Текст книги "Агент вождя"

– За что?

– Уже за то, что ты есть на этом свете.

– Не маловато ли, отец?

– Нет. А ещё – за светлый ум, за неподдельное сострадание, за ежесекундное желание помочь ближнему. За то, что приобщил меня к спорту, одарил внуком и за многое, многое, другое!

– Ну, ты даёшь, Фёдор Алексеевич…

– Серьёзно… Никогда не встречал на белом свете более близкой и родственной души. И уже, наверное, не встречу. Спасибо. Спасибо тебе за всё!

– Что тогда говорить обо мне? Я рад, нет – искренне счастлив, что в моей жизни появился такой великий и светлый человек. Настоящий русский мужик. Сильный, добрый, чистый, правильный. Не стонущий, не плачущий, не колеблющийся в трудную минуту, не сгибающийся ни перед какими капризами привередливой судьбы. Родной отец…

– Ещё раз – дзякую. Про Павлика не забудь. Позаботься о нём.

– Стоп! А вы куда собрались?

– К Настасье Филипповне. На небо…

– Э-э, отставить разговорчики!

– Не нам, Яра, определять время ухода из жизни.

– Ну да… Люди ведь только предполагают, а Господь – располагает.

– Точно. А помнишь, в Москве мы с тобой однажды уже дискутировали о вечной жизни?

– Не очень…

– Циолковского задели. Его «лучистое человечество».

– Ну и…

– Вспомнил?

– Кое-что.

– Я буду там, а ты здесь. Но, по сути, это ничего не изменит. Внутренняя связь между нами сохранится навсегда.

– Хочется в это верить.

– И когда тебе будет плохо, я непременно приду на помощь.

– Ты уверен, отец?

– Ещё бы! Зря, что ли, по-твоему, чекисты мне дали прозвище «Познавший Бога»?

– Чистая правда – лучше тебя в потусторонних отношениях не разбирается никто.

– Ты будешь лучшим. Позже. Когда доживёшь до моих лет.

– Как по мне, лучше не опережать события.

– Чтобы человечество развивалось, а не стояло на месте, ученик непременно должен превзойти своего учителя, сын – отца. Это аксиома. То есть теорема, не требующая доказательств. Ты, естественно, слышал о великом святителе Афанасии Александрийском?

– Так, краем уха.

– Особенно мне нравится один его малоизвестный философский постулат: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом».

– Здорово сказано!

– Попробуем развить мысль в силу открывшихся перед нами новых возможностей?

– Давай.

– Итак… Когда умирает праведник, он попадает в рай. Другими словами – его душа оказывается на следующем, более высокий уровне своего развития и в совокупности с другими светлыми душами образует то, что мы называем высшим разумом. Или Господом Богом! А всякая погань прямиком отправляется в пекло, так сказать – на переплавку. И потом долгие годы борется за своё существование, за право перевоспитаться и в конце концов стать частичкой Великого Творца.

– Стоп. Помедленней, я записываю.

– Не поможет. Ты сам должен прийти к подобным выводам.

– Буду стараться.

– Главное – уловить смысл. А потом ежечасно, нет – ежесекундно трудиться, развиваться, совершенствоваться в нужном направлении, постепенно очищая свою душу от всего наносного, ненужного, необязательного… Ведь человек – это не руки-ноги, а прежде всего душа. А душа – это Господь! Хотим мы или нет, часть Бога есть в каждом из нас, важно не сгубить её, не потерять под весом искушений! Важно, придя в этот мир, честно следовать всем заповедям: не воровать, не обманывать, нести людям, даже заблудшим, исключительно любовь и добро.

– Согласен, как говорит наш общий друг… А вот, кстати, и он!

* * *

Дверь палаты распахнулась, и в образовавшемся проходе нарисовалась крепко сбитая фигура в идеально пригнанной военной форме.

– Здравствуйте, товарищи! – нарком окинул взором тесный бокс с двумя железными койками в разных углах и положил в ноги каждого из пациентов по сетке фруктов: груш, яблок и ещё каких-то диковинных плодов со светло-жёлтой кожурой.

До этого момента Яра знал о существовании цитрусовых плодов только по книгам, а Павлик вообще не сталкивался с ними никогда в жизни и теперь, глотая слюни, предвкушал райское наслаждение от предстоящего знакомства с их, судя по виду, уникальными вкусовыми качествами.

Цанава достал складной нож и начал резать лимон тоненькими дольками.

Не дожидаясь команды, юродивый схватил одну из них и мгновенно отправил в рот.

«Ой, что сейчас будет!»

Плечов помимо воли скривил лицо, представляя, как сводит зубы его «родственнику», но тот даже не сморщился и с нетерпением ожидал добавки.

Лаврентий Фомич улыбнулся и протянул «дефективному» целый фрукт. Тот мигом сжевал его вместе со шкуркой. После чего отправил в рот немытую и нечищеную грушу. И сразу потянулся за яблоком.

– Ну, как вы тут? – тем временем решил напомнить о себе нарком, но ответа так и не последовало. – Обижаетесь, да? Зря, дорогие мои, зря!

Молчок!

– Фёдор Алексеевич, Ярослав Иванович, ну скажите хоть что-нибудь!

– Рано их беспокоить по любому поводу! – раздался позади наркома сердитый и требовательный бас, принадлежавший конечно же Михаилу Львовичу Лычковскому, – человеку, никогда и не перед кем не сгибавшему спины. – Так что потрудитесь, пожалуйста, покинуть помещение.

– Хорошо! – не стал упорствовать Цанава. – Но у вашей палаты будет постоянно дежурить мой человек. Впрочем, некоторые из вас с ним уже знакомы… Леонтий Михайлович!

– Я здесь!

– Останетесь в больнице на неопределённый срок!

– Есть!

– И как только товарищи учёные соблаговолят дать исчерпывающие показания по интересующему нас делу, сообщите мне по прямому телефону.

– Будет сделано, товарищ нарком!

* * *

Вскоре после ухода наркома пациентов палаты проведала и Ольга. На сей раз – без Шурика.

– По соседству с нами поселилась молодая пара из Свердловска, – рассказывала она. – Иван да Марья теперь будут работать в Государственном театре оперы и балета Белорусской ССР. Детей у них нет, спектаклей пока тоже – до следующей недели, так что идею немного понянчиться с малышом они восприняли на «ура».

– Всё. Кончилась спокойная жизнь. Теперь ты меня по премьерам затаскаешь, – шутливо пожаловался Ярослав.

– Точно так! Я уже договорилась насчёт билетов на оперу «Князь Игорь», в которой они оба примут участие.

– Бородина уважаю. Искренне и неподдельно.

– Это мне известно.

– Арию Юродивого слушал бы и слушал. Особенно в исполнении Ивана Семёновича Козловского.

– Ай-яй-яй, как только тебе не стыдно?! Где это видано… Культурный человек, интеллигент, философ, путает «Князя Игоря» с «Борисом Годуновым»! Бородина с Мусоргским. Тьфу! Дожился!

– Виноват. Исправлюсь…

– Да ты у меня теперь из театра до Нового года не вылезешь. Пока сам голосить тенором не начнёшь!

– Ну, это уже слишком. Разошлась, спасения от тебя нет больному человеку. Подумаешь, перепутал… У меня и так проблемы с головой, а тут ещё ты со своим «Плачем Ярославны».

– Вот. Вот это уже из «Князя Игоря».

– Совсем помешалась на высоком искусстве… А Фёдор Алексеевич просит приютить на время его сына. Ты не возражаешь?

– Нет, конечно.

– Спасибо, доченька. Спасибо. Мой сын – добрейший души человек! Лучшей няньки, чем он, для нашего Шурика на всём белом свете не найти, – заверил со своей койки Фролушкин.

– Ы-гы-гы! – широко улыбаясь, подтвердил Павлик.

* * *

В воскресенье с самого утра состояние профессора вдруг резко ухудшилось, и Фёдор Алексеевич, не теряя ни капли врождённого оптимизма, решил дать Яре, как он сам выразился, «последние наставления» по выявлению местонахождения золотых апостолов.

– Ты меня слышишь, сынок? – спросил он так громко, что даже дежуривший в коридоре Савицкий немедля «прискакал» в палату на своей персональной табуретке.

– Да.

– Навостри уши.

– Ну…

– Я долго думал… Может быть, круг, в который взята буква «ц», и не геометрическая фигура вовсе?

– А что?

– «О»! Обычная буква «о», которая одинаково обозначена практически во всех алфавитах народов мира. Уловил смысл?

– Кажись, да…

– Тогда посылай за доктором.

– Одну секунду… Леонтий Михайлович! Сгоняй в ординаторскую.

– Но…

– Никаких «но»… Разве не видишь? Профессору плохо!

– Слушаюсь! – нехотя согласился Савицкий, боявшийся упустить хоть слово из разговора двух философов.

Однако, как не крути, выполнить поручение, кроме него, было некому – Плечов ещё не ходил, а просить об услуге Павлика, ни на миг не выпускавшего из своих ладоней руку отца, не имело смысла – тот всё равно не тронулся бы с места.

Когда Михаил Львович вбежал в палату, в которой проходило лечение Плечова и Фролушкина, профессор часто дышал, хватая воздух широко раскрытым ртом и, как показалось присутствующим, бредил:

– О… О-лы…

– Что? Что он хочет сказать? – допытывался Савицкий, сверля Плечова колючим взглядом.

– Ничего. Просто кличет Ольгу.

– Какую ещё Ольгу?

– Мою супругу… А может, и своего друга – Лычковского, – отмахнулся Яра.

– По фамилии? – продолжал настаивать чекист.

– Ну да! О! Лы…

– Кричал бы лучше: «О, Мишка…»

– Указывать старику, пребывающему в бессознательном состоянии, как звать на помощь, по меньшей мере бестактно!

– А с буквой «о», опоясывающей «ц», это никак не связано?

– Откуда такие оригинальные подробности, товарищ старший лейтенант?

– Из речи профессора. Которую он, между прочим, произнёс в твоём, так сказать, присутствии, всего несколько минут тому назад.

– Да? А я не помню…

– Что-то ты от меня скрываешь, Ярослав Иванович. Можно узнать – что?

– Ничего. Ровным счётом ни-че-го, – по слогам повторил Плечов. – Надеюсь, у тебя нет оснований обвинять меня в преднамеренной лжи?

– Во лжи? Слишком громко сказано. В сокрытии какой-то важной информации – да.

– Мы с отцом люди верующие. Врать, равно как – юлить, обманывать, хитрить, скрывать – не имеем права.

– Серьёзно?

– А как ты думал?

– Да… Куда уж нам, безбожникам! Кстати, вы какому Богу молитесь?

– Единственному. Создателю. Творцу.

– Значит, к исконно русской – православной – вере, вы не имеете никакого отношения?

– Абсолютно верно.

– И в церковь не ходите?

– Нет, конечно.

– Зачем тогда было гнать пургу насчёт куполов и цвета стен?

– Думаю, лишние знания тебе не помешают. Для общего развития.

– А я, грешным делом, подумал…

– Что я религиозный фанатик? Чуть ли не православный экстремист.

– Ну да…

– И хотел настучать наверх о моей слабости?

– Зачем ты так?

– Для Господа должно оставаться место в каждом человеческом сердце. Сердце и есть самый главный на свете храм. И для мусульман, и для католиков, и для православных. Как сказал товарищ Сталин: «Законодательство нашей страны таково, что каждый гражданин имеет право исповедовать любую религию. Это дело совести каждого…»

– Что-то я не припомню такой цитаты…

– Назвать первоисточник?

– Не мешало бы.

– «Беседа с первой американской рабочей делегацией 9 сентября 1927 года».

– Спасибо. Поищу.

– Бог в помощь!

* * *

Всё время, пока продолжался их диалог, Михаил Львович проводил трудновообразимые реанимационные процедуры, в которых остальные ни черта не смыслили, и в конечном итоге смог добиться временного успеха: самочувствие Фролушкина значительно улучшилось.

Профессор улыбнулся и в знак благодарности крепко сжал кисть своего спасителя.

Тот, ни слова не говоря, протянул другу какую-то маленькую жёлтую таблетку.

Фёдор Алексеевич запил её водой из стакана, услужливо протянутого Павлушей, и почти сразу же уснул.

Его дыхание – чёткое, размеренное больше не вызывало опасений, и Лычковский решил переключиться на второго своего пациента:

– Как чувствуете себя, Ярослав Иванович?

– Вы уже знаете, что я не родной сын профессора? – догадался Плечов.

– Конечно.

– Что ж – так даже лучше. Тем более что это никак не влияет на наше с ним отношение друг к другу. Даже не имея общих корней – мы самые близкие люди на земле.

– Не сомневаюсь.

– Как говорят на Руси – родственные души.

– Посему не стану вас обманывать… По всей видимости, дни Фёдора Алексеевича сочтены. Нет, чудеса конечно же возможны, они иногда случаются, но наш случай слишком сложен и практически не оставляет шансов на положительный результат.

– Жаль!

– Это всё, что вы хотите сказать?

– Да. К сожалению, мы, философы, самые большие циники на земле.

– А я-то думал – медики.

– Вы сразу после нас. Отец чувствовал, что долго не протянет. И давно отдал мне все необходимые распоряжения.

– По поводу чего, если не секрет?

– По организации похорон.

– К сожалению, крематория в Минске нет.

– Вам тоже известна его последняя воля?

– Естественно.

– Следовательно, придётся везти тело…

– Давайте не будем торопить события, Ярослав, можно мне так вас называть?

– Да-да, конечно… Как считаете, у меня есть несколько дней, чтобы твёрдо стать на ноги?

– А как вы себя чувствуете?

– Прекрасно.

– Ходить не пытались?

– Нет. А можно?

– Можно. Если осторожно. Потихоньку. Не напрягаясь.

– Сейчас попробую.

– Давайте лучше перенесём первую попытку на завтра.

– Идёт.

– В девять утра приходите ко мне в ординаторскую.

– Слушаюсь, товарищ доктор!

– А я? – заёрзал на табуретке Леонтий, ни слова не упускавший из диалога врача и пациента.

– Что вы?

– Меня в компанию берёте?

– Зачем?

– Ну как же… Я ведь этот… Внештатный корреспондент на медицинские темы.

– И что?

– В прошлый раз не вышло – начальство откомандировало меня на другой участок работы, но сейчас-то, сейчас у нас должно всё получиться!

– Вы опять насчёт статьи?

– Ага!

– Ладно, тоже приходите! – вздохнул Михаил Львович.

* * *

Плечов проснулся и оглядел палату.

Фролушкин ещё спал.

А Павлик, обычно устраивавший ночлег у ног отца – на грубом матрасе, пожалованном хозяйственной службой медучреждения, уже суетился возле стоящей в уголке тумбочки, протирая её стенки и рабочую поверхность влажной марлей – этому его научила одна из санитарок.

Яра сбросил ноги с кровати и попытался воткнуть их в тапочки. Как ни странно – получилось.

Поднялся. Держась за металлическую спинку, сделал шаг, но мгновенно потерял равновесие и плюхнулся отяжелевшим задом назад – на пружинящий каркас.

Возникший при этом скрип, мог поднять мёртвого. А на полуживого профессора так точно возымел живительный эффект.

Фёдор Алексеевич впервые за последнее время приподнял туловище и открыл опухшие от долгожданного сна глаза. При этом, казалось, он совершенно не понимал, по какой причине оказался в клинической больнице.

На шум прибежал Савицкий, маявшийся на раскладушке в одном из служебных помещений, – там, где сотрудники медучреждения оставляли свою верхнюю одежду и облачались в белые халаты.

– Помочь? – предложил он.

– Попробуй…

Ярослав положил руку на плечо чекиста и поковылял к выходу из палаты. Оказывается, жить можно!

– Куда дальше?

– К Лычковскому.

– Не рано ли?

– А который час?

Леонтий достал из кармана «Штурманские» Первого Московского часового завода и, бросив беглый взгляд на их циферблат, сообщил:

– Половина восьмого.

– Хорошо. Зайдёшь за мной без пятнадцати девять. Думаю, за четверть часа доберёмся…

* * *

В ординаторскую они попали на пять минут раньше назначенного срока.

Лычковский был один и что-то старательно записывал в журнал. Всё-таки понедельник, начало новой трудовой недели.

Увидев на пороге знакомую парочку, доктор поднялся со стула и пошёл им навстречу.

Сначала он помог Савицкому усадить больного, затем обнадёживающе похлопал Ярослава по плечу, мол, молодец, парень, с такими темпами ты через неделю бегать будешь! – и вернулся в исходное положение, привычно подмяв под себя ногу.

– Ну-с, как дела-с?

– Как видите – дополз…

– Переломов у вас нет, внутренние органы в порядке, так что жить будете. Долго и счастливо.

– Спасибо.

– Но резко увеличивать физическую нагрузку я вам пока не рекомендую. Полежите у нас, отдохните от ежедневной суеты; заодно и за отцом присмотрите. Какого-то медикаментозного лечения я вам назначать не буду – организм молодой, крепкий, сам справится. Но попить кое-какие витамины не помешает. Вот, – он выдвинул ящик стола и вынул из него стеклянную баночку с этикеткой на иностранном языке, наполненную разноцветными шариками. – По две штучки в день…

– До еды? После?

– Не имеет особого значения. Можете выпить прямо сейчас… Леонтий Михайлович, дорогой…

– Я!

– Вот вам стакан, сгоняйте за водой для Ярослава, чтобы он случайно не подавился.

– Но…

– Давайте-давайте, не стесняйтесь! У меня в кабинете нет крана.

– Слушаюсь!

– Так, признавайтесь быстрее, на какое время я должен вас вырвать из лап чекистов? – заговорщически подмигнул Лычковский, когда Савицкий вышел из кабинета.

– Не принципиально. Главное – чтобы без последствий для моего драгоценного здоровья. И вообще… Зря вы так о наших органах.

– Зря? А вы давно в зеркало смотрелись?

– Давненько. Незачем нам, мужчинам, это.

– Красавец! Его чуть жизни не лишили, а он всё хорохорится! Да я б на вашем месте…

– Михаил Львович, дорогой, зачем нам меняться местами? Каждый должен делать своё дело – простите за тавтологию. Причём – профессионально, качественно.

– Значит, вы здесь по работе, по делу?

– Можно сказать и так.

– И всё, что с вами случилось – всего лишь производственная травма?

– Да…

При этих словах вернулся Савицкий.

Плечов выбрал пару самых ярких «кругляшек» и, запивая водой, немедля проглотил их. После чего положил банку с витаминами в оттопыренный карман новенькой пижамы и весело помахал доктору рукой.

– Всего доброго. Заходите к нам, не забывайте!

– Зайду обязательно, но не к вам – к Федьке, – принял шутливый тон Михаил Львович. – Вы же и без меня справитесь – с таким-то задором, с такой жаждой жизни!

* * *

Ночью больничную тишину разрезал истошный крик, напоминавший звуки сирены, устанавливаемой с недавних пор на полицейские автомобили в США (об их существовании наши герои знали лишь из зарубежных книг, изредка попадавших в поле их внимания): «У-а! У-а!»

Выражать свои эмоции одними гласными звуками мог только Павлик.

Плечов повертел головой по сторонам в надежде получить хоть какую-то помощь для того, чтобы встать с кровати, но Леонтий находился далеко – за несколько десятков метров, и, естественно, ничего слышать не мог.

Пришлось действовать в одиночку.

Он с трудом спустился с непомерно высокой, хоть и стандартной, койки и пополз к профессорскому ложе.

Пощупал пульс Фролушкина.

Его не было!

Держась за стенку, Ярослав выбрался в коридор и медленно двинулся в сторону гардероба. Наконец добрался до нужной двери и толкнул её.

Безрезультатно.

Он попробовал потянуть ручку на себя: эффект оказался тот же. Видимо, Леонтий заперся изнутри – на задвижку или крючок.

Плечов замахнулся, чтобы ударить кулаком по деревянной поверхности, и в этот момент дверь распахнулась.

На пороге стоял Савицкий в одной исподней рубахе. Его заспанные глаза выражали откровенный испуг и полное недоумение.

– Иди, буди Лычковского, – грустно прошептал Яра. – Кажись, батя помер…

Михаил Львович «колдовал» у постели Фролушкина почти четверть часа. После этого он обессилено опустил свои натруженные и крепкие, как у большинства хирургов, руки.

– Всё. Больше ничего поделать нельзя…

Павлик зарыдал. Надрывно. Отчаянно. Тоскливо.

А Плечов вцепился в собственные волосы руками и не шевелился – словно окаменел с горя.

Вскоре рядом с ним примостился Лычковский и положил ладонь на время от времени сотрясающееся плечо:

– Ты, сынок, можешь не суетиться, – я и сам управлюсь. Всё сделаю точно так, как завещал Фёдор Алексеевич.

– Спасибо! Только по ветру его прах развеивать вовсе не обязательно.

– Понял.

– Соберёте в коробочку и принесёте ко мне. Поставлю рядом с Настасьей Филипповной. Он мечтал об этом…

– Сделаю. Иди, прощайся с ним, пока санитары не забрали тело.

– А Оля? Как ей отдать отцу последний долг?

– Успеет… Федька ещё целый день будет лежать в больничном морге.

– Вы её проведёте?

– Да.

– Лаврентию Фомичу не забудьте позвонить, а то пришьёт антисоветскую деятельность – и глазом не моргнёте.

– Хорошо.

– И ещё… Попросите наркома, пусть заскочит по дороге за моей супругой, если ему не тяжело, конечно…

* * *

Через час пришли санитары. Они положили тело на специальную передвижную кровать с колёсиками внизу и уже собрались уходить, когда из коридора послышались торопливые шаги.

В палату вошли запыхавшиеся Цанава, Фигина и встречавший их у двери Савицкий.

Густой сочный бас произнёс:

– Ну что тут у вас стряслось?

Плечов молчал. А Павлик вообще не умел говорить членораздельно.

Так и не дождавшись ответа, нарком деловито приподнял простыню, покрывавшую лицо покойника, и, убедившись, что на каталке действительно Фролушкин, жестом разрешил своей спутнице подойти ближе.

Ольга уткнулась в профессорскую грудь, чтобы никто не мог видеть её горьких слёз, и долго сидела в такой позе – пока Леонтий не помог женщине оторваться от мёртвого тела.

Заскрипели колёсики.

Отчаянно завыл Павлик.

Смахнул одинокую слезу Плечов, и даже Савицкий не стал прятать мгновенно ставшие влажными глаза.

И только Цанава никак не желал поддаваться всеобщему траурному настроению, – всё бродил и бродил по палате да негромко ворчал что-то вслух…

– Так. Всё. Надеюсь, на сегодня покойники закончились. Следовательно, будем говорить о живых! – объявил Лаврентий Фомич, пристально вглядываясь в потускневшие от горя глаза Яры.

– Оставьте меня в покое, товарищ старший майор. Пожалуйста. Дайте побыть наедине с супругой. Мы не виделись целую вечность…

– Хорошо. Свиданничайте. Я завтра приду. Но смотри: долго здесь не залёживайся. Тебя в Москве ждут.

– Какого чёрта?

– Этого я не знаю. Моя задача – обеспечить твою доставку, остальное – по месту работы.

– Что вы имеете в виду?

– Документальное оформление. Через университетский отдел кадров… Командировка, отпуск… Либо календарный, либо за свой счёт.

– Понял…

– В кассу за билетом не суйся, я лично тебе его принесу. На блюдечке с золотой каёмочкой, как говорил незабвенный товарищ Бендер. Но сначала – выздоравливай. Чтобы никаких следов насилия на тебе не было.

– Чувствуете грешок?

– Кто старое помянет – тому глаз вон, так, кажется, говорили наши предки?

– Так.

– И ещё… Вчера получены результаты экспертизы. Сержант Салов был убит не из своего табельного оружия. Так что ты практически амнистирован.

– С этого и надо было начинать.

– А что, остальное тебе не интересно?

– Ну, почему же?..

– Его смерть наступила вследствие огнестрельного ранения, полученного в результате выстрела из пистолета иностранного производства, ранее не фигурировавшего в нашей картотеке.

– Точную марку оружия установить не удалось?

– Пока нет.

– Что ж и на том спасибо. Но вы мне всё равно должны…

– Я помню. Остался один раз.

– Помогите, пожалуйста, доктору Лычковскому в организации кремирования тела товарища профессора.

– Он сам так завещал? Хорошо. Подсоблю. Ещё какие-то просьбы-пожелания имеются?

– Никак нет. Я ведь уже исчерпал лимит доверия. Совсем и полностью.

– Ничего. Мне ведь ещё предстоит искупить вину за нанесённые тебе… неприятности. Не побрезгуешь обратиться?

– Нет, конечно.

– Вот и славно. Встанешь на ноги – звони.

– Как только – так сразу.

– Лычковского оставить здесь или отправить назад, в Несвиж?

– Вы лучше его мнением поинтересуйтесь.

– Вот прямо сейчас и займусь этим вопросом.

– До свидания, товарищ нарком.

– Выздоравливай, Ярослав Иванович. Ты нам живой нужен. Ольгу Александровну подождать?

– Нет, она сама доберётся.

– Ну, как знаешь…

* * *

– Оленька, милая, родная, как я рад тебя видеть, моё счастье…

– Тише ты, медведь, Павлик смотрит.

– Пускай привыкает. Санька у соседей?

– Ну да… У кого ж ещё. Как ты?

– Прекрасно. Хожу. Правда – пока только по стенке.

– Уже неплохо… А то я хочу что-то сказать без свидетелей, и не решаюсь, – она подмигнула мужу так, что тот сразу понял: дело в Леонтии Михайловиче, разместившемся на стуле в углу палаты (тот как раз жевал дежурный бутерброд от сестры-хозяйки, принявшей его на довольствие, и не шибко обращал внимание на супругов).

– Ну, хоть намекнуть можешь?

– Нет. Выпишешься – тогда и поговорим.

– Ты же меня знаешь – долго валяться я не буду. Денёк-другой – не более.

– Лучше не спеши. Чтобы всё обошлось без рецидивов.

– Павлика сейчас заберёшь?

– Нет. Пускай пока остаётся с тобой. Хоть какая польза: воды принести, пыль протереть…

* * *

В тот день Павел впервые уснул в постели своего отца. Всю ночь он ворочался, перекатывался с боку на бок, часто всхлипывал, а под утро и вовсе вдруг начал вопить, словно раненый зверь. Дикий, страшный с виду, но всё равно – исключительно добрый. Душой. Как чудище из сказки Сергея Аксакова «Аленький цветочек».

Плечов на выходки юродивого никак не реагировал. Какой смысл? Всё равно рычать не перестанет! Даже если очень захочет.

Проснулся Ярослав в пять утра, и долго думал о чём-то своём, вперив взгляд в чисто выбеленный потолок.

Ровно в девять в палату наведался Лычковский.

Привычно похлопал Яру по плечу, поинтересовался, как здоровье, и ушёл по делам.

Через час после него явился Цанава.

Принёс очередную сетку лимонов (как видно, связи с далёкой роднёй он не терял ни на миг), о чём-то недолго пошептался с Савицким и отправился искать Михаила Львовича, накануне выразившего желание вернуться в родной Несвиж.

Чтобы избавить всемирно известного хирурга от всех прелестей поездки в общественном транспорте, старший майор уготовил ему приятный сюрприз, предоставив на целые сутки свой служебный ЗИС вместе с водителем.

Забегая вперёд, скажу, что Лычковский по достоинству оценил этот широкий жест и с тех пор больше не прибегал к крепким выражениям для характеристики деятельности различных советско-партийных органов и специальных служб…

Михаил Львович зашёл попрощаться ровно в шесть часов вечера.

Сел у кровати Яры на табуретку и, подмигнув, пустился в совершенно пустой по своему содержанию разговор – в правом ближнем углу у входа, не переставал «бдить» старший лейтенант госбезопасности Савицкий.

– Завтра утром я уезжаю.

– Счастливого пути.

– Спасибо. Будете в Несвиже – заходите.

– Зайду, непременно.

– Обещание своё я выполнил. Шкатулку с прахом доставят вам завтра.

– Дзякую.

– Как у нас же говорят – няма за што.

– Есть! За щедрость души, за верность дружбе.

– Не вгоняйте меня в краску, пожалуйста…

Лычковский уже собрался уходить, когда в палату влетела Ольга.

Что ж, похоже, сам Господь даёт им шанс хоть ненадолго выманить чекиста из палаты!

– Леонтий!

– Что, Михаил Львович?

– Пошли прогуляемся. Дело есть.

– Но…

– И не вздумай отпираться. Видишь – молодые люди стесняются. Не могут в твоём присутствии полноценно насладиться обществом друг друга.

– Ладно. Пошли. Только куда?

– Ко мне – в ординаторскую, поможешь снести в машину коробки со служебной документацией. Заодно и поговорим о медицине.

– Слушаюсь, товарищ доктор! С радостью!

* * *

– Ну, как ты? – первым делом поинтересовалась супруга.

– Нормально…

– А Лычковский, конечно, молодец…

– Позже. Позже отдадим ему должное. Говори быстрее, что ты хотела нашептать мне на ухо?

– Своим спасением ты обязан одному человеку…

– И кому же?

– Не знаю.

– Интересный поворот! Руководство… Надеюсь, ты уже догадалась, что я работаю не только в университете?

– Да.

– Руководство конторы намекало, что у них в Минске есть один надёжный парень, к которому сходятся все сводки различных правоохранительных органов. Но ведь никакой официальной информации о моём заточении априори не могло быть! Разве что предположить, что Лаврентий сам донёс на себя в НКВД и зарегистрировал соответствующую петицию.

– Даже я знаю, что такой вариант можно смело исключать!

– Давай… Выкладывай всё, что тебе известно о моём спасителе. Может, сообща нам удастся установить его личность?

– Хорошо… С тобой этот человек точно знаком не понаслышке… Это – во-первых…

– Аргументы!

– Он привёл твоё любимое изречение: «Ничто с нами не случится…»

– К сожалению, о его существовании хорошо знают очень многие, даже малознакомые, люди. Сослуживцы, коллеги по спорту, ещё бог весть кто.

– Действительно, половина Минска – слишком широкий круг, чтобы начинать какой-то конкретный поиск. С такой огроменной базой нам не справиться и за полгода.

– Логично. Что там у тебя на второе?

– Он предполагал, что ты вернулся из Несвижа.

– Это уже ближе. Значит, незнакомец каким-то образом мог отслеживать наши передвижения.

– Ваши?

– Ну да, – мои, Фёдора Алексеевича… Или даже Цанавы. Мы ведь не могли возвращаться поодиночке.

– Правильно. Может, есть смысл предположить, что он тоже служит в органах?

– Такой вывод слишком естественен и правдоподобен. Я бы сказал даже – очевиден. А очевидное – значит, примитивное. Так у нас не работают… Давай дальше!

– Когда он узнал, что тебя нет дома, то заволновался и решил устроить встречу со мной в многолюдной части города.

– Выходит, он что-то подозревал и следил за нашей квартирой?

– Похоже на то.

– Какой отсюда вывод?

– Думай… На что тебе голова?

– Полагаю, что наш друг состоит в близком окружении Цанавы, знает адрес, по которому мы проживаем, и имеет возможность часто бывать в нашем районе. Но, как бы там ни было, а я его должник.

– Мы!

– Согласен, как говорит Лаврентий Фомич, – мы должны. Будешь гулять по городу – внимательно смотри по сторонам. Но не витрины рассматривай, а проходящих мимо людей. Когда заметишь его в толпе – постарайся остаться незамеченной…

– И что?

– И ничего. Сфокусируй своё внимание на мелочах. Откуда вышел, в какую сторону направился, здоровался ли с проходящими мимо людьми – и всё такое прочее.

– Извини, что это за гул доносится из коридора?

– А… Это наша лягушонка в коробчонке… Михалыч спешит, боится упустить что-нибудь важное!

– Что, голубки, уже успели насладиться друг другом или не очень? – входя в палату, полюбопытствовал Савицкий, показавшийся супругам подозрительно радостным, довольным, словно он выиграл в лотерею главный приз.

– А вы как думаете, товарищ старший лейтенант? – в своём излюбленном стиле – вопросом на вопрос предпочла ответить Фигина.

– Думаю, что нет. И могу избавить вас от своего присутствия ещё, как минимум, на час.

– Спасибо за такой щедрый подарок!

– Если б ты ещё и Павлика с собой забрал, тогда тебе вообще бы не было цены! – покосился на чекиста Яра, пытаясь установить причину свалившегося на его телохранителя счастья.

– Всякая доброта имеет свой предел. В том числе и моя.

– Согласен.

– Подай, пожалуйста, блокнот, он в тумбочке профессора. Хочу немного поболтать с Лычковским, пока есть такая возможность.

– Разве он ещё не уехал в Несвиж?

– Нет. Водитель отпросился куда-то на часок, и Михаил Львович любезно согласился ответить на все мои вопросы.

– Вот почему ты сияешь, точно новогодняя ёлка?

– Ага.

– Закончишь статью – дашь почитать!

– Хочешь проверить мою грамотность?

– Не без того…

* * *

В отсутствие Лычковского остальные врачи особого интереса к пациенту Плечову не проявляли. Около девяти утра, совершая ежедневный обход, в палате появлялся худой высокий дядька лет пятидесяти в новенькой униформе, как будто только со склада – стройный, со сразу же бросающейся в глаза военной выправкой. Он здоровался, спрашивал: «Как вы себя чувствуете?» – и, не дожидаясь неизменного: «Уже лучше», – быстро уходил.