проходить нетронутым мимо них, что они держатся других блюд, но, однако, при этом говорят, что это кушанье самое прекрасное и драгоценное из всех: призван ли в таком случае этот человек отстаивать свое убеждение? Здесь нет никого, кто говорил бы противное ему, никого, кто говорил бы что-то отличное от того, что он говорит. Если он теперь, в этом случае, горячо отстаивает свои чувства, тогда или в его поведении нет смысла (поскольку в случае, когда другие говорят то же самое, бессмысленно исповедовать свое убеждение, совпадающее с тем, в чем убеждены и они, ведь это означает не исповедовать убеждение, но разделять его с ними), или он при этом будет судить других за то, что они думают не то, что говорят. Так и в отношении того, чтобы исповедовать Христа среди людей, которые говорят о себе, что они христиане, если только помнить при этом, что приведенный образ несовершенен как раз тем, что в том, насколько человек вкушает или нет от той пищи, которую он так превозносит, можно явственно убедиться; но в духовном отношении все же лишь сердцеведец может знать, насколько человек думает не то, что говорит. Весьма возможен тот случай, когда христианин с изумлением обнаруживает или же полагает, что обнаруживает, что многие люди, которые все, как один, говорят, что быть христианином это высшее благо и что сами они христиане, слишком, как кажется, мало внимания уделяют этому высшему благу; но если он делает из этого повод для того, чтобы исповедовать Христа, то, поступая так, он не исповедует христианство, но: судит других. Слово «исповедовать», как его употребляют Библия и Церковь, предполагает, что есть противодействие, предполагает, что есть кто-то, кто высказывается против этого. Но здесь не тот случай, здесь человек, напротив, полагает, что он обнаружил, что многие люди противоречат сами себе. Он, таким образом, исповедует Христа не в противоположность тем, кто отрицает Христа, но в противоположность тем, кто также исповедует Христа, то есть он судит других за то, что их исповедание неистинно, то есть не за то, что неистинно то, что они говорят, ведь они говорят как раз истину, но за то, что слово истины ничуть не является истиной в них самих. Призван ли кто-то так исповедовать Христа, чтобы при этом не признавать другого христианином, другого, кто при этом говорит те же самые слова, – это совсем другой вопрос, в ответ на который нельзя напрямую сослаться на раннее христианство; это совсем другой вопрос, который, наверное, всякого заставил бы всерьез задуматься. Конечно, какой бы ни был дан на него ответ, ответ этот никак не может быть таким, чтобы из него следовало, что такой человек должен быть освобожден от того, чтобы делать все, что в его силах, для того, чтобы помочь другим возрасти в христианстве. Но учить, руководить, подвига́ть другого, с кем ты сущностно един в общем исповедании христианства, это не значит исповедовать Христа. В те времена, когда христианство боролось с язычеством, отрицавшим Христа, и когда каждый христианин был призван исповедовать Христа перед миром, христианам никогда, конечно, не приходило на ум исповедовать Христа друг перед другом, потому что тот отдельный христианин, который берется исповедовать Христа перед христианами, позволяет себе отрицать, что другие являются христианами. Следует поэтому постоянно помнить, что то, что в ситуации, когда христианство окружено язычеством, означает возвещать христианство, в среде христиан легко становится сектантской надменностью и самомнением.

Между тем из приведенных здесь размышлений, в которых звучит лишь необходимая похвала осторожности, ничуть не следует, что среди так называемого христианского мира невозможен случай, когда человек будет вынужден исповедовать Христа. Однако мы ничего не будем решать здесь на этот счет, но предоставим это серьезной самопроверке каждого в отдельности; мы не станем и специально рассматривать это в нашей беседе – беседе об исповедании Христа. Нет, мы помним о самом возвышенном примере борьбы за свои убеждения и о том, что, глядя на более высокое, мы должны учиться меньшему, должны учиться правильно сражаться в той борьбе за убеждения, которая может быть нам доверена. Ведь даже если человек и не оказывается поставлен в ту трудную ситуацию, когда он должен бороться и исповедовать Христа, то он ведь может и по-другому быть поставлен перед необходимостью принимать решение и твердо, до последнего отстаивать взгляды, которые отвечают тому, в чем он внутренне убежден, и тесно связаны с его убеждениями. Но и в этом случае верно, что, когда человек из страха пред людьми, из стремления к мирским преимуществам трусливо и подло стыдится обнаружить свои убеждения, это характеризует его самым мерзким и вызывающим презрение образом. Так что полезно быть хорошо подготовленным, вовремя познакомиться с трудностями, чтобы быть решительным в опасностях, но при этом руководствоваться и мыслью о той радости, с которой сопряжена сердечная чистота и свобода. Ах, в наши дни все более распространяется некая поверхностная образованность, и при этом множатся различные взаимные расчеты между человеком и человеком; в наши дни люди, движимые завистью и страхом, все более мелочно сравнивают себя друг с другом, и это распространяется, как зараза; и все эти веяния тем более пагубны, что они грозят задушить в людях сердечную чистоту и свободу. В то время, как идет борьба за то, чтобы свергнуть начальства и власти, люди, кажется, изо всех сил трудятся над тем, чтобы все более и более насаждать самое опасное рабство: мелочный страх перед равными им людьми. Ах, тиран (если, впрочем, таковой существует, и если это не является скорее старой басней, которую выводят на свет ради того, чтобы представить героическим подвигом его свержение), его ведь вполне можно свергнуть, по отношению к нему это по меньшей мере возможно, и даже нетрудно этого искать. И страх перед людьми сильными и облеченными властью, вероятно, в наши времена следует рассматривать как хронику прошлого; во всяком случае, есть ведь многие, кто борется в этом отношении с опасностью, – так что опасность, пожалуй, не столь уж велика. Ведь неопытный человек, по всей видимости, наивно заключает так: опасность, против которой борются многие, конечно, должна быть большой, раз борющихся так много; но человек несколько более опытный приходит, вероятно, к более верному заключению: опасность, против которой борются многие, едва ли велика, – раз здесь есть многие, ведь «многих» в последнюю очередь видишь там, где есть большая опасность, с которой нужно бороться. Но этот злой дух, мелочный страх перед равными тебе людьми и тиранией ровни, этот злой дух, который люди сами вызывают и который не живет в каком-то отдельном человеке и не является каким-то отдельным человеком, но скрытно бродит, ища свою добычу, и втирается в отношения между человеком и человеком, этот злой дух, который, собственно, желает устранить отношение всякого отдельно взятого человека к Богу, этот злой дух очень трудно искоренить. Люди почти не сознают в этом рабства, которое они насаждают: они забывают об этом в своем рвении сделать людей свободными, свергнув власти. Люди почти не сознают в этом рабства: ведь разве же это возможно быть рабом по отношению к ровне? Однако верно говорится, что от чего человек несвободен и зависим, того он и раб[363]363
  Ср. 2 Пет. 2, 19.


[Закрыть]; но наше свободолюбивое время думает иначе, оно думает, что если человек не зависит от властителя, то он и не раб; если нет никакого властителя, то нет и никакого раба. Люди почти не сознают, что они насаждают рабство, и именно поэтому им так трудно из этого выпутаться. Это рабство состоит как раз не в том, что один желает угнетать многих других (этому люди уделяют достаточно внимания), но в том, что отдельно взятые люди, когда они забывают об отношении к Богу, начинают взаимно бояться друг друга; в том, что отдельно взятый человек боится нескольких или многих, каждый из которых опять же боится людей, так что они из страха перед людьми, забывая Бога, держатся вместе и составляют толпу, отказывающуюся от благородства вечности, признающей каждого единственным.

В этом отношении, равно как и во многих других отношениях, человек может подвергнуться в мире испытанию, может оказаться в ситуации, когда он будет вынужден и должен отстаивать свои убеждения; но он никогда не будет оставлен без руководства, если только он ищет его, и ищет там, где следует, – и где тогда, если не в Священном Писании. Так, мы читаем в Деяниях апостолов, что синедрион запретил апостолам проповедовать Христа. Однако апостолы не позволили себе устрашиться этим, но убоялись Бога больше, чем людей, и снова стали проповедовать Христа. После этого синедрион схватил их и предал бы их смерти, если бы Гамалиил не отсоветовал членам синедриона этого делать. Но все же апостолы были биты и только потом отпущены. И после того, как они были биты, читаем мы в Деяниях апостолов 5, 41: