Текст книги "Евангелие страданий"

Молитва!

Отец наш Небесный! В Своей кроткой длани содержишь Ты все благие дары. Избыток щедрот Твоих мы не в силах уразуметь, и благость Твоя превосходит все, что способно вместить наше сердце; ведь Ты ни одну молитву не оставляешь без ответа и даруешь все, о чем мы просим, или то, что гораздо лучше того, о чем мы просим. Так даруй каждому потребное ему так, как это Тебе угодно; но с этим даруй каждому и уверенность в том, что все – от Тебя приходит, что ни радость не может нас с Тобой разделить, погрузив в забытье удовольствий, ни печаль неспособна разлучить нас с Тобой, но и в радости нам потребно искать Тебя, и в печали пребывать с Тобою, и что когда наши дни будут сочтены, и внешний человек отдан тлению, смерть не придет к нам от своего имени в своей холодной жути, но придет кротко и милостиво, неся Твое приветствие и послание, свидетельствуя о Тебе – Отце нашем, Сущем на Небесах! Аминь.

Ефес 3:13 – до конца[89]89
  Посему прошу вас не унывать при моих ради вас скорбях, которые суть ваша слава. Для сего преклоняю колени мои пред Отцом Господа нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое отечество на небесах и на земле, да даст вам, по богатству славы Своей, крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, верою вселиться Христу в сердца ваши, чтобы вы, укорененные и утвержденные в любви, могли постигнуть со всеми святыми, что́ широта и долгота, и глубина и высота, и уразуметь превосходящую разумение любовь Христову, дабы вам исполниться всею полнотою Божиею. А Тому, Кто действующею в вас силою может сделать несравненно больше всего, чего мы просим, или о чем помышляем, Тому слава в Церкви во Христе Иисусе во все роды от века до века. Аминь.


[Закрыть]

В столице мира, в гордом Риме, где было собрано все дивное земли; где было известно все, что человеческое буйство и искусность изобрели ради того, чтоб ускользнуть от страха и отчаяния, пленив мгновение и обратив его на службу сладострастию; где каждый новый день был очевидцем новых ярких зрелищ; в Риме, слава которого гремела и куда словно на сцену устремлялся всякий, кто думал завладеть вниманием толпы и, опьянившись самим собой, вкусить немногих мгновений славы, столь завидных и счастливых, – жил в заключении апостол Павел, и там он написал читавшееся нами послание. Он был привезен сюда без шума, безвестным пленником, но он принес с собой учение, о котором свидетельствовал, что оно – явленная ему в особом откровении божественная истина, и несокрушимую уверенность в том, что это учение победит весь мир. Если бы он был бунтарем, подстрекавшим народ и приводившим в трепет тиранов и вот теперь привезенным в Рим, дабы правитель мог насытиться местью, упиваясь его страданиями, изощряясь в изобретении ему тягчайших мук – да! тогда, наверное, его судьба потрясла бы всякого, в чьей груди еще не угасло человеческое чувство, и на мгновение возбудила бы своим ужасом любопытство сладострастной толпы, – и тогда, может быть, даже и трон тирана был бы опрокинут! Но с Павлом так не обходились. Он был слишком незначителен для того, чтобы устрашить собой Рим, его сумасбродство было слишком невинным для того, чтобы возбудить против себя власть. Ведь кто он был? Человек, происходивший из презренного народа; человек, который уже и этому народу не принадлежал, но был им отброшен как сор – еврей, ставший христианином, самый одинокий и отверженный и самый безобидный человек в целом Риме. Как с таковым с ним и обходились. Его заключение было мягким, он лишь должен был оставаться под стражей; и ему, принесшему с собой несокрушимую уверенность, было отведено для действия одиночество заточения и воин, приставленный для охраны. – В столице мира, в шумном Риме, где ничто не было властно противиться необузданной силе времени, в Риме, поглощавшем все, что только попадалось ему на глаза, стиравшем все вместе с самым забвением – там жил апостол Павел, маленький человек, в одиночном заключении, тихо и безвестно, не будучи даже предан забвению – ведь никто во всем этом огромном городе и не знал о его существовании, и он всем был безразличен. Но тогда как все вокруг него неслось в никуда быстрее облака, в нем твердо зиждилось убеждение, что учение, которое он исповедовал, победит весь мир – весь этот мир, от которого он был теперь отделен, так что единственным человеком, кого он мог видеть, был воин, стерегший его. Если человек, страдая виновно, с терпением несет наказание, ему нет в этом похвалы; но, если он являет терпение, страдая невинно, он имеет похвалу[90]90
  Ср. 1 Пет 2:20.


[Закрыть]. Об этом хорошо говорить, это приятно слышать, это легко признать, но только трудно поступать так. Однако тот, в чьем сердце обитают страх Божий и благочестие, устрояет и в таких обстоятельствах свою душу к смирению, к новой радости о Боге и к миру в Господе, и спасается в терпении даже тогда, когда это очень трудно, когда все, чего ждал он, исчезло, как сон, когда он, кто желал победить весь мир, оказался в итоге под стражей, когда ему не дано было даже пасть в бою, но приходится безгодно чахнуть. И поскольку были те, кто верил ему и надеялся на него, он, наверное, вспоминал о них, и его душа могла болеть о том, не хотят ли и они его оставить, и он мог бы из своего заключения написать им: «Не оставляйте меня, когда я оставлен всеми, сохраните ваше доверие ко мне, не забывайте меня, когда я всеми забыт». И тогда, быть может, он тронул бы их сердца, быть может, к нему пришел бы единственный и, будь это позволено, посетил бы узника, разделил его скорбь, утешил бы его и воспринял бы от него наставление. Об этом хорошо говорить, и одна мысль об этом трогает сердце всякого доброго человека. Но Павел был апостолом. Он и в скорбях был радостен; и в бедности многих обогащал; и ничего не имея, всем обладал[91]91
  Ср. 2 Кор 6:4–10.


[Закрыть]. Из заключения он пишет далекой общине: «Посему прошу вас не унывать при моих ради вас скорбях, которые суть ваша слава». Он, кто сам, казалось бы, нуждался в утешении, оказывается, скажем так, скор в благом ведении Господа, радостен в беде, мужествен в опасности; он не занят своим страданием, но заботится об общине и размышляет о своих скорбях лишь потому, что они могли дать общине повод отречься.

Если бы некий человек нашел покой и мир среди своих невзгод, то забота о том, не потеряют ли другие веру и дерзновение, видя его беды и тяготы, пробудила бы в нем новое беспокойство. Но тогда страх Божий должен был бы в нем победить, и он с доверием предал бы тех, кого любит, в крепкую руку Божию. Речь об этом трогает сердце, всякий добрый человек определенно чувствует, что такая тихая верность достойна того, чтобы к ней стремиться. Но Павел был апостолом, и он пишет из заключения: «Мои скорби, которые я терплю ради вас, суть ваша слава».

Тот, кто несет людям некое учение и желает убедить их, имеет и свидетельство в его пользу, которое он дерзновенно предлагает единственному. Но если это свидетельство его подводит, он сознает себя лишенным былой силы, и, хотя это и тяжко, примиряется в своем сердце с Богом; и предается иным заботам как тот, кого оставил жених[92]92
  Ср. Мф 9:15.


[Закрыть] и кого покинула радость, но в то же время как тот, кто не бежит на неверное[93]93
  Ср. 1 Кор 9:26.


[Закрыть] и кто не забывает, что спасти свою душу, покорить мятущийся дух в послушание веры, удерживать силой убежденности непокорные мысли в узах любви, это выше, чем спасать других. Об этом полезно напоминать, и любой порядочный человек признает за благо устроить так свою жизнь, когда окончатся дни его служения при большом деле, и он будет поставлен над меньшим. – Но что же Павел?! Покровительствовал ли ему кто из сильных, кто мог бы представить людям его учение? Нет! он был заключенным. Было ли его учение почтено мудрецами, чья слава служила бы порукой в его истинности? Нет, оно было для них безумием. Обещало ли его учение даровать единственному обладание сверхъестественной силой, заявляло ли оно о себе в сопровождении фокусов? Нет! В нем было нужно долго назидаться, учась ему в испытаниях, первое из которых состояло в том, чтобы оставить все. Но тогда имеет ли Павел свидетельство в пользу своего учения? Да! Он имеет всякое человеческое свидетельство обращенным против себя, и в придачу беспокойство о том, не отречется ли община от него, или, что еще хуже, не станет ли на него досадовать; ведь досада ближе всего подступает, когда истина попирается, когда невинный страдает, когда несправедливость уверена в своей победе, когда насилие торжествует, когда невежеству нет нужды силой ограждать себя от добра, но оно беспечно и беззаботно знать не знает о том, что добро существует. Но унывает ли Павел, как тот, кого подвело свидетельство в пользу его учения? Вовсе нет! Не имея иного свидетельства, он обращается к своим скорбям. Разве это не чудо? Если бы Павел и не совершил иных чудес, одно лишь это явило бы в нем дар чудотворения. Ведь разве обратить свои скорби в свидетельство истинности учения, обратить бесчестье в честь для себя и для общины верующих; обратить проигранное дело в дело чести, исполненное силы вдохновлять и убеждать, не значит словно бы сделать хромого ходящим и немого говорящим?![94]94
  См. Мф 15:30–31, 11:5.


[Закрыть]

Что давало Павлу силы на это? Он сам в себе имел свидетельство, он отнюдь не был сомневающимся человеком, который в своем внутреннем давал при этом отказ сильным мыслям. Свидетельство, которое он имел, было выше всего, что есть в мире, и было тем сильнее, чем более мир восставал на него. Был ли он тогда слабым человеком? Нет, он был силен. Был ли он колеблющимся? Нет, он был тверд, ведь он был с силою утвержден Духом Божиим во внутреннем человеке. И того, в чем апостол сам стоял, чему вся его жизнь служит подтверждением, того желает он каждому единственному в общине. И даже если обстоятельства того времени были иными, даже если борьба и споры делали более неотложной, но также, быть может, и более трудной задачу утвердиться во внутреннем человеке, все же во все времена и при любых обстоятельствах для человека остается единым на потребу[95]95
  См. Лк 10:41–42.


[Закрыть] спасти свою душу в этом внутреннем утверждении; ведь для всякого человека во всякое время есть и борьба, и искушение, и опасность, и одиночество, в котором он испытывается, и страх с бессилием, когда он теряет свидетельство. Поэтому давайте ближе рассмотрим, что значит:

Утвердиться во внутреннем человеке

Только бездумная душа может спокойно жить, попуская всему вокруг себя меняться и предаваясь капризному, непостоянному течению жизни, не страшась такого мира и не заботясь о самой себе. Сколь же недостойной и низкой является такая жизнь, сколь далек такой человек от того, чтобы свидетельствовать о высоком призвании человека – владычествовать над всем творением[96]96
  Быт 2:28.


[Закрыть]. Ведь если человек призван владычествовать, значит, в мире должен быть порядок, поскольку поставить его управлять дикими силами, которые не повинуются никакому закону, было бы просто насмешкой над ним. И если ему надлежит владычествовать, то должен быть закон и в нем самом; ведь иначе он не мог бы ничем править: он или вторгался бы во все бестолково, или был бы предоставлен случаю, правь он мудро или же нет. Если бы это было так, тогда человек был бы крайне далек от того, чтобы владычествовать над всем творением, и скорее можно было бы пожелать, чтобы его и вовсе не было. И потому как только человек собирает себя с тем, чтобы более разумно рассмотреть жизнь, он ищет убедиться в том, что во всем присутствует связь; он как владыка всей твари ставит об этом, так скажем, вопрос, понуждая творение отвечать; он требует свидетельств этого.

Только тот, кто предал душу свою мирским страстям и похотям, тот, кто выбрал блестящее рабство, предавшись удовольствию и став не в силах освободить себя от кружащего голову или мрачного страха, сопряженного с ним, – только он довольствуется свидетельством творения о том, что он способен ловко и сметливо пользоваться им, служа мгновению. Человек – владыка всей твари, и она подчиняется даже такому недостойному его владычеству. Сколь грустно видеть такую пропащую жизнь, которую сам человек отнюдь не считает при этом бездумной, но, напротив, мнит, будто он во всем разбирается и, заблуждаясь сердцем, надеется все обратить себе на пользу. Когда он видит, что небо краснеет в вечерний час, он говорит: завтра будет хорошая погода, но если он видит красным и темным небо с утра, он говорит: сегодня будет буря; ведь о лице неба, о погоде и ветре он умеет судить[97]97
  Мф 16:2–3.


[Закрыть]. Поэтому он говорит: «Сегодня или завтра отправимся в такой-то город и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль»[98]98
  Иак 4:3.


[Закрыть]. Когда он с умом возделывает свою землю, он рассчитывает, что она принесет ему большой урожай. Его глаз радуется виду обильного урожая – тому, что он, быть может, бездумно называет благословенным плодом. И он спешно строит новые житницы больше прежних, ведь ему нетрудно смекнуть, что старые не вместят это изобилие. Теперь он спокоен и радостен и превозносит существование, но вот он ложится спать и слышит: «В эту ночь Я душу твою взыщу у тебя»[99]99
  Ср. Лк 12:16–21.


[Закрыть]. – Его душу; не слишком ли многого от него теперь требуют; поймет ли он это? Ведь дело идет не о богатом урожае и не о недавно построенных житницах, но о том, что он, быть может, забыл, будучи занят всем этим, – о том, что у него есть душа. – Но тот, кто хоть сколько-нибудь серьезно смотрит на жизнь, тот легко видит, что он – владыка не в том смысле, что он никому не служит, и что человек отличается от животного не только тем, что он сметливее, чем оно.

Только тот, кто трусливо бежит от всякого более глубокого понимания и не имеет мужества принять ответственность владыки, тем самым восприняв и обязанности слуги; не имеет смирения желать слушаться, чтобы научиться владычествовать, и желать владычествовать лишь постольку, поскольку ты слушаешься, – лишь таковой может заполнять время непрерывным размышлением, которое никуда его не ведет, но служит скорее развлечением, в котором его душа, его способность понимать и желать исчезает, как пар[100]100
  Иак 4:14.


[Закрыть], и гаснет, как пламя. Сколь грустно видеть такую самопоглощенность, сколь далек такой человек от того, чтобы своей жизнью выражать высокое предназначение человека – быть Божьим соработником, – своей жизнью свидетельствовать о нем.

При всяком более глубоком присутствии духа, делающем человека старше, чем мгновение, и дающем ему постичь вечное, человек убеждается в том, что он сам имеет действительное отношение к миру. Это отношение не может быть просто знанием об этом мире и о себе как его части, ведь знание как таковое не является отношением, поскольку в знании мир дан человеку как нечто безразличное, да и миру безразлично простое знание о нем. Только в то мгновение, когда в душе человека появляется забота о том, что́ мир имеет значить для него и что́ – он для мира; что́ все то в нем, благодаря чему он принадлежит миру, имеет значить для него, и что́ он в этом – для мира: только тогда и обнаруживается в этой заботе внутренний человек. Эту заботу нельзя унять с помощью более детального или более полного знания, она жаждет знания иного рода – того, которое ни на мгновение не остается просто знанием, но в мгновение, когда его обретают, обращается в делание, поступок, и иначе им невозможно обладать. Эта забота также жаждет понимания, свидетельства, но иного рода. Если бы человек в своем знании мог знать все, но ничего не знал бы об отношении этого знания к нему самому, то он, конечно, стремясь удостовериться в том, что его знание верно соотносится с предметом, требовал бы свидетельств и этого отношения; но до тех пор, пока забота не пробудилась бы в его душе, он не понимал бы, что здесь потребно совсем другое свидетельство. Как только она пробудилась бы, его знание обнаружило бы свою безотрадность, ведь всякое знание, в котором человек исчезает для самого себя, и все то, что такое знание позволяет понять, двусмысленно. Такое знание дает понять и то, и это, и может означать для человека вещи прямо противоположные. Всякое свидетельство такого знания, раскрывая нечто, одновременно несет в себе обманчивость и неясность и лишь питает страх. Как мог бы, обладая таким знанием, человек убедиться в том, что его удача – это Божия милость, и тогда порадоваться ей и уверенно принять ее, или же в том, что это – гнев Небес, и удача таит от него бездну погибели, дабы его крушение было тем ужаснее? Как мог бы, обладая таким знанием, человек убедиться в том, что его невзгоды – это наказание Небес, и принять их бремя, или в том, что это – Божия любовь, каковой Бог любит его в испытании, и с полнотой доверия в тяготах испытания помышлять о любви? Как мог бы с помощью такого знания человек убедиться в том, что он был над многим поставлен в мире и ему многое было доверено потому, что Бог любит в нем свое избранное орудие, или же потому, что ему уготовано было стать притчей во языцех, предостережением и устрашением для других? Ведь его знание может, пожалуй, убедить его в том, что все ему удается, что все ему подчиняется, что все происходит так, как он хочет, что ему дается все, на что он только укажет; или что ему ничего не удается, во всем отказано, что все ужасное, чего бы он ни устрашился, в следующее же мгновение находит на него; что ему доверено многое, как никому, – но больше это знание ничему не может его научить. И такое понимание весьма двусмысленно, и это знание весьма безотрадно.

В заботе, о которой шла речь, обретается внутренний человек, который жаждет понимания, свидетельства, дающего понять смысл всего для него и его собственный смысл как того, кто понимается в Боге. Ведь Бог содержит все в Своей вечной Премудрости и ставит человека владыкой всей твари, делая его Своим слугой; и дает ему понять Себя, делая его Своим соработником и утверждая его во внутреннем человеке при всяком понимании, которое Он ему дает. В этой заботе обретается внутренний человек, не пекущийся о целом мире, но пекущийся лишь о Боге и о самом себе, и о понимании, которое делает понятным ему его действительное отношение к миру, и о свидетельстве, которое утверждает его в таковом отношении. Эта забота не прекращается ни на мгновение, ведь знание, которое обретает в ней человек, не есть безразличное знание. И если он думает раз и навсегда удовлетворить требованиям этой заботы и на том с ней покончить, то внутренний человек рождается в нем мертвым и исчезает вновь. Но если он поистине озабочен, тогда все с Богом будет служить утверждению во внутреннем человеке; ведь Бог верен[101]101
  1 Кор 1:9, 10:13; 2 Кор 1:18.


[Закрыть] и не перестает о Себе свидетельствовать[102]102
  Деян 14:17.


[Закрыть]. Но Бог есть Дух[103]103
  Ин 4:24.


[Закрыть], и потому Он может свидетельствовать лишь в духе, каковой обретается во внутреннем человеке; всякое внешнее свидетельство от Бога, если о таковом и может идти речь, может точно так же быть и обманом.

Тогда и удача помогает утвердиться во внутреннем человеке. Часто можно слышать разговоры о том, что жизнь непостоянна и обманчива, и сколь бы ни были различны желания и надежды отдельных людей, очень многие едины в том, что их прекрасные ожидания не сбываются, – хотя, конечно, они прежде всего обманулись, начав тешить себя представлением ожидаемого. И они клянут тогда мир, называя его юдолью скорбей; клянут время, говоря, что оно делает злую работу и ставит преграды, которые не приближают человека к желанной цели, но все более удаляют от нее; клянут людей за то, что они вероломны или, по крайней мере, ленивы, вялы, самолюбивы; клянут самих себя, равно как и все прочие вещи в мире, за то, что они не таковы, каковыми казались; клянут порядок вещей на земле за то, что успех имеет всякая безвкусная дичь; что превозносятся дела, вся сила которых в болтовне; что хвалят чувство, вся сила которого в плетении словес; что участие находит лишь та нужда, что кричит о себе; тогда как достойное стремление получает лишь неблагодарность и непризнание; тихое, глубокое чувство встречает лишь непонимание; глубокая, одинокая печаль находит лишь оскорбление. И крайне редко можно слышать серьезный голос, увещевающий всякого получить образование в школе жизни и позволить трудностям себя воспитать; услышать верную речь, которая со всей настойчивостью спрашивает: спасется ли богатый, пойдет ли могущественный тесным путем, отвергнет ли себя счастливый, примет ли ученый и умный презираемую истину. Однако эту речь не замечают, продолжая жаловаться на то, что не просто в жизни человека случается быть несчастьям, но что самая жизнь его – несчастье; и для такого взгляда человеческое существование оказывается темной речью, которую никто не в силах понять. – Но ведь удачу понять так легко. И все же – Иов был пожилой человек и состарился в страхе Божием, он приносил всесожжение за каждого из своих детей всякий раз, когда они шли на пир[104]104
  Иов 1:4–5.


[Закрыть]. – «Но ведь удачу понять легко» – и все же и сам удачливый не может ее понять. Посмотри на него, счастливца, кому удача в радость оттого, что она во всем ему потворствует. Он не работает, однако пребывает как Соломон во славе, его жизнь – танец, его мысль опьянена грезами желаний, и всякая мечта исполняется, его глаза получают пищу раньше, чем успеют этого пожелать, его сердце не скрывает никаких тайных желаний, его стремление не знает границ. Но если бы ты спросил его, откуда все это приходит, он, вероятно, ответил бы легкомысленно: «Я и сам не знаю». Этот ответ, пожалуй, даже развлек бы его в его легкомыслии, словно вскользь брошенная шутка, но он не понимал бы и даже не чуял бы, что́ он на самом деле сказал и ка́к он осудил тем самым себя самого. Гражданское правосудие бдит над тем, чтобы всякий владел тем, что принадлежит ему по праву. Когда оно находит человека, чье богатство и изобилие для всех удивительно, оно требует у него объяснения, откуда он все это получил. И если он не может этого объяснить, оно начинает подозревать его в том, что он, быть может, получил это нечестным путем, что, возможно, он вор. Человеческое правосудие – лишь несовершенное подобие божественного, бдящего над всяким человеком. И когда человек на вопрос последнего, откуда у него все, не имеет ответить ничего, кроме того, что он сам этого не знает, оно судит его, оно становится подозрением против него в том, что он обладает этим незаконно. Это подозрение – не слуга божественного правосудия, но само Правосудие: Тот, Кто обвиняет и судит, и выносит приговор, и соблюдает душу в заточении, дабы она не убежала. Что потребно тогда удачливому? Что, если не быть утвержденным во внутреннем человеке? Но вот у него нет ни заботы, ни внутреннего человека; если что-то такое и было, оно стерлось и сгинуло. Напротив, тот, в чьей душе в заботе обретается внутренний человек, он не радуется, когда удача во всем потворствует ему. Его охватывает тайный ужас перед силой, которая желает таким образом все расточить, он страшится иметь с ней дело; ведь она словно бы требует взамен чего-то столь ужасного, что он едва ли в силах дать имя страху перед этим. Он принял бы с благодарностью намного более скромную долю, лишь бы только знать, от кого все это приходит. Ведь забота в нем требует это разъяснить, требует свидетельства об этом. Даже если бы его поставили на вершину горы, откуда он мог бы обозреть все царства и государства мира[105]105
  Ср. Мф 4:8–11.


[Закрыть], и ему сказали бы: это все твое, – он пожелал бы сперва узнать, кто поставил его на эту вершину, кого ему благодарить. Но вот удача остается при нем, она, как он назвал бы это, продолжает его преследовать, и тогда его забота становится все сильнее; но покуда возрастает его забота, его душа утверждается, наконец, во внутреннем человеке. Итак, удача послужила возрастанию в нем заботы и этим помогла ему утвердиться во внутреннем человеке; ведь тот, кто владеет всем миром и благодарит Бога, тот утверждается во внутреннем человеке. Он будет тогда радоваться совершенно иначе, чем тот удачливый, о котором шла речь вначале; ведь как раз тот, кто, имея мир, пребывает как не имеющий[106]106
  Ср. 1 Кор 7:29–31.


[Закрыть], поистине имеет мир; в противном случае мир обладает им. Он радуется тогда всем благим дарам, но еще более радуется он Богу и о Боге, Который их дал. И взор его радуется красоте земли, и он веселится о полноте своих житниц, и строит бо́льшие, и мирно ложится спать, и когда он слышит: «этой ночью Я душу твою взыщу у тебя», – он понимает, чего от него требуют, он тотчас же готов, и он умеет дать лучший отчет о своей душе, которую он возьмет с собой, чем о всем том великолепии, которым он владел и вот теперь оставляет, о всем том великолепии, которому он радовался и которое изо дня в день помогало ему утвердиться во внутреннем человеке посредством благодарения.

«Но удачу так легко понять», и все же одаренный не может верно понять ее. Посмотри на него, одаренного, кого природа наделила всем сполна, кому она дала крепость и ум, и силу духа, и смелость сердца, и стойкость воли. Посмотри на него! Отчего трепещет порой в своем внутреннем он, заставляющий весь мир трепетать перед ним? Отчего изнемогает порой от страха он, владеющий всем благодаря своему уму? Отчего чувствует порой бессилие в своем внутреннем он, кто на все перед собой смотрит бесстрашно? Или разве иметь силу и не знать, для чего она у тебя, – не повод содрогаться от страха в минуту покоя и чувствовать бессилие в свободное мгновение?! Гражданское правосудие бдит над тем, чтобы всякий пребывал в пределах своих границ, чтобы каждый единственный служил целому. И если оно находит человека, сила которого будит всеобщее внимание, оно требует у него объяснения, для чего он употребляет ее, и если он не может дать объяснения, она начинает подозревать его в том, что он, быть может, не добропорядочный гражданин, а нарушитель общественного порядка. Человеческое правосудие – лишь слабое подобие божественного, и последнее тоже приходит к единственному, ведя еще более строгое расследование. Если оно встречает человека, который на вопрос, для чего это у него, не может ответить ничего, кроме того, что он сам этого толком не знает, божественное правосудие становится подозрением против него. Оно, быть может, и не отбирает у него силу, ведь он мог еще не употребить эту неверно; но оно присутствует как страх в его душе, который обнаруживает себя, когда человек меньше всего этого ожидает. Чего недостает тогда такому человеку? Чего, если не того, чтобы быть утвержденным во внутреннем человеке? – Напротив, тот, в чьей душе в заботе обретается внутренний человек, он не радуется, обнаруживая в себе силу. Он становится неспокоен и чуть ли не напуган самим собой. Со страхом убеждается он в том, сколь многое он может. Но если ему не удается отделаться от этой силы в себе, его забота и сердечный страх все возрастают и возрастают, пока в этой заботе не рождается утвержденность во внутреннем человеке. Тогда он знает уже не только то, что у него есть сила, но и то, чего не знал первый одаренный – то, Кому за это причитается честь и Кому она принадлежит по праву. Тогда он радуется тому, что все, предпринятое им, удается, тогда он жаждет достичь цели, к которой стремится, но еще более он радуется Богу и жаждет мгновения, когда он с Богом своим возрадуется удаче. Тогда душа его простирается на весь мир, и планы его широко охватывают землю, но когда в тишине ночи он слышит: «Дай отчет в управлении твоем»[107]107
  Ср. Лк 16:1–13.


[Закрыть], – он знает, что значит это требование, он умеет отчитаться о том, как он распоряжался вверенным ему; и даже если при этом у него есть недостача, он без страха оставляет мир замыслов и состязаний, которому не столь уж принадлежала его душа, оставляет умно развиваемую и широко простертую деятельность, которая была для него изо дня в день поводом для того, чтобы утверждаться во внутреннем человеке.

«Но удачу так легко понять», – и все же ее порой совсем не понимает человек, знакомый с трудностями. Посмотри на него! Он знает, что в жизни есть нужда, он в тяготах признал в себе, сколь беспомощен и слаб человек со своими собственными силами. Но он не потерял мужества; он не отчаялся, он продолжал свой труд. Достиг ли он этим чего-либо, сдвинулся ли вперед или назад, продвинулся ли или остался на месте, – этого он не знал; ведь его все более обступал мрак и стояла словно бы постоянная ночь. Но он трудился из последних сил. И смотри! Над ним вновь вставало солнце удачи, все освещало, все делало ясным, давало ему увидеть, что он продвинулся весьма далеко и что он достиг того, ради чего работал. Тогда он раздувался в своей душе, говоря: «Так и должно было произойти, ведь человеческие усилия не остаются без плода». И вот по легкомыслию он все упускал и ничуть не утверждался во внутреннем человеке. Он забывал то, что признавал во время нужды; забывал, что обретенное им не стало теперь, когда оно к нему пришло, надежнее, чем было тогда, когда он признавал, что не может рассчитывать достичь его своими собственными силами. Неудачу он понимал, но удачу не мог понять. И внутренний человек словно бы покидал его душу. И если бы правосудие посетило его и потребовало бы от него объяснения, разве было бы оно довольно его ответом? Ему было бы проще понять Господа в поддержке, подобной молнии, единожды сверкнувшей в ночи; но вот настал день, и он не сумел увидеть небесной поддержки. – Напротив, тот, в чьей душе обретается в заботе внутренний человек, тот, когда день радости торжествовал над мраком, до конца утверждался во внутреннем человеке; ведь принять радость без этой заботы о свидетельстве, откуда она, значило бы отдаться обману. Но таковое свидетельство он принял с радостной благодарностью, ведь оно, придя, не нашло его спящим[108]108
  Ср. Мф 26:37–46.


[Закрыть]. И внутренний человек изо дня в день возрастал в приятности Богу. И когда однажды Господь призвал к Себе своего слугу из этого мира, тот знал путь к Нему, и оставил все, и взял с собой лишь свидетельства, в которых обреталось его блаженство.

«Но удачу так легко понять», и все же неудачник часто совсем не понимает ее и не знает на самом деле, что это такое, говоря о ней. С удачливым можно говорить без особой опаски, ведь если сказанное ему не понравится, он может порадоваться своей удаче и презрительно отнестись к говорящему. Но говорить с неудачником совсем другое дело; здесь приходится опасаться, чтобы твоя речь, не придясь ему по сердцу, не стала для него новой мукой, чтобы он не стал еще нетерпеливее, полагая, что говорящий не знает по себе того, о чем говорит, и не обиделся на то, что его желает утешить тот, кто не испытал его страданий. Но как бы то ни было, верно, что неудачник часто не понимает, что такое удача. Хотя в другом смысле кто понимает это лучше, чем он? Ведь кто лучше бы мог рассказать об удовольствии быть богатым, нежели тот, кто питается крохами; кто ярче изобразил бы силу и власть, чем тот, кто томится в рабстве; кто увлекательнее описал бы прекрасное единение людей, чем тот, кто одинок в жизни? Но умеющий нечто изобразить не всегда, пожалуй, понимает сам себя; а тот, кто не понимает сам себя, как мог бы в более глубоком смысле постичь то, что присутствует вне него? Если же он, напротив, понимает себя или ищет себя понять, если он поистине заботится о том, чтобы себя понять, если внутренний человек обретается в этой заботе, тогда он поймет удачу, тогда он поймет смысл того, что ему отказано в ней, тогда он не будет занимать себя представлениями и укреплять себя мечтаниями, но в невзгодах станет заботиться о самом себе.