Текст книги "Лекции по истории западной философии Нового времени"

Томас Гоббс продолжает традицию эмпиризма, заложенную Френсисом Бэконом. Так же как и Бэкон, он считает, что знание должно быть истинным, чтобы служить нам в покорении природы. Лишь истинное знание приносит практическую пользу. И так же как Бэкон, он полагает, что опыт и, прежде всего, эксперимент – наилучшее основание для истины. Истина же одна. Она порождается философией и наукой. Истина религиозная имеет значение лишь в свете блага государства.

«Философия есть познание, достигаемое посредством правильного рассуждения (per rectam ratiocinationem) и объясняющее действия, или явления, из познанных нами причин…». (3. 1, 74) Основной предмет философии – тело.

Мироздание состоит из тел, и именно их должна изучать наука. Это заявление однозначно сдвигает Гоббса в лагерь материалистов. Но подобное понимание предмета философии демонстрирует слияние философского и частнонаучного знания, характерного для того времени. Нетелесных сущностей и духовных субстанций, по мнению Гоббса, не существует. «Нетелесная душа», «нетелесный дух», «нетелесный Бог» – бессмысленный набор слов.

Тело – это то, что обладает протяжением и существует объективно, не завися от нашей мысли. Тела состоят из корпускул (частиц), которые в свою очередь также могут делиться до бесконечности. Основные свойства тел (акциденции) – протяженность, место, движение, покой. Именно эти свойства и должна изучать наука, поскольку они лежат в основе всех остальных свойств предметов.

Тела бывают естественными и искусственными. Естественные тела изучает философия природы, тела же искусственные – философия государства. Государство есть важнейшее и, по большому счету, «первичное» искусственное тело. Все остальные искусственные тела суть его части.

Астрология и теология должны быть изгнаны из философии-науки, поскольку они не основываются на чувственном и рациональном знаниях. Их предмет иллюзорен, а знание мнимо.

Гоббс пытается примирить эмпиризм Бэкона и рационализм Декарта. Знание о телах мы приобретаем посредством чувственного восприятия и чувственного познания, сущность же тел постигаем разумом. Роль математики и геометрии при этом чрезвычайно высока. Способ рассуждения геометров должен стать образцом для всякого философа-ученого. Таким образом, Гоббс, вслед за Декартом, одним из первых формулирует и поддерживает проект «геометрического» оформления и построения научного знания. Суть этого проекта состоит в том, что форму своих доказательств философ-ученый должен уподобить формам доказательств геометра.

Этот метод активно использовал и Спиноза. Но в последующем выяснилось, что «геометрический» метод в философии создает лишь иллюзию достоверности и доказанности. В итоге, от него отказались. Но сама попытка придать философским суждениям строгость геометрической науки весьма способствовала формированию более строгого научного стандарта, чем тот, которым пользовались Средневековье и Античность.

Гоббсу принадлежит заслуга детальной разработки учения о знаках. Здесь он также продолжает традицию, заложенную Ф. Бэконом. Бэкон неоднократно указывал, что неправильное использование имен (понятий) и употребление имен пустых и иллюзорных отвращает нас от истины и вводит в заблуждение. Если философия-наука желает быть строгой и истинной, то она должна, прежде всего, осуществить ревизию понятий, которыми она пользуется.

Этому бэконовскому проекту Гоббс придает еще больший масштаб и систематичность. Он создает целую теорию знаков. Понятия (имена) суть знаки, то есть способы обозначения тел, их свойств и их отношений. В своей совокупности знаки составляют человеческий язык и одну из его разновидностей – язык науки. Язык позволяет людям общаться между собой и составлять своими отношениями важнейшее искусственное тело – государство. Язык науки позволяет ученым общаться между собой и фиксировать добытые знания. «… истина не есть свойство вещей… она присуща одному только языку, истины же вечны». (3. 1, 99).

Первоначальное знание мы получаем посредством ощущений. Данные, полученные нами через чувственное познание, Гоббс именует «идеями», «фантомами» («призраками»), «фантасмами». Здесь он ни в коем случае не хочет указать на иллюзорность этих данных. Этими терминами он лишь подчеркивает вторичность этих образов по отношению к телам, их породившим. Кроме того, эта терминология подчеркивает, что эти данные сохраняются в нашей памяти и в силу этого имеют менее отчетливый вид, чем первичное существование тел.

Получив фантасм, мы закрепляем его соответствующим термином (именем, знаком). Как правило, этот процесс осуществляется естественно и стихийно. Но Гоббс желает придать ему упорядоченность посредством классификации знаков с тем, чтобы ложными, пустыми или нечеткими именами (понятиями) не затруднять познание. Язык, то есть совокупность знаков, должен способствовать познанию, а не препятствовать ему.

Мы должны избавляться от мнимых и неясных знаков. Всякий знак должен иметь соответствие либо в фантасмах, либо в их отношениях. В основе знаков всегда должно лежать нечто объективное.

Это правило заставляет Гоббса подвергнуть критике универсалии (общие понятия), которыми столь любили пользоваться средневековые схоласты и современные Гоббсу «схоластирующие» университетские профессора. Общие понятия, или универсалии, есть знаки знаков. Эти универсалии претендуют на обозначение общих сущностей, проявляющихся в целых классах фантасмов (типа эйдосов Платона). Но никаких общих сущностей не существует и потому универсалии по большей части суть лишь пустые, мнимые имена. «Слова, при которых мы ничего не воспринимаем, кроме звука, суть то, что мы называем абсурдом, бессмыслицей или нонсенсом…».

Таким образом, Гоббс демонстрирует свое движение в сторону номинализма. Напомню, что номинализм полагает общие понятия мнимыми именами, которые суть всего лишь метки, используемые нами для удобства. Они ничего, фактически, не обозначают, лишь как бирки помечая для нас предметы. Ничего, фактически, не обозначая, они подобны биркам на предметах.

Эмпиризм по самой своей сути тяготеет к номинализму. Эмпиризм основывает познание на данных чувственного восприятия, то есть опыта. Но эти данные по своей природе всегда индивидуальны, единичны. Соответственно, эмпиристу всегда кажется парадоксальным прыжок от этой единичности чувственных восприятий к общим значениям универсальных понятий. И он склонен отрицать значимость и адекватность этих общих значений.

Но номинализм Гоббса весьма умерен, что и неудивительно, ввиду влияния на него картезианства. Гоббс допускает необходимость абстрактных понятий, но старательно подчеркивает, что при создании их мы должны следить за соответствием этих понятий объективному суммированию имеющихся в душе чувственных представлений.

Знаки позволяют нам классифицировать вещи и давать им определения. Определения соединяются в утверждения. Утверждения же основываются либо на дедукции, либо на индукции. Гоббс не склонен умалять один из этих способов вывода и возвышать другой. В зависимости от ситуации и необходимости уместна и индукция, и дедукция. Вместе с тем, Томас Гоббс хорошо осознает недостатки индукции. Индукция, используемая для работы с эмпирическим материалом, почти всегда является неполной. Всякий раз мы осуществляем индуктивный вывод на основе ограниченного числа эмпирических данных. Именно поэтому всегда сохраняется возможность, что наш вывод будет опровергнут каким-то новым, ранее неизвестным нам впечатлением.

Напомню, что в логике существует два вида умозаключений: дедуктивный и индуктивный. Дедукция – это движение мысли от общего к частному. Вот пример простейшей дедукции: посылка первая – все люди смертны; посылка вспомогательная – Сократ человек; вывод – Сократ смертен.

Индукция – это движение от частного к общему. Если использовать для примера предыдущее умозаключение, то выглядеть это будет так: посылка первая – X умер, Z умер, Y умер и так далее; посылка вторая – X, Z, Y и т. д. – люди; вывод – все люди смертны.

Этот пример, при всей его простоте, прекрасно демонстрирует неразрывную связь эмпирического, опытного знания и индукции. В опыте мы всегда сталкиваемся с частными явлениями, и лишь, изучив их, делаем общее умозаключение. И этот же пример прекрасно иллюстрирует фундаментальную проблему индуктивного метода. Именно эта проблема породила альтернативное эмпиризму течение – рационализм, и именно эта проблема, в итоге, погубила эмпиризм, превратив поздних эмпиристов в скептиков, то есть людей, сомневающихся в познании.

В самом деле, как вы видите из вышеприведенного примера, мы исследовали лишь ограниченное количество случаев, констатировав смертность лишь некоторого количества людей. Но вывод мы делаем относительно всех людей. Такая индукция называется неполной. Это неизбежно: у нас нет возможности констатировать смертность всех представителей рода человеческого. Нет возможности хотя бы потому, что для окончательной и полной констатации необходима смерть констатирующего, если, конечно, констатирующий не является инопланетянином или искусственным разумом. Следовательно, наш вывод о том, что все люди смертны, является достаточно смелым прыжком от ограниченного набора случаев к всеобщему правилу. С точки зрения строгого доказательства, мы не имеем права делать это прыжок, поскольку мы не можем поручиться, что нет исключений. Таким образом, эмпирическое знание почти всегда оказывается знанием вероятностным.

На этом фоне более выгодно смотрится рациональное знание, основанное на дедукции. В примере, приведенном выше, мы видим, что вывод о смертности Сократа обладает железной необходимостью. И этот вывод всеобщ для всех людей.

Эта всеобщность задается первой посылкой: все люди смертны.

Подобная всеобщность и необходимость знания, основанного на дедукции, внушала рационалистам, да и не только им, мысль о предпочтительности дедукции перед индукцией и давала им уверенность, что научное знание может быть абсолютным.

Но рационализм также содержит слабое место. Всеобщность суждения задает первая посылка. Соответственно, внимание и требования к этой посылке чрезвычайно высоки. В случае с нашим примером скептик тотчас спросит: а почему вы решили, что все люди смертны? Каковы основания для вашего исходного суждения? И здесь рационалист попадает в крайне неловкое положение. Либо ему придется апеллировать к данным опыта, а значит, воспользоваться услугами только что дискредитированной индукции, либо постулировать некоторое количество врожденных идей, имеющихся в нашем разуме изначально. Но при этом, у нас нет никакой гарантии, что эти «врожденные» идеи истинные. В итоге рационалист вынужден обращаться к фигуре Бога и делать ее гарантом нашего познания – Бог вложил в нас эти идеи, Бог благ, и Он не стал бы нас обманывать. Таким образом, собираясь создать строгую и объективную науку, обладающую абсолютными истинами, рационалист принужден прибегнуть к вере. И для стороннего судьи эта вера ничуть не лучше веры эмпириста в то, что все другие частные случаи, не охваченные индукцией, обязательно подтвердят ее выводы.

Таким образом, Гоббс признает, что эмпирическое знание, в основе которого лежит индукция не дает всеобщего и необходимого, абсолютного знания. Для Гоббса же подлинное знание – лишь то, которое обладает всеобщностью и необходимостью.

В этом вопросе Гоббс разделяет общее мнение философов своего времени. В этих недостатках индукции содержится главная слабость эмпиризма. Но Гоббс надеется поправить положение опорой на рациональное знание, имеющее в основе своей дедукцию.

Человек есть тело, но тело промежуточное. Человек является природным телом и подчинен в качестве такового всем законам природы. Гоббс склонен уподобить человека некоторому механизму или машине, части которой функционируют по тем же принципам, что и остальные природные тела. Мышление, в этом отношении, есть лишь механическая функция тела. (Неудивительно, что после таких заявлений Гоббса считали атеистом. Если мышление – это всего лишь механическая функция тела, то какие-либо разговоры о бессмертной душе оказываются весьма проблематичными).

Но вместе с тем человек – это часть и создатель искусственного тела – государства. Подобно корпускуле, он соединяется с другими корпускулами, то есть с другими людьми, и вместе они составляют большое искусственное тело, именуемое государством.

В философии Гоббса мы наблюдаем одну из первых попыток экстраполировать (распространить) данные естественных наук на общество. Уже во времена Гоббса естественные науки по точности, строгости и достоверности знания значительно опережали «науки гуманитарные» (впрочем, этот термин с трудом приложим к состоянию гуманитарного знания того времени). Соответственно, у многих возникал соблазн свести социальную реальность к реальности природы и объяснить сущность социального посредством законов природы. В естественных науках господствовал механистический взгляд на вещи. Именно его и пытались перенести на социальную реальность, создав социальную механику.

Для построения оной Гоббс собирается дедуктивно вывести нужды и намерения людей из законов природы. «Природа человека есть сумма его природных способностей и сил, таких, как способность питаться, двигаться, размножаться, чувство, разум и т. д. Эти способности мы единодушно называем природными, и они содержатся в определении человека как одаренного разумом животного».

Все природные тела подчинены определенным законам движения. Подчинены им и животные, и люди. Усилия и порыв, присущие движению тел, у человека проявляются в виде мотивов, страстей и потребностей. Они в свою очередь определяют другой вид движения естественных тел, свойственный также и человеку – притяжение и отталкивание.

Таким образом, человек как естественное тело в своем первоначальном виде пребывает в естественном состоянии. Как корпускулы в естественном движении сталкиваются и отталкиваются друг от друга, так и люди в естественном состоянии пребывают в войне всех против всех. Изначально, по своей природе они равны, поскольку все они суть природные тела. Лишь воспитание и некоторые телесные различия привносят неравенство между ними. Каждый человек, руководствуясь потребностями, страстями и мотивами, стремится захватить как можно больше благ для себя. Закон самосохранения, присущий всем животным, властвует и над человеком. Этот принцип реализуется в изначальной эгоистичности каждого индивида.

В естественном состоянии человек абсолютно свободен. Свободен не в том смысле, что он выпадает из клубка причинно-следственных связей. Вовсе нет. Как всякое тело, человек пребывает в причинно-следственной паутине и определяется множеством причин, в свою очередь, сам становясь причиной для другого. В этом отношении, ни о какой свободе человека говорить не приходится. Также как и животное, он обладает волей, но эта воля определяется совокупным действием законов природы, всякий раз проявляющихся в той или иной комбинации причин. Человек подобен заведенному волчку, который, обладай он сознанием и разумом, громко уверял бы окружающих, что вращается по собственной воле. Таким образом, никакой подлинной свободы не существует.

Но о свободе можно говорить как об отсутствии препятствия. В естественном состоянии ничто не препятствует одному человеку удовлетворять свои эгоистические потребности за счет другого. Ничто кроме противодействия этого другого человека. В естественном состоянии происходит непрестанное столкновение и взаимное испытание сил, ума, хитрости, коварства и быстроты друг друга. Люди, сталкиваясь друг с другом, стремятся притянуть к себе имущество другого и оттолкнуть от себя захватчика. В естественном состоянии человек человеку – волк. Единственное, чем руководствуется человек – собственная выгода. Если кому-либо будет выгодно отрицать истинность даже давно доказанных геометрических теорем – он будет это делать. Ради выгоды человек способен на все что угодно.

Подобное естественное состояние может ужаснуть цивилизованного человека. У этого человека может появиться соблазн обозначить такое состояние как беззаконное и безнравственное. Но никаких оснований для подобных оценок нет. Закон и мораль создаются людьми и создаются тогда, когда люди объединяются в государство. Именно государство предписывает им, что есть закон и что есть мораль. Но эти закон и мораль неприложимы к «догосударственному», естественному состоянию человека. Государство есть искусственное тело, и потому закон и мораль также искусственны. Невозможно на основании искусственного оценивать естественное. Моральные и юридические оценки неприложимы к естественному человеку, также как неприложимы они к животным и природным телам. Мы не можем говорить о злом камне или о незаконной буре.

Тем не менее, моральные суждения имеют некоторую основу в законах природы. Человек называет добром то, к чему он стремится ради удовольствия и личной выгоды. Злом же – то, что приносит ему страдания и потери.

Действия естественного человека невозможно судить морально или юридически. Но их можно оценивать на предмет эффективности или неэффективности. Хороши те действия, которые приносят успех. Действия же, ведущие к проигрышу, неприемлемы.

Очень скоро люди обнаруживают, что это ужасающее естественное состояние, при котором каждый имеет полную свободу преследовать собственную выгоду за счет другого, в итоге, невыгодно всем и каждому в отдельности. Человеческая жизнь в этом состоянии полна страхов, тревог, страданий и потерь. В естественном состоянии человеческая жизнь не продолжительна, ибо сегодняшний хищник завтра сам становится жертвой.

Именно страх и соображения личной выгоды, эгоизм побуждают людей к взаимодействию. Они создают язык, чтобы общаться друг с другом, и в какой-то момент договариваются ограничить собственную свободу ради достижения безопасности и выгод мирной жизни. Общественный договор, заключенный людьми, предполагает отказ от индивидуальной свободы в пользу государства, а значит, и в пользу государя, олицетворяющего это государство.

Законы природы, которым подчиняются природные тела и люди в естественном состоянии, продолжают действовать и в государстве. Их действие лишь преобразовывается и приобретает иной вид. Государство, как искусственное тело, подобно механизму, взаимодействие частей которого определяется естественными законами. Их действие искусно направлено на благо механизма в целом. Частями же государства являются отдельные люди и группы людей.

С момента образования государства мнимая воля человека замещается волей государства. На место произвола множества отдельных субъектов заступает произвол государства. Благо государства есть благо его частей – отдельных людей.

Теория общественного договора развивалась не только Томасом Гоббсом. Параллельно с ним к этой теории двигались и некоторые его современники. В конце XVII–XVIII вв. эта теория стала господствующей. Но лишь Гоббс истолковал ее в абсолютно государственническом, державном духе. Его теория общественного договора не предполагает никакого договора между людьми и государством. Естественные люди «на секунду» объединяются в толпу лишь затем, чтобы учредить государство. Их свобода и воля, при этом, безвозмездно, безоговорочно и безвозвратно передаются государству. С этого момента они превращаются в собственность и в орудие государства.

Взгляд Гоббса на природу человека столь пессимистичен, что подобное «порабощение» представляется ему полностью оправданным. Стаю волков, которой является совокупность естественных людей, может обуздать лишь всесильное государство. В природе, в естественном состоянии человек жаждет пожрать жизнь другого и поживиться его достоянием. Лишь государство способно внушить ему представления о законе и праве.

Таким образом, народ ни в коей мере не является сувереном[21]21
  Суверен – от фр. Souverain: «высший», «верховный» – лицо, которому без каких-либо ограничительных условий и в течение неопределённого срока полностью принадлежит верховная власть в государстве (прежде всего, законодательная власть). (Википедия).


[Закрыть]. Сувереном является лишь государство. «Верховная власть не может быть по праву уничтожена решением тех людей, соглашением которых она была установлена».

Суверенность государства абсолютна. Государство выше права и морали, ибо оно само есть источник права и морали. До государства, то есть в естественном состоянии, никакой морали и никакого права не существовало. Они возникают лишь вследствие возникновения государства и являются формами проявления его власти.

Вот почему у подданных нет никаких «высших» оснований для сопротивления воле государства (правительства): «… все, что бы последний (суверен, государство, правительство – С. Ч.) не делал, не может быть неправомерным актом по отношению к кому-либо из его подданных, и он не должен быть кем-либо из них обвинен в несправедливости». Государство не связано ни нравственными, ни гражданскими законами. Наоборот, законность и нравственность определяются пользой государства.

Таким образом, государство – это целесообразно устроенный гражданами политический автомат. В естественном состоянии люди находятся во власти страха друг перед другом. В состоянии же государственном этот страх сменяется страхом перед правительством. Анархия естественного состояния преобразуется в произвол государственного правления. И это есть благо, поскольку общество страдает от непослушания правительству, от мятежей и восстаний больше, чем от дурных распоряжений правительства.

Гоббс являет удивительно реалистичный взгляд на вещи. Он один из немногих, кто осознает, что основа всякой власти – сила, в то время как другие философы того времени видят эту основу в божественном праве или в праве наследования, Гоббс безжалостно констатирует: основой власти является сила, ибо «…всякий человек обещает повиновение тому, в чьей власти спасти или погубить его».

Гоббс, безусловно, прав.

Человек является стадным существом. И он подчиняется множеству генетических программ, определяющих его поведение в иерархии стада (общества). Причем, с грустью следует признать, что большинство людей нуждаются во власти над собой. Если они эту власть не чувствуют, то тогда они как шакалы начинают рвать на части того, кто оказался «псевдоиерархом», то есть не явил способность к господству.

Эти слова неприятны и возмутительны для гуманистов всех мастей. Но этот гуманизм хорош лишь в интеллигентских квартирах и ученых кабинетах. Если вы покинете эти уютные места и станете частью человеческой стаи (то есть любого человеческого сообщества), то очень скоро убедитесь в истинности слов Гоббса. Безусловно, чем образованнее и цивилизованнее люди, тем мягче проявляется этот закон. Но действует он всегда. В этом меня убеждает и мой личный опыт.

Как преподаватель я обличен, пусть и небольшой, властью и должен употреблять ее для поддержания необходимого порядка в аудитории во время занятий. В начале учебного года, встречаясь с новым курсом, я вынужден всякий раз разрешать вопрос о власти. Имеете ли вы дело с детьми, или с подчиненными – первое, что вы должны сделать – продемонстрировать способность карать и награждать, то есть поддерживать своей властью необходимый порядок.

Иногда ситуация выглядит трагикомично. Кажется, по характеру я – человек мягкий, интеллигентный и достаточно щепетильный. Я отношусь с уважением к студентам, поскольку они также в большинстве своем интеллигентные и цивилизованные люди. Желая предупредить ненужное насилие, я предупреждаю их, что не стоит обольщаться мягкостью моих манер и доводить дело до репрессий. Но эти предупреждения тщетны. На первых занятиях многие часто ведут беседы между собой, так что в аудитории стоит гул от голосов, затрудняющий чтение лекции. Тогда я обращаюсь к присутствующим и мягким голосом взываю к их совести и разуму. Пять минут моральных увещеваний не дают ничего – болтающие не обращают на них никакого внимания. Более того, гул голосов возрастает. Тогда, не меняя интонации, я начинаю излагать те мысли о власти, которые привел выше и, наконец, подытоживаю: человек – это стадное животное, которое понимает многое, но, чтобы он это многое понял, его сначала следует угостить кнутом. Видя недоумение в глазах немногих слушающих, я заявляю, что продемонстрирую справедливость этих слов тотчас же. После чего начинаю ставить нарушающим порядок студентам дисциплинарные двойки. За пару минут в аудитории восстанавливается благотворная тишина. «Вот видите, – говорю я – мои моральные проповеди, обращенные к вашим совести и разуму не дали никакого результата, репрессиями же я мгновенно достиг того, чего не добился бы и часами увещеваний».

Напомню, что речь идет о студентах весьма разумных, цивилизованных и моралистичных. Среди них полно христиан и ярых моралистов. Очевидно, что если вы имеете дело с людьми более тупыми и грубыми, то вы должны поступать еще более жестко. Цивилизация, культура, мораль, гуманность невозможны без поддержания властного порядка между людьми – они гибнут в атмосфере анархии и хаоса.

Но Томас Гоббс прекрасно понимает, что одной «голой» силы недостаточно. Людей не только необходимо заставить подчиняться, их следует убедить еще и в необходимости этого подчинения. Государство должно приложить максимум усилий для тотального контроля над умами подданных. В обществе может господствовать лишь государственная идеология. Все остальные идеологии должны быть безжалостно искоренены. Гоббс особо оговаривает необходимость тщательного контроля за университетами с тем, чтобы в их стенах не возникало опасных для государства мыслей.

Важнейшим способом идеологического контроля является религия. Здесь мы подходим к очень сложному и запутанному вопросу. Был ли Гоббс атеистом? В атеизме его обвиняли все. Термин «гоббист» (последователь Гоббса) использовался в Англии как ругательный эпитет, прилагаемый к атеистам. Но судя по всему, Гоббс атеистом в полном смысле этого слова не был.

Он жил в эпоху религиозных войн, терзавших Европу на протяжении почти двух столетий. Европейские общества были насквозь пронизаны религией, и эта религия воспринималась большинством как близкое, личное дело. Европейцы считали возможным и необходимым безжалостно терзать и убивать ближних, которые придерживались несколько иного взгляда на веру. В этой ситуации отрешиться полностью от веры в Бога было трудно даже философу. Но эта же ситуация заставляла философа задуматься о многом.

Английское общество, в основной своей массе, было протестантским. Оно воспринимало католицизм как дикое и опасное суеверие. Характерно название последней части гоббсовского «Левиафана», посвященной католической церкви – «О царстве тьмы». Глава, открывающая эту часть, называется «О духовной тьме вследствие ошибочного толкования Писания». Являясь протестантом, Гоббсу несложно было разделить общее мнение англичан о католической вере как особой форме обмана людей с целью наживы и власти. Но как философ Гоббс не мог остановиться на этом. Он видел, что и все виды протестантизма, впрочем, как и все виды религии вообще, являются таким же обманом людей с целью обрести власть над их имуществом и их умами.

Именно поэтому Гоббс дистанцировался от любой формы религии. Но стал ли он атеистом? Скорее всего – нет. Правда, его сочинения не могут быть здесь надежным свидетельством. Если бы Гоббс был атеистом, то он не осмелился бы открыто заявить об этом. Кроме того, он считал полезным использование религиозной риторики и религиозной идеологии. Соответственно, его труды напичканы ссылками на Святое Писание. Но сам Гоббс, судя по всему, склонялся к одной из разновидностей пантеизма. У него есть суждения о том, что Бог – это тонкое материальное тело, присутствующее во всей вселенной, так что Бог есть «или вся вселенная или же часть ее».

Соответственно, если Гоббс и верил в Бога, то это был весьма своеобразный Бог – «Бог философов». В «Бога профанов» Гоббс не верил, а значит, не доверял ни одной человеческой религии. Бесстрашный разум безбожен – полагал Гоббс. Но подобные взгляды философ допускал лишь для просвещенных людей. Толпа же – подданные государства – должна верить в Бога и быть организованной в рамках церкви. Неважно, что это за религия. Это может быть даже язычество. Подданные обязаны придерживаться той религии, которая объявлена государственной. Иные религии не допускаются.

Просвещенные люди знают, что любая религия есть всего лишь скопище предрассудков. Это неважно. Догматы религии следует принимать как «целебные, но горькие пилюли». Их следует глотать не разжевывая. Если религия – это организованный обман с целью приобретения власти и богатства, то недопустимо, чтобы этим обманом пользовались лишь священники. Делают они это лишь себе во благо. Но подлинным благом является государство. Следовательно, государство должно использовать религию в своих целях, не позволяя церкви перехватить обильные плоды этого суеверия. Религия есть суеверие, признанное государством.

Что же касается просвещенного человека, то он не должен демонстрировать другим свой скепсис. Как хороший подданный он должен соблюдать внешнее благочестие и культовые обряды. В кругу своих такой человек может говорить о религии свободно. Но публичные скептические суждения о религии не допустимы: «… религия не философия, а закон в каждом государстве; следует не спорить о ней, а исполнять ее веление».

Странно, что Гоббс остановился на таком утилитарном использовании религии государством. По-видимому, сказались предрассудки, свойственные представителю английского общества XVII века. Англия того времени не желала теократии – теократия ассоциировалась с папизмом. Но размышляя о взглядах Гоббса, понимаешь, что теократическое государство – это тот идеал, который доводит принципы гоббсовской философии до абсолюта. Зачем пользоваться религией и делать ее подконтрольной правительству? Куда эффективнее слить государство и церковь, правительство и священство. Лишь в этом случае государство обретет абсолютную легитимность.

Скорее всего, Гоббсу не подходила теократия, поскольку она затушевывала обличье «земного Бога» – Левиафана-государства.

Но помилуйте, это блажь! Левиафану, чтобы быть Левиафаном совершенно необязательно выступать в своем обличье. Неужели он столь тщеславен, что желает поклонения подданных именно себе? Мнение подданных не должно волновать его. Наибольшая польза в том, чтобы Левиафан-государство выступил в ореоле божественного. Теократия есть наилучшее воплощение политических принципов гоббизма.

Эту истину инстинктивно уловили некоторые радикальные политики XX века. Фашистские и коммунистические государства фактически являются современными «теократиями». На место религии здесь заступила светская абсолютистская идеология, а на место жречества, или священничества – комиссары, пропагандисты и прочие чиновники от идеологии. Светский характер этих «религий» не должен вводить нас в заблуждение. Их рациональное обоснование – иллюзия, защищаемая политическим насилием по отношению к любому, кто потребует исполнения «священного обета»: такая идеология торжественно клянется рационально обосновать свою истинность любому, кто этого потребует. Но как только внутри страны находится кто-то требующий этого, его уничтожают. «Кредиторов» же зарубежных заглушают, объявляя их требования и их критику вражескими происками.