Текст книги "Полнолуние"

Часть третья
БРАТ

Глава 1. СТАСЯ

Больше со мной ничего не произошло – по крайней мере за сегодняшний день, который сейчас вполне благополучно догорал в пламени теплого безветренного заката.

А начался день очень рано. Все потому, что неутомимый дед поднял нас на завтрак, приготовленный пришедшей спозаранку тетей Аней, ни свет ни заря – в половине восьмого утра. Он летом всегда завтракает в это время. И всех своих гостей неукоснительно заставляет соблюдать этот распорядок – во сколько бы ты вчера ни лег и сколько бы ты накануне ни выпил. Дед вообще считает, что дрыхнуть летом после семи – это сибаритство и первый признак внутренней распущенности. В этом отношении дед – сущий тиран. Итак, вернувшись со своей традиционной пробежки, дед принял душ и, свеженький как огурчик, безжалостно выгнал нас из нагретых постелек. И мы, бедные невыспавшиеся девушки, постанывая и тайком поругивая деда, поднялись, умылись, привели себя в более или менее пристойный вид и уселись за сервированный стол.

Тетя Аня накрыла стол к завтраку в саду, в старой круглой беседке, решетчатые стены которой были сплошь увиты побегами дикого винограда, создавая приятную прохладную тень. Хотя было еще раннее (по моим меркам) утро, солнце уже припекало вовсю. Так что беседка – это было именно то, что надо.

Что же касается завтрака…

Завтрак – это было мягко сказано: большой стол просто ломился от салатов, домашних закусок, гренков, варений, разнообразных пирожков и печений.

Но не прошло и пяти минут – я только-только успела приняться за второе яйцо всмятку, как с улицы донеслось урчание мотора и к дедову дому подкатил Андрюша Скоков на отцовских "Жигулях". Его раннее появление меня совершенно не удивило: Андрюша прекрасно знает, во сколько завтракают летом у деда. А когда я заметила, что Алена тоже ничуть не удивлена его визитом, то мне стало окончательно ясно: они еще с вечера сговорились – и либо она ему успела с утра позвонить, либо он ей.

Ну и черт с ними, с любовничками.

Андрюша вылез из машины, открыл калитку и подошел к нам, не забыв со всеми вежливо поздороваться. Вид у моего воздыхателя-перебежчика был изрядно смущенный. Как Андрюша ни отнекивался, дед, естественно, тут же усадил его завтракать вместе с нами.

И несчастный мальчик очутился прямо напротив меня.

Он все время пытался спрятать глаза, в основном занимаясь (не очень успешно) намазыванием масла и варенья на хлеб, старался не встречаться со мной взглядом и в застольной беседе участия практически не принимал: так, время от времени, если к нему обращались, мычал в ответ что-то нечленораздельное. А как ему не смущаться после вчерашнего секс-заплыва по Марьину озеру. Меня, честно говоря, слегка покусывала досада (чисто по-женски – я не люблю проигрывать, даже любимой подруге). Но чтобы мальчишка (да и Алена тоже) не возомнил о своей персоне слишком много, я и виду не подала, что раздосадована: разговаривала с ним так, словно знать не знаю об их с Аленой водно-сексуальных упражнениях.

После завтрака мои московские гости стали потихоньку собираться. Долго судили-рядили, кто как поедет, и в результате Андрюша на отцовской машине повез в Москву девочек, а парням пришлось довольствоваться электричкой. На прощание Алена пообещала приехать в Алпатово на следующей неделе. Я, естественно, не преминула поинтересоваться – к кому именно? Она смущенно – что на нее совершенно не похоже – захихикала и прошептала мне на ухо, что настоящую женскую дружбу не разрушит ни один любовник, пусть даже и экстра-класса. "Что к Андрюше никак не относится", – добавила она с ухмылкой и плюхнулась на переднее сиденье – рядом со своим новым приобретением.

Я проводила взглядом удалявшуюся по безлюдной улочке машину и вместе с дедом вернулась за стол в беседку. Дед налил мне в чашку из фамильного серебряного кофейника свежезаваренного кофе.

– Ты что-то сегодня странно молчалива, Станислава, – сказал он. – На тебя это совершенно не похоже.

И замолчал, ожидая от меня ответа.

А что, скажите на милость, я ему могла ответить? Что проходя назад по участку, я внезапно вспомнила о таинственном ночном шевелении саду и слегка затряслась от страха? Нет, нечего деда пугать. Да и было ли там что-то?.. Или мне попросту все померещилось?.. В общем, мне совершенно не хотелось говорить об этом деду. Даже мысль о том, что ночью кто-то зловещий прятался в саду, я постаралась поскорее выкинуть из головы. И никому об этом рассказывать не собиралась. Разве что Антону Михайлишину. И то… Неизвестно, как он отреагирует на мое повествование. Еще, чего доброго, поднимет на смех – что это девице привидения на каждом углу мерещатся?..

А деду я ответила вот что:

– Я не молчалива. Просто немного притомилась после вчерашних приключений. Потом еще гости… Я не выспалась, откровенно говоря. Так что, если ты не возражаешь, я прилягу: может быть, удастся немного подремать. Хорошо?

– Ради бога, – пожал дед плечами, явно не поверив моему ответу. – Делай что хочешь, Станислава. Ты у себя дома.

Я отправилась в дом и переоделась. Натянула шорты и майку. Прихватила неизменного, читаного-перечитаного Жапризо (он на меня почему-то всегда действует чрезвычайно успокаивающе) и направила свои стопы в уютный и с детства любимый тенистый уголок сада. И залезла в гамак. В кустах малины трудолюбиво гудели пчелы, листва шептала что-то свое, чуть слышное и задумчивое. Я устроилась в гамаке поудобнее, обложилась подушками-думками и раскрыла книжку. То ли я действительно не выспалась, то ли обильный завтрак так на меня подействовал, но очень скоро я действительно крепко уснула, уронив в траву раскрытую книжку.

Проснулась я, когда жаркое солнце, еле проглядывающее сквозь плотную листву яблонь, уже миновало зенит и стало потихоньку скатываться по западной части небосклона. Я вытерла сладкую слюнку, вытекшую из уголка рта во время сна, и вылезла из гамака, потягиваясь, как кошка. От дома снова тянуло вкусными-превкусными запахами, которые недвусмысленно говорили о том, что пробил адмиральский, то бишь обеденный час. Я похлопала себя по пузу и поняла, что снова проголодалась. Я вообще у деда непозволительно много лопаю, причем все подряд. Воздух у него здесь, что ли, какой-то особенный, нагоняющий аппетит? Впрочем, мне еще рано думать о сохранности фигуры – с ней у меня, тьфу-тьфу, полный порядок.

Заскочив по дороге на кухню, я ловко стащила прямо из-под руки тети Ани трубочку салата, фаршированную сыром с чесноком в майонезе, и отправилась искать деда. Он уже наверняка вернулся.

Я снова нашла его в кабинете.

Он расположился за своим необъятным столом и опять с помощью лупы внимательно изучал свои старые фотографии. Сидел над снимками, сутуло вздернув плечи, напоминая мне то ли древнего астролога, то ли алхимика. У деда был такой вид, словно он и не уходил отсюда с самой ночи. У кабинета – тоже. Только плотные шторы были теперь раздвинуты и в комнату лился рассеянный (окна дедова кабинета выходят на северную, теневую сторону) мягкий дневной свет.

Увидев меня, дед невольно (и недовольно) поморщился: он терпеть не может, когда его отвлекают от работы. Но мне это позволительно. Мне единственной.

– У тебя ко мне какое-то дело, Станислава? – спросил он.

Честно говоря, мне и самой толком не было понятно – с какой это стати я сюда приперлась? Наверное, после событий последних суток мне подсознательно не хотелось оставаться одной. Даже при дневном свете. А может быть, мне просто стало одиноко. Не знаю.

– Да в общем-то нет, – ответила я, привычно забираясь с ногами на диван. – Просто соскучилась по тебе. Вот и все дела, дед.

Я не лукавила – на меня временами накатывает вполне объяснимое желание немедленно увидеть деда. Объяснимое потому, что первые двенадцать лет моей жизни он практически заменял мне отца и мать. В детстве я не отличалась хорошим здоровьем: меня все время мучили затяжные простуды, бронхиты и ангины. Поэтому, как только дни удлинялись и зима начинала катится к Масленице, меня отправляли в Алпатово, к деду – дышать свежим воздухом, пить парное молоко и вести здоровый деревенский образ жизни. На весну, лето и осень. Возвращалась я в Москву только с первым снегом. И кстати, у деда я практически ничем не болела.

Естественно, что помимо профилактики моих болячек дед активно занимался моим воспитанием. Дедово воспитание сводилось к трем основополагающим спартанским принципам, более подходящим для мальчишки: не врать, не хныкать и ничего не бояться. И дед своего добился: вру я мало, никогда не ною и почти ничего не боюсь. Про вчерашнюю ночь я не говорю – тут кто угодно бы в штаны наложил.

Полгода – в Москве, полгода – у деда в Алпатове. И так вплоть до пятого класса. Даже училась у него в детдоме. Вместе с его воспитанниками. Ничего, не померла, выжила. Хотя мама поначалу и ужасалась: как же так? Ее ненаглядная домашняя доченька-куколка будет сидеть за одной партой с хулиганами-беспризорниками?! Но дед быстренько поставил маму на место. А в детдоме, кстати, мне очень нравилось – и учиться, и просто туда ходить. Хотя, естественно, были и слезы, и обиды, да и с мальчишками приходилось выяснять отношения. Причем часто с помощью кулаков, зубов и ногтей. Но зато очень скоро я стала там своей в доску. Тем более, что для меня дед не делал никаких поблажек – я была в детдоме одной из многих, такой же, как все остальные. А вовсе не блатной директорской внучкой.

Дед отвернулся от меня и снова уставился на свои фотографии. Я некоторое время молча наблюдала за ним. Потом любопытство пересилило, и я задала вопрос, который так и вертелся на кончике языка:

– А что это ты второй день с этими снимками возишься?

– Разве вожусь? – рассеянно переспросил дед, поднося лупу к одной из фотографий.

– А что же ты делаешь? Семейный альбом?

– И альбом тоже, – улыбнулся дед. – Активно готовлюсь к твоему дню рождения.

– Ну, ладно, ладно, дед. Давай выкладывай все без утайки. Я ведь ночью тебе все рассказала про свои приключения. А ты от меня шуточками отделываешься. Так не пойдет. Мы друзья или нет? Рассказывай.

Дед неторопливо положил лупу на снимки. Стащил с носа очки и внимательно посмотрел на меня.

– Ты действительно хочешь узнать, чем я занимаюсь? – спросил он, сделав ударение на слове "действительно".

– Да.

– Помнишь, о чем я говорил тебе сегодня ночью? По поводу прошлого и настоящего?

– Подземная грибница преступлений? – тут же вспомнила я дедовы слова.

– Именно, Станислава.

– И что?

– А то, что эти старые снимки наводят меня на кое-какие предварительные выводы. Пока что смутные, но не очень приятные. Впрочем, можешь сама посмотреть.

Я неохотно оторвалась от дивана и, облокотившись на стол, стала разглядывать пожелтевшие от времени черно-белые фотографии.

Ничего особенного, а тем более криминального я на снимках не разглядела. Снимки как снимки. На них были запечатлены воспитанники дедова детдома. То, что это именно его воспитанники, было понятно по тому, что ребята стояли либо на фоне нашей усадьбы, либо внутри нее. Лица, лица, лица: в основном мальчишки – судя по их одежде и чему-то еще, на первый взгляд неуловимому, снимки эти были как минимум пятнадцатилетней давности. Конец семидесятых или начало восьмидесятых. На некоторых снимках присутствовал дед. На двух я разглядела дядю Ваню Пахомова. Покойного дядю Ваню. Ныне тоже покойного дяди Игоря Шаповалова на снимках не было.

– И что же тут такого особенного? – спросила я, поднимая голову. – Фотографии как фотографии. Любительские. Не очень качественные. Ты снимал?

– Не во мне дело, – отмахнулся дед. – Ты поняла, кто здесь снят?

– Конечно. Твои дети.

За глаза, в домашней обстановке дед всегда называл своих воспитанников "мои дети". Или, когда пребывал в особо благодушном настроении, "мои детишки".

– Правильно. И почему же я их разглядываю, как ты верно подметила, уже второй день?

Я недоуменно подняла брови:

– Убей, не знаю.

– А ты подумай, подумай, Станислава. Пошевели как следует серым веществом. Не забудь учесть события последних суток и мои вчерашние слова.

И тут меня осенило!

Мысль эта была настолько неожиданна, настолько невероятна, что я даже чуть не вскрикнула от удивления. Я посмотрела на деда.

– Ты хочешь сказать, дед, что кто-то… – я ткнула пальцем в первый попавшийся снимок, – кто-то из твоих детишек вырос и теперь…

– Ответ правильный.

Вид у деда был донельзя довольный. Как будто он сделал открытие, достойное Нобелевской премии, а не догадался, что его бывший воспитанник развлекается кровавыми расчлененками в нашем тихом академпоселке.

– И ты понял, кто именно из них это сделал?! – чуть не заорала я, подпрыгивая на месте от возбуждения.

– Увы, нет.

– А что ты еще узнал?

Дед вытащил из папиросницы новую папиросу. Спокойно прикурил от настольной серебряной зажигалки в форме бочонка. Настенные часы захрипели, разродились негромкой короткой мелодией и стали мерно отбивать время. Три часа пополудни. Я терпеливо молчала, зная по собственному опыту: деда лучше не торопить. Если он захочет, то сам рано или поздно все выложит. А не соизволит захотеть – не заставишь никакими силами. Так оно и сейчас вышло: он захотел.

– Учти, что это всего лишь мои умозаключения. Построенные, можно сказать, на песке… – сказал дед.

– Дед, не тяни! – взмолилась я.

– Видишь этого мальчика на фотографии? Который стоит слева? – спросил он, пододвигая ко мне один из снимков.

На небольшой фотографии стояли в обнимку двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Оба в коротких, по колено, штанах на лямках и одинаковых белых майках. Загорелые, худые. Тот, что слева, был чуть потемнее и пониже ростом.

– Да, вижу.

– Когда-то, давным-давно, у меня вышла не совсем приятная история с одним из моих воспитанников. Круглым сиротой. Именно с этим, который на фотографии стоит слева. Рядом со своим братом. История малопонятная, трагическая и во многом случайная…

Так начал дед свой рассказ.

И я, затаив дыхание, услышала из первых уст историю про трагедию, которая случилась давным-давно на севере Урала, про двух братьев-сирот, про маленького волчонка и его смерть и про таинственное исчезновение одного из мальчиков. А закончил дед свое повествование вот какими словами:

– В том, что Филипп бесследно пропал, есть, разумеется, и моя вина…

– Какая такая вина? Ты-то здесь при чем? – бурно запротестовала я.

– А при том, что прикончить звереныша приказал не кто иной, как твой покорный слуга. И еще: ведь пристрелил волчонка Иван Пахомыч Пахомов. Который позавчера был зверски убит неизвестным преступником. Вот такие дела, Станислава…

Я невольно ужаснулась:

– Так ты думаешь, что он вернулся сюда? И стал мстить?

Дед молча кивнул.

– Спустя столько лет? Из-за обычного волчонка?! Но, дед, это же просто ни в какие ворота не лезет! Ведь для этого надо быть… – я запнулась в поисках подходящего определения, – ненормальным маньяком! Параноиком!

– А кто, по-твоему, как не параноик, мог таким зверским способом убить Ивана Пахомыча? А потом и Шаповалова?

– Ну хорошо, – сказала я. – Предположим, ты прав в своих рассуждениях. Он вырос, озверел окончательно и вернулся, чтобы убить дядю Ваню. Но при чем здесь Верин отец? Он-то чем перед ним провинился?

– Не знаю.

– А ты нашему дуболому про свои догадки рассказал?

– Кому-кому?

– Ну, этому майору, Терехину?

– Конечно же нет. Эта версия, если, конечно, она претендует на право называться таковой, пришла мне в голову только сегодня. Поздно ночью. Но сама понимаешь – все это мои голые умозаключения: убийцей может оказаться любой бывший воспитанник детдома. Или вообще посторонний человек. Никаких доказательств у меня нет.

– Как это нет? А фотографии мальчиков? А история про волка? А то, что этот парень бесследно исчез?

– Это отнюдь не доказательства, Станислава. Это только мои, пусть и достаточно веско звучащие, предположения. Общее место. Не более, чем артефакт, – устало закончил дед.

Ничего себе артефакт! Который мочит невинных граждан почем зря.

Я снова посмотрела на фотографию.

Да… Трогательная история про бедного сиротку, задумавшего отомстить белому свету, приобретала угрожающую правдоподобность. Все что угодно я себе могла представить, но чтобы такое…

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Потому что меня поразила внезапная и очень неприятная мысль. Если действительно предположить, что этот здорово подросший волкофил решил расправиться со всеми, кто были так или иначе виновны (естественно, только в его наверняка исковерканном психозом сознании) в стародавней смерти волчонка, то следующими прямыми кандидатами на тот свет автоматом становятся двое людей – его брат и мой дед!

Неведомый брат свихнувшегося юнната меня нисколько не волновал – туда ему и дорога; все равно одна кровь, к тому же дурная. Но вот мой дед!..

Я взглянула на него. Он, вальяжно откинувшись на мягкую спинку кресла, пускал кольца к потолку с невозмутимым видом олимпийца-небожителя. Как будто тот, кто убил дядю Ваню и дядю Игоря, никогда не сможет до него добраться. Как будто все, что происходит в поселке, – просто интеллектуальные игры, а не настоящие кровь и смерть.

– Но ты понимаешь, что может случиться, если ты прав хотя бы на один процент? – спросила я.

– Разумеется, понимаю, Станислава. Я – наиболее вероятная следующая жертва, – спокойно, даже с долей самодовольства ответил дед.

И тогда я не выдержала. Соскочила с роликов. Я слетела с дивана и завизжала, как недорезанный поросенок. Начала сыпать ругательствами, бессвязно вопя о том, что он ни хрена не заботится ни о своей жизни, ни о моей; я обвинила его в эгоизме, бессердечии, тупости и отсутствии элементарного благоразумия. Я заявила, что если он сам не пойдет в милицию к майору, то тогда пойду я и все ему выложу. На всем протяжении моей истерики дед молча, с интересом за мной наблюдал. А когда я перевела дух, чтобы продолжить свою инвективу, он жестом руки остановил меня. Я в изнеможении рухнула на диван.

– Все, ты закончила? – поинтересовался дед.

– Все, – вздохнула я.

– А теперь послушай меня.

И он не очень внятно объяснил мне, что собирается сделать. Смысл его выступления сводился к тому, что прежде, чем что-либо предпринимать, он должен кое-что проверить. Получить подтверждение своей гипотезы. В противном случае он будет выглядеть полным кретином в глазах милиционеров. Мой корректный, сдержанный дед так и выразился: кретином. Какую именно проверку он собирается учинить – дед не сказал. Проверка – и все. Два-три дня. А если я ему собираюсь помешать – это мое личное дело. Но что я могу рассказать майору Терехину? Запутанную, бездоказательную и невнятную историю шестнадцатилетней давности?

В конце концов мне пришлось с ним согласиться. Скрепя сердце. Но я взяла с него наше честное благородное слово: если он еще что-нибудь узнает об убийце, то немедленно мне расскажет.

На том наш разговор и закончился. Остаток дня я провела у деда. Пообедав, валялась в траве, загорая и читая все того же многострадального Жапризо. Ближе к вечеру позвонила из Москвы Алена и сообщила, что все в порядке: Андрюша благополучно доехал до Москвы и всех развез по домам. Мы еще немного посплетничали, и я повесила трубку. Потому что дед уже звал меня от машины – ведь мы должны были ехать чаевничать к родителям.

Куда, между прочим, я вчера днем пригласила и Антона Михайлишина.

* * *

Редкие звезды слабыми искорками уже вспыхнули на небе. Летний закат млел, догорая, раскинувшись неяркой полоской по краю горизонта. Ночь опять обещала быть очень теплой, даже душной. Сад понемногу тонул в темноте, и только самые макушки деревьев еще влажно светились, отражая последний дневной, уже рассеянный свет с запада. А кусты смородины и крыжовника уже полностью растворились в темени.

Сегодня была суббота.

А у нашего семейства была стойкая традиция раз в неделю, по субботам, вечером собираться на открытой веранде родительского дома и гонять чаи с пирогами. Мама, стопроцентно городской человек, была тем не менее великая мастерица по части настоящих русских деревенских пирогов. Благодаря какому-то природному, Богом данному чутью, у нее всегда получалось изумительно пышное и душистое тесто. У меня ничего подобного сроду не выходило. К тому же она знала невероятное количество рецептов начинок для пирогов, расстегаев и кулебяк и просто обожала колдовать над ними.

И когда румяные, пышущие жаром пироги, распространяя удивительно нежный и уютный аромат, в конце концов появлялись на столе, у постороннего наблюдателя вполне могло создаться ощущение, что привлеченный неземным запахом над этим столом склоняется невидимый гений очага и начинает заботливо колдовать над едоками, укрепляя их души любовью к семье и дому.

Не я так сказала: это дед однажды, после четырнадцатого пирожка, нафаршированного ливером с белыми грибами, выразился столь высокопарно. Причем отметил, что сейчас за него говорит его желудок.

В центре стола, сияя медалями на толстом пузе, довольно посапывал купеческий ведерный самовар. А над самоваром светилась старинная керосиновая лампа под стеклянным светло-зеленым абажуром в стиле модерн – подарок деда. Он утверждал, что она в свое время принадлежала самому Кустодиеву, и я была склонна ему верить. На белоснежной хрустящей скатерти Ксюша заранее расставила блюдца, розетки, чайные чашки, сахарницы и вазочки с разнообразным вареньем. И, естественно, два больших блюда с пирожками и расстегаями. Сегодня они были с рыбной начинкой. Все эти вкусности в чинном порядке выстроились по кругу, поскольку стол, за которым мы расположились, конечно, был круглым. Как и полагается при солидном дачном чаепитии.

Папа, мама, и мы с дедом – таким образом, все наше семейство расположилось на веранде в теплом свете старинной лампы. Мама как хозяйка дома самолично разливала из самовара кипяток по чашкам. Сидели мы уже давно, почти час. Первый голод был утолен, и теперь мы просто гоняли чаи, поддерживая неторопливую беседу. Сначала разговор, естественно, долго и нудно крутился вокруг убийств. Но потом дед, умница, сменил тему, и сейчас за столом в основном обсуждались старинные рецепты пирогов и достоинства различных сортов чая. В этот раз мы пили какой-то необычайно черный и пахучий "липтон", привезенный на днях папой из Москвы. Он, в отличие от деда, кофе вообще не пьет. Его страсть – это чай. На чайные темы папа готов рассуждать буквально часами. И вообще он у меня изрядный англоман. Кажется, в этом папа слегка подражает героям своих любимых книжек, написанных графом Толстым. Который Лев.

Я в общем разговоре почти не принимала участия. Я думала о другом. О дедовой догадке насчет убийцы – надо же, бывший детдомовец! Ничего себе сиротинушка – вконец ополоумел и бегает ночами с тесаком наперевес по поселку, мочит ни в чем не повинных граждан. Я до сих пор не понимала, почему дед не хочет поделиться своей догадкой с милицейскими. Ведь они спокойно могут по своим каналам собрать всю информацию о бывших детдомовцах. А потом методом исключения вычислить убийцу. Я читала в детективах – именно так и делают разные умные мужики типа Филиппа Марлоу или Ниро Вульфа.

Из задумчивости меня вывел громкий мамин голос:

– Стасенька, а что, твой ухажер сегодня не придет?

– Какой ухажер? – очнулась я.

– Станислава хочет сказать: который по счету, – улыбнулся папа.

– Милиционер, – уточнила мама. – Красавец на "Жигулях".

Я, естественно, еще вчера предупредила маму о возможном появлении Антона Михайлишина. Но сейчас я отнюдь не была расположена обсуждать его мнимые и действительные достоинства. Потому что этот сукин сын уже во второй раз проигнорировал мое приглашение. Что меня, разумеется, привело далеко не в самое лучшее настроение. Да что там лучшее: я была зла на Михайлишина, как собака. Я сама не прочь иногда продинамить мужика (потому что все они по большому счету одноклеточные козлы), но чтобы меня мужик динамил?! Такого раньше вроде как не случалось. Может быть (тьфу-тьфу-тьфу!!!), я старею?

– Первый раз слышу, – буркнула я в ответ.

– О нем? – удивилась мама.

– О том, что он красавец.

Дед весело рассмеялся, а мама озабоченно наморщила лоб:

– Наверное, убийцу ловит твой ухажер. Скажи, Стасенька, а он револьвер с собой постоянно носит?

Почему-то больше всего меня разозлило не новое упоминание о Михайлишине, а какое-то старомодное (в мамином грассированном исполнении) слово "револьвер".

– Ч-ч-черт! Кто про что, а вшивый про баню! – не выдержала я и с досады громко брякнула чашку на стол. Встала и пошла с веранды.

– Станислава! Ты как разговариваешь с матерью?! Ну-ка немедленно вернись! – рассердился папа.

Я приостановилась на пороге:

– Я хочу спать, папа. И вообще – хватит вам нагнетать чернуху по поводу этих убийств. Кошмары ночью замучают!

Я быстро сбежала по лестнице вниз, в сад и еще успела услышать довольный дедов баритон:

– Вся в меня!

В саду царил сине-зеленый полумрак, словно в подводном царстве-государстве. Я плюхнулась на слегка влажную от росы скамейку. Полезла в карман шортов за сигаретами. Я практически не курю. Так, могу иногда подымить за компанию после чашки хорошего кофе. Или когда как следует выпью. А еще – когда психую. Или злюсь. Так что сейчас был вполне подходящий момент, потому что я была безумно зла. Сами понимаете, на кого. Я выудила из кармана пачку легкого ментолового "Сент Мориса" и закурила, выпуская дым вверх.

Сквозь ветки сирени я видела застывшую в небе луну. Она слегка утратила свою идеальную округлость. Словно на нее набежала тень, таившая в себе какую-то угрозу. Из-за этой тени мне на мгновение показалось, что в клубящейся тьме, наползавшей на сад, сгущалось и подбиралось ко мне что-то жуткое. Я поежилась, вспомнив дядю Игоря. Как говорится в плохих романах, на первый раз смерть прошла рядом. А ведь большинство людей (в том числе и я) считают, что худшее обязательно происходит только с другими.

Я обхватила плечи руками и задумалась, не сводя взгляда с бело-голубого диска. Все-таки в чуть ущербной луне даже больше, чем в полной, есть какой-то зловещий знак, намек на то, что ужас не дремлет. Он где-то рядом.

Б-р-рр…

Ну скажите, пожалуйста, чего это я сама себя накручиваю? Мало мне вчерашних впечатлений? Я щелчком отшвырнула окурок в темноту и прислушалась. С веранды доносились отчетливые в тихом ночном воздухе голоса.

– Папа, я сегодня имел весьма продолжительную беседу с Виталием Александровичем, начальником нашего отдела внутренних дел, – говорил отец, обращаясь к деду. – Он, конечно, вертелся, как карась на сковородке, и толком так ничего мне и не сказал. Судя по всему, они не знают, что делать, и за безопасность всех нас хотя формально и отвечают, но практически обеспечить ее не могут. Единственная реальная мера, о которой он мне сообщил – причем под большим секретом, – заключается в том, что они обдумывают введение временного запрета на прогулки в лесу. Ну и, конечно, на сбор ягод и грибов.

– Кажется, это называется "особым положением". – Я скорее почувствовала по интонации, чем услышала, как дед иронично усмехнулся. – Давненько я о подобном не слышал. Да-а… Кстати, непонятно зачем: судя по всему, убийца – не лесной житель, а скорее городской.

– Господи, Николай Сергеевич, да какая разница! – раздраженно вставила мама. – Убийца – он и есть убийца.

– Разницы действительно никакой. Все это просто ужасно. Но не стоит устраивать по поводу этих печальных событий лишней истерики, – спокойно сказал дед. – Кстати, Леночка, вот что я еще хотел сказать. Согласен, что за Станиславой надо присматривать. Но, опять же, в разумных пределах. Она уже взрослый человек и, на мой взгляд, вполне способна отвечать за свои поступки. Не стоит на нее давить.

Ну наконец-то! А я все думала – скажет дед про это, как обещал, или промолчит? Сказал. Спасибо, дед.

– Я вовсе не давлю на Стасеньку, – несколько обиженно сказала мама. – Я просто волнуюсь за нее, папа.

Дед тем временем продолжал все тем же слегка ироничным тоном:

– Но в любом случае не стоит перебарщивать, Лена. Кроме вреда от этого ничего не будет. Ты сама женщина и прекрасно знаешь, как женщины, а тем более юные, реагируют на любого рода запреты.

Я услышала, как мама тяжело вздохнула:

– Я так надеюсь, что весь этот ужас скоро закончится…

После ее слов возникла короткая пауза. Потом раздался звук отодвигаемых стульев и дед сказал:

– Ну что ж, мои дорогие хозяева, мне пора. Позвольте откланяться. Леночка, твои дивные пироги всегда добавляют мне хорошего настроения. Спасибо большое.

– Вам спасибо, папа, что пришли, – донельзя довольным тоном сказала мама. – Может быть, вы останетесь ночевать у нас?

– Нет, что ты. Меня дома ждет работа, – ответил дед.

– Тогда мы с Федей вас проводим. Хорошо?

– Разве что только до ворот, Леночка.

– И я с вами, – сказала я, появляясь из темноты.