Текст книги "Штосс (сборник)"

последняя, самая короткая, но вселяющая оптимизм и веру в завтрашний день.

На Нижние Чмыри опустился вечер. Малиновый солнечный диск больше чем наполовину скрылся за лесом. Светило посылало свой прощальный цвет Чмыревке, воды которой сделалась в лучах заката настолько красивыми, что даже уродливый остов плотины, строительство которой когда-то начинал сам президент, не портил пейзажа. У подножия памятнику Григорию Бурому сидели Никита Кулачков и Мамед Култуяров. На газете между ними краснела горка нарезанных помидоров, истекало жиром сало и призывно поблескивала стеклянными боками непочатая бутылка самогона. Мужики так залюбовались закатом, что на какое-то время забыли о цели своего прихода к реке. Кулачков поднял глаза вверх и посмотрел на памятник. Отлитый из бронзы Гриня поразительно напоминал оригинал. Скульптору удалось передать и худобу Бурого, и его непомерно длинные руки, и многозначительный прищур глазенок, при жизни сверкавших бесовским блеском. Каменный плащ доходил до колен, открывая взору высокие резиновые сапоги, с заткнутым за голенище кнутом. Вскинутая рука памятника была направлена в сторону деревни, словно Гриня собирался осенить Нижние Чмыри крестным знамением. Казалось, Бурый вот-вот сойдет со своего постамента, чтобы хряпнуть самогоночки и отправиться на колхозный склад воровать комбикорм. Все эти святотатственные мысли вдребезги разбивались о мраморную табличку, надпись на которой гласила: «Верному соратнику ПРЕЗИДЕНТА, павшему в борьбе за светлое будущее. Ты вечно с нами, Гриша!».

Кулачков прочитал эпитафию в тысячный раз и в тысячный раз на его глаза навернулись слезы.

– Эх, Мамедушка, а вспомни, какой он был!

– Настоящий мужик, нижнечмыринский, – согласился Култуяров, разливая самогон по стаканам. – Я ему как-то говорю: пойдем, Гриня, пропустим по маленькой. А он: нельзя, Мамед, если нажрусь, кто рядом с Михаилом Фомичем окажется? Кто поможет ему добрым советом? Кто подставит плечо в трудную минуту? Эх, едрит все в дышло! Каких людей теряем!

Последние слова Мамед произнес с надрывом и его скуластому, смуглому лицу ручьем побежали слезы.

– Брось! – принялся успокаивать друга Кулачков. – Не надо плакать. Ему сейчас лучше, чем нам.

– Точно, – всхлипнул Култуяров, шмыгая носом. – В раю, небось, автолавка приезжает чаще, чем раз в неделю. Улицы там асфальтированы, а вместо стадиона – парикмахерская.

Представления Мамеда о рае на минуту выбили Никиту из колеи. Он, наверное, представил себе Гриню, подстригающего усы в райской парикмахерской и забыл о стакане в руке.

– И менты там, подобрее, чем наши, волки позорные, – закончил Култуяров. – Ну, за Гришку!

– Стоя! – очнулся от фантазий Кулачков. – За него только стоя!

Дружки встали и выпили за упокой души, светлую память Бурого. После этого Никиту потянуло в дебри высокой политики.

– Поеду-ка я на прием к самому Михаилу Фомичу. Ничего, что неоднократно судим, президенту сейчас ой как свои люди нужны.

– Думаешь, вспомнит он тебя? – усомнился Мамед.

– Всенепременно. Не одну бутылку вместе выпили, а однажды, стыдно признаться, я президенту собственноручно рыло набил.

Кулачков оглянулся по сторонам и, убедившись, что их не подслушивают, продолжил:

– Разве в государстве для меня местечка не найдется?

– Ха! И где ж твое местечко?

– Ну, например, в сфере борьбы с криминалом. Зря я что ли пятнадцать годков нары полировал? Я этот самый криминал изнутри знаю, А это, друг Мамед, в нынешних политических и экономических условиях очень актуально.

После второго стакана Култуяров решил, что тоже поедет к президенту.

– У меня шансов даже больше чем у тебя, Никитка, – Мамед сунул под нос Кулачкову под нос свои, даже шапочно не знакомые с мылом ладошки. – Этими самыми ручонками я ось у телеги подпилил. Когда на Михал Фомича покушение организовывалось.

– Орел! А в какую сферу подашься?

– Могу по вопросам национальностей, а могу, черт побери, и по сексуальным меньшинствам! Козу-то, если помнишь, я лично отоварил! По самые помидорки!

Кулачков признал обоснованность претензий Мамеда на место в госаппарате и благосклонно разрешил ему ехать в столицу вместе с собой.

– Эх и заживем, Мамед! – выдал Никита после третьей. – Бабы, водка, квартиры, дачи, сауны!

– Нельзя с такими глупыми мыслями за важное дело браться! – вконец окосевший Култуяров погрозил Кулачкову пальцем. – Ты, можно сказать без пяти минут государев человек, а думаешь о всякой ерунде! Нам с тобой брат, экономику поднимать, родненькую Белибердусь на мировую арену выводить!

– А если не примет? – вдруг затревожился Никита. – Все-таки Чубей – президент. До нас ли ему?

– До нас, до нас, – успокоил Мамед. – Не забыл, поди, что еще год назад таким же говном, как мы был. Примет. Гарантирую. Он все-таки из простого народа. Все чаяния и мысли белибердусов назубок знает.

– А ты типа – белибердус!

– А кто ж я, по-твоему?

– Чурка ты неотесанная! Только и умеешь, что козе хвост задирать!

– А ты – петух! Расскажи, как в зоне возле «параши» спал!

– Я? Возле?

Кулачков вскочил и влепил Култуярову такую оплеуху, что голова будущего министра по вопросам национальностей закачалась, как маятник. Мамед не остался в долгу и ткнул советника по проблемам криминала кулаком в солнечное сплетение. Через минуту, сплетясь, как две змеи во время спаривания, дружки скатились к илистому берегу Чмыревки. Поединок проходил на живописном фоне недостроенной плотины. Над деревней уже поднялась луна, а Мамед и Никитка все еще обменивались тумаками. Лунный свет лился на крыши ветхих избенок, на стадион, который вернулся в первобытное состояние Чертова Лога, на склад комбикорма, из ворот которого президент начал свое восхождение к сверкающим вершинам власти.

После отъезда Чубей-Оторвина в столицу в Нижних Чмырях все вернулось на круги своя. Валилось все, что должно было валиться. Зарастало бурьяном, то, что должно было зарасти. Впрочем, нижнечмыринцы, большая часть которых уже перебралась в столицу, не сетовали на свою горькую участь. Ведь сам президент, едва ли не каждый день твердил в своих речах о том, что нынешние достижения оценят даже не внуки, а скорее правнуки белибердусов. Бывший пастух наверняка знал, о чем говорит и четко представлял на кого опираться в своей борьбе за светлое будущее. Ничего, что двое из этой славной когорты пьяные в дымину сейчас катались в грязи. Наступит утро, они помирятся и возьмут два билета до столицы Белибердуси. Если не будет денег, то поедут зайцами. В любом случае даже эти прощелыги выполнят свою миссию. Ведь кадры решали и решают все. А кадров у белибердусов всегда хватало.

И кто знает, может уже сейчас, в вонючей деревеньке со странным названием Нижние Чмыри подрастает новый глава государства. Не в тепличных условиях столицы, а здесь в вечно грязной, пропахшей потом и самогоном глубинке мужает тот, кто примет из ослабевших рук Чубей-Оторвина, хрустальную чашу под названием Белибердусь.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА.

Мне жаль расставаться с героями переведенной мною рукописи. За год, потраченный на работу по переводу, я успел сродниться с ними и полюбить. Возможно, у кого-то возникнет закономерный вопрос: зачем автору истории Чубей-Оторвина взбрело в голову упаковывать свое произведение в бутылку и швырять ее в параллельное измерение? Ответ может быть только один: в Белибердуссии пока не изжито такое позорное явление, как политическая цензура. Даже при всей демократичности такого выходца из народа, как Михаил Фомич, отдельные детали этой летописи могут показаться белибердусским властям слишком откровенными. С этим ничего не поделаешь. Нам остается лишь радоваться тому, что в нашем мире каждый может писать и говорить то, что думает и желать того же братьям по разуму из Белибердуссии.

Не исключено, что в следующий раз старое настенное зеркало выкинет еще какую-нибудь шутку. Например, выбросит в наш мир бутылку не с рукописью, а с веселящим белибердусским напитком ой-ляля-опца. Тогда я наполню бокал и произнесу тост за здоровье всех жителей параллельных миров.