Текст книги "Государственная безопасность. Роман"

Сергей Николаевич был тем удивительным человеком, беседовалось с которым необыкновенно легко. Свою точку зрения не навязывал, перебивал мягко и еле заметно именно в тех местах, где и сам Миша чувствовал, что заговорился и повторяется… Они пробеседовали, как потом высчитал Барыкин, два часа тридцать восемь минут, и ни разу у них не возникало досадных пауз, во время которых собеседники мучительно отыскивают темы для продолжения… Миша рассказал о себе почти все сколь-нибудь, на свой взгляд, значительное, с радостью видя, что и Наставнику это чрезвычайно интересно…

Оборвал их телефонный звонок. Начинающий конспиратор с испугом увидел, что Сергей Николаевич мгновенно поднял трубку…

– Этот номер я оставил для связи, – понимающе пояснил он.

Выслушал с легким вниманием. И с сожалением сказал Мише:

– Извини, я должен идти.

– Да, понимаю, я и так столько времени у вас отнял, – смущенно залепетал корреспондент.

– Это было время для тебя, – со значением сказал Сергей Николаевич. – Я думаю, что следующий разговор будет уже конкретен, и ты получишь ответы на те вопросы, которые очень серьезно тут, – он показал на Мишину голову, – сформулировал.

Урмас еле поднялся с кровати – двигаться было так трудно, что, казалось, ему сознательно приходиться управлять своими мышцами. От сидения в душном неподвижном воздухе кожа настолько пропиталась едким потом, что при резком движении, наверное, полезет с него клочьями…

Он знал, что воду в хозяйкин колодец не завезли, и тем более неотвязчивым было представление, как он окатывается из ведра… холодная речная вода бьет сверкающей дробной массой ему в голову, плечи, грудь… Еще лучше очутиться летним пасмурным днем на затемненной уральской улочке и брести под неспешным мелким дождичком… смотреть, как проезжают машины – красные, зеленые, чистенькие, как новенькие детские игрушки…

В умывальнике было немного воды, почти горячей, с блестками алюминиевых чешуек. «Совсем расклеился, – с жалостью к себе подумал Урмас. – Хотя еще ничего опасного для меня не произошло и не происходит, ничего, заметь… Только эта глупая подписка о невыезде. Надо зайти к начальнику РОВД, нет, лучше к прокурору, и досконально выяснить… Необходимо зацепиться за любое решение, а то расползусь весь…»

На улице оказалось еще жарче, чем можно было представить в хозяйкиной конуре. Он не успел дойти до школы, как уже носом пошла кровь. Правда, унялась быстро, даже не запачкался… платок, как всегда, остался в чемодане, вытираться пришлось подобранным клочком газетной бумаги, пожелтевшей, ломкой.

Дежурный, все тот же пожилой заспанный лейтенант, взяв повестку, созвонился с кем-то и отправил его в десятый кабинет.

На этот раз Урмас не потерпит вольных милицейских обращений…

Постучал, после лениво-протяжного «Войдите!» зашел и подчеркнуто вежливо поздоровался… В кабинете находилось шесть или семь человек, и никто из них, кроме Казарбаева, не обратил на него внимания. Они чаевничали. На столе, помимо электрочайника и пиал, большой столовский поднос с батонами белого хлеба и горкой первого зеленого винограда…

Участковый в рубашке, расстегнутой на белом вывалившемся животе, показал ему в угол комнаты:

– Подожди там.

– В чем дело? – решительно и с напором спросил Урмас. Но его не расслышали: как раз в это время смеялись над щуплым молоденьким сержантом, видимо, рассказывающим анекдот.

«Ладно…» Он прошел с независимым видом и встал в углу у пыльного и горячего подоконника.

Сержантик рассказывал не анекдот.

– …она вот так поперек него лежит.

– На нем?

– Да. Он еще в одеяле запутался. Видать, пытался очень быстро трусы одеть.

Опять все грохнули. Даже невозмутимый участковый расползался в улыбке.

– Короче, взял при всех уликах.

– Ты чё, служба такая… Я кобуру сдвигаю, морда у меня, конечно, уже белая… У неё, короче, голос уже охрип. А мужик руки вперед выставил и молчит.

– И ты вспоминаешь, что нагана в кобуре у тебя нет?

– Не, я про это помнил… Я на понт их брал.

Захохотали, пока кто-то не спохватился:

– Тише, Рамазанов еще здесь!

– Дальше, дальше…

– Сажусь на стул и говорю, желаю видеть, как ты её развлекал… поучусь.

– Молодец!

– Станешь тут молодцом! Каждый месяц то один, то другой. Я говорю, ты хотя бы одного завела, чтобы у меня в глазах не мелькало.

Один протяжно вздохнул:

– За бабами глаз да глаз нужен. Я со своей, как в том анекдоте: захожу домой и с порога – бах в торец!.. Она – за что?

– Было бы за что, совсем убил, да?

– Во-во…

Вдруг дверь толкнули так сильно, что она филенкой ударилась об стоящий рядом сейф, и влетел дежурный:

– На выезд! Два трупа на Элеваторной, двенадцать… звоню, еб вашу… звоню…

В минуту кабинет опустел, один Урмас остался в его углу. Он сжался, лицо его все задрожало… «Какие трупы? Я только что оттуда… Может быть, в совхозе каком-нибудь есть тоже Элеваторная? Не надо трупов, пожалуйста, не надо…»

Вбежал Казарбаев. Лицо его, и так смуглое, было все черным и перекошенным…

– Падаль… Ко мне, быстро, – подскочил, вывернул Урмасу руку, потащил бегом по коридору, вниз, на первый этаж, за перегородку дежурного… там его головой открыл низенькую потайную дверь… опять вниз по ступенькам…

– Лицом к стене!

«Так мне, дураку, так, – лихорадочно шептал Урмас, – теперь об бетон, сильнее…»

– Давай его в свободную…

– Распоряжение есть?

– Будет.

– Когда будет, тогда и найдем свободную…

– Хватит ссучится, парень по двум тяжким идет… А… только время теряю…

Вверх по ступенькам… Словно тючок с барахлом, бросил Урмаса на расшатанный стул перед дежурным.

– Пусть сидит, он оттуда, с Элеваторной…

– Пусть, – равнодушно согласился тот. – А ты пешком топай, они уже выехали…

Миша стоял у изгороди дома двенадцать по улице Элеваторной.

Дом был не самым лучшим в Тар-тарах. Сложенный из саманных кирпичей в первоцелинные времена, с вросшими в землю окнами, с одиноким сохнущим тополем на загаженном дворе. В нем проживала Лайкова Анастасия Афанасьевна, пенсионерка. Два года назад, когда она могла еще носить на костылях свои парализованные ноги, Михаил брал у нее интервью к 9 мая. Анастасия Афанасьевна воевала пулеметчицей в партизанских соединениях Полесья, о чем имелись соответствующие документы в райвоенкомате. Рассказывать она, конечно, не умела, постоянно жаловалась на боли в ногах – у нее гнила надкостница и в комнатах стоял ужасный запах… – так что за неё почти все написал сам Барыкин, который и фильмы о партизанах любил, и книги о них, даже документальные, читал, и знал о той войне гораздо больше любого фронтовика.

Неподалеку трем рабочим с элеватора старший сержант Радуев разливал по стаканам водку. На сорокаградусной жаре её запах распространялся мгновенно, как эфир, и многих, собравшихся здесь, поташнивало только от этого…

Старшой, Сашка Уроваев, тщательно и неотрывно следил за уровнем.

– Не спеши, плескаешь, – строго указывал он Радуеву.

– Пей быстрее, вишь, люди ждут, – с ненавистью отвечал тот.

– Не гони, не запряг…

Крепенький невысокий Курышкин, с постоянно небритыми щеками, солидно откашлявшись, заметил:

– Третью на опосля оставить надо.

– Учтено, – сказал Уроваев, кивнув в сторону бутылки, сиявшей на редкой пропыленной траве.

За калиткой, на самом дворе стояли молчаливой группой хирург Биджиев, начальник угрозыска Баскаков, старшие оперуполномоченные Сатпаев и Василенко, бессменный фельдшер «Скорой помощи» Антон Семенович… Поодаль присел у своего кофра Андрей Ким, фотокорреспондент «Красного колоса». Это Рамазанов попросил редактора прислать его, так как собственный фотограф находился в отпуске.

«Весь райотдел здесь», – подумал Миша.

Барыкин не боялся. Он совершенно не знал, как себя вести в таких случаях, и поэтому только жмурился и делал бессмысленные пометы в своем блокноте…

Мужики выпили и пошли к брезентовым носилкам. Они были настолько узки, что Миша не представлял себе, как в них мог поместиться человек.

– Кого сначала? – спросил Уроваев.

Ким встал, взвел свой «Зенит».

– Из колодца, – ответил Биджиев, – там температура пониже.

Курышкину пришлось туда спуститься.

Подал он так быстро, что всем на дурное мгновение показалось, что это он сам выдвинулся из люка, но уже высокий, одеревеневший, со вскинутыми вместе руками и коричнево спекшимся лицом…

Миша отвернулся, в толпе заплакали. Труп подхватили, уложили на носилки и прикрыли куском черно-зеленой клеенки.

– Радецкая Нина Борисовна, 1962 года рождения, проживавшая по адресу… – приглушенно диктовал Василенко Сатпаеву.

Мужики взялись за следующие носилки, и пошли в дом. С заплывающими от слез глазами Миша быстрым шагом пошел в сторону…

– Почему никто не кричит? – шептал он сквозь зубы. – Ну почему никто не кричит?

Баскаков и Шишков вышли от Рамазанова одновременно. Их не удивило, что начальник Тар-таринского РОВД ушел в отпуск с этого дня. Отпуск его запланирован, согласован в райкоме партии, и не им судить Аллибаса Искаковича, чьи крепкозадые родственники сидели на многих уважаемых креслах от Аркалыка до Алма-Аты. Как и заведено, исполнение его обязанностей возложено на Шишкова, правда, только официально, а спросится, конечно, с Баскакова, который в органах третий десяток, а в Тар-таринском отделе почти что с самого основания.

Поводов для беспокойств нет. Три тяжких преступления, конечно, перегрузили прежде безоблачную отчетность, но на раскрываемость это не должно повлиять – подозреваемого колет битый-перебитый Казарбаев, и если не к вечеру, то к утру на признание можно твердо рассчитывать…

– Мне звонили, – сказал Шишков. – Важняк из области приезжает.

– И кто?

– Майор Ходжаев.

– Ходжаев? – пожевал губами Баскаков, словно пробовал эту фамилию на вкус. – Не знаю. Из новых?

– Да.

– Что-нибудь слышал о нем?

– Да.

– И как он?

– Дерьмо.

– Хм… Это он, конечно, зря.

Баскаков вернулся к себе. В отличие от Шишкова, у него нет полной уверенности в том, что эти три убийства сделал приезжий студент. Слишком чист на вид, слишком домашний… Да и чересчур хорошо: найти мертвяков и сразу того, кто их сделал.

Подозреваемый, высокий светловолосый парень, Савойский Урмас, лежал животом на стуле и тихо, беспрерывно кряхтел, точно никак не мог выдавить из себя какой-то звук или какое-то слово.

– Ты что, совсем обнаглел? – вскипел Баскаков, мгновенно закрывая за собой дверь на ключ.

– Не трогал я его, товарищ майор, – ласково улыбаясь, ответил участковый. – Косит парень под больного… Трех баб прибил, а теперь ему живот крутит, понос от страха пробирает…

Он приподнял его за волосы и прокричал в ухо:

– Сейчас мы тебе лекарей позовем, они тебе банки будут ставить, горчичники, потом термометры в задницу…

Начальник угро присел у Савойского, взял его за запястье – рука горячая, потная, – пульс слабовато, но прощупывался… Приподнял большим пальцем веко, – парень заворочался, замотал головою, – зрачок немного увеличен, белковые сосуды набухли кровью…

Баскаков встал.

– Вызови фельдшера на всякий… Чтоб точно сказал, можно с ним разговаривать или нет. Помнишь Грачева? Думали, косит, а у него точно сердце слабое оказалось…

– Парень, ты вон на те стулья переляг, сейчас доктор придет и тебя посмотрит… – похлопал Савойского по спине участливый майор, и вдвоем они потащили расслабленного убийцу к стене.

Собственного морга в Тар-тарах не было, и до утра тела погибших оставили в подвале под детским инфекционным отделением нового четырехэтажного здания районной больницы. У носилок с ними, освещенных тремя киловаттными лампами, с хирургом Биджиевым, который писал предварительное заключение, разговаривал невысокий упрямоскулый татарин с надменным чингисхановским разрезом глаз. Приехал он вместе с криминалистами из Аркалыка и представился следователем из облУВД.

– Старушку никто не убивал. Судя по всему, естественный исход. Есть небольшие прижизненные ссадины, ушибы… но она уже плохо владела собой… Семьдесят четыре года, и с её-то болезнью!

– А Радецкая?

– Задушена. Садистски. Горловое отверстие до трахеи забито глиной. Помимо того, есть раны, нанесенные каким-либо металлическим предметом – прутом, тупой лопатой… Что любопытно, раны несерьезные, но их довольно много…

Татарин ничего не записывал, но смотрел на Биджиева так пристально, что бедному хирургу говорилось само собой, даже без его воли…

– Её насиловали?

– Нет.

Следователь поддернул брюки, присел у носилок с Радецкой, отвернул клеенку с её лица…

– Не знавший ее убивал, – вдруг сказал Биджиев. – Может быть, не видевший её лица. Таких женщин стреляют, их могут пырнуть ножом, но так… так их не убивают.

4

Похороны Галины Гамлетдиновой состоялись в среду к одиннадцати часам.

Необыкновенно хорошенькая, она лежала в своем красном ящике в белом подвенечном платье, до пояса усыпанная цветами. Съехавшаяся родня неутомимо сновала по дому, готовя кушанья, гоняя путающихся под ногами ребятишек…

К одиннадцати начал сходится народ. Скапливались во дворе, в ожидании, когда пригласят на прощальный обход, а пока слушали подвыпившего дядьку покойной.

– Ленив народ стал, от рук отбился… Я ему говорю, надо стольник, будет стольник, надо два – пожалуйста! Но токо ты сделай по-человечески, чтоб матери глядеть на неё можно было… – Он закуривал одну сигарету, от беспрерывной жестикуляции она потухала, он её выбрасывал, торопливо поджигал другую… – Сделали, мать их! Вот такой на правой щеке рубец остался, – он окончательно бросил сигарету и показал всем, какой рубец, собрав пальцами кожу на голове от виска до подбородка…

В другой стороне перешептывались:

– Ишь, не хватило учителю городских девок, до наших подобрался…

– Какой еще учитель! – презрительно сплевывал Сашка Уроваев, одетый в новый, негнущийся от усиленной глажки серый костюм. – Его от мамкиной сиськи вчера оторвали… Это кто-то из тар-таринских поселенцев… К нам ведь таких зверей ссылают – будь здоров! Оторвут голову и, не жуя, проглотят.

Машина с оградкой запаздывала. Около жестяных венков на расстеленный брезент соседки укладывали охапки свежесрезанных цветов.

Подошли музыканты с мятыми, тусклыми трубами. Почти весь состав тар-таринского народного оркестра духовых инструментов. Им тут же спешно вынесли на подносе стопки с водкой и крупно нарезанные огурцы прошлогоднего засола. Начинало припекать. Наконец подъехала машина с бронзово блестевшими прутьями ограды в кузове. Тот же дядька, по-видимому, главный распорядитель похорон, с приглушенными матами кинулся к шоферу, их растащили… Всех позвали в дом.

У красного изголовья покойной сидели на шатких деревянных стульях родители – мать в черном шерстяном платье и черной, туго подвязанной под подбородок сатиновой косынке; отец в темном, с чужого плеча костюме. Пообок стола с тяжким грузом – приехавшие родственники. Мать не плакала – она тихонько раскачивалась на стуле и что-то неслышно бормотала про себя. Плакали тетушки, но пока без голоса. Отец то и дело с растерянным видом оборачивался и подолгу смотрел в окно…

Началось прощание. Входили, с левой стороны огибали гробовой стол, стояли несколько минут у темной, завешенной ковром стены, и смотрели с кривящимися от слез лицами на полускрытое фатой знакомое холодное лицо, на тяжелые, резко пахнущие одеколоном цветы, примявшие подвенечное платье… Проходили, входили следующие… Оцепеневшей очередью протянулись одноклассники…

Всего в полутора километрах отсюда, под рано припекающим солнцем нанятые рабочие заканчивали могильную яму: ровнехонько, по натянутой веревочке отбивали края, вынутую глину укладывали ровным валом, чтобы разом хлынула обратно… Позванивали от степного ветра металлические венки, с недалекой трассы изредка доносился гул автомашин… Оттуда кладбище смотрелось как свалка битых зеркальных стекол…

На этот раз Миша сам вызвал Наставника. Номер телефона для срочной связи был записан у него химическим карандашом на шелковом подкладе пиджачного рукава.

– Есть новости? – озабоченно спросил Сергей Николаевич.

– Да. И если попадется майонез, купи пару банок, а то мама без него жить не может…

– У тебя кто-то в кабинете?

– Да, и Гулька просит для неё пару банок захватить… Пока.

– Буду завтра в двенадцать. Там же.

– Понял. Счастливо.

Миша бросил трубку и настороженно посмотрел на Ибрагимову. Вся в черном – с Гамлетдиновыми их семья дружила – она торопливо дописывала материал, стараясь поспеть на похороны…

Хорошая девчонка, но страшна, как блиндаж после прямого попадания авиабомбы… Женщины для Миши как бы делились на две категории: некрасивых, но рядом, и на красивых, но недоступных, даже существующих в каком-то другом физическом измерении. Единственно, где он видел их, так это в журналах, по телевидению, да в качестве быстропрохожих… Он бы никогда и никому в этих своих мыслях не признался, ибо многое в них не могло быть выражено словами. Например: Миша желал встречать в своей жизни много красивых девчонок, но почему много? Что ж вы, глупцы, думаете, что у него замашки турецкого султана? Никогда! Просто, не только все в человеке должно быть красиво, но и вокруг него: друзья обязаны быть умными и счастливыми, женщины рядом – красивыми и обаятельными… Пусть они будут сто раз чужими, но красота не может принадлежать одному…

Красота! «Каждая женщина красива по-своему; на вкус и цвет товарища нет…» Вранье! Все это придумано, чтобы миллионы неудачников чувствовали себя спокойно и уверенно!

Миша думал, что в редакции он не услышит того ужасного звука, от которого даже хотел сбежать в командировку… Но как к нему ни готовился, звук этот, первый, еще не слаженный взвой похоронных труб, ударил и смял его…

Ужасное пение этих труб слышал и Урмас.

Он лежал на тонком жестком матрасе, накрытый пахнущей хлоркой простыней, в девятой палате хирургического отделения Тар-таринской районной больницы и изо всех сил старался не обращать внимания на боль в правом боку. Это не удавалось. Она сидела в нем, как тупой конец лома, который иногда медленно проворачивали – тогда его начинало тошнить, и все белье на нем пропитывалось чужим, резко пахнущим потом…

Он боялся, что его вырвет и надо будет где-то искать тряпку и ведро, чтобы убрать за собой. Временами боль отпускала совсем и он чувствовал себя совершенно здоровым; ему хотелось пойти где-нибудь умыться и быстро уйти отсюда…

Савойский и суток не провел в изоляторе. Вызванный врач мигом нашел у него аппендицит и на «Скорой» отправил в больницу. Самое странное, что определили его в общую палату и никакого поста рядом с ним не выставили. Ведь он, по их разумению, жестокий убийца… Нет, не могут они так думать о нем, тоже люди, в возрасте, грамотные, они же этих убийц видели-перевидели…

В палате к половине двенадцатого тихо, часть соседей разбрелась на процедуры, другие толпились у окна в ожидании, когда похоронная процессия пройдет по улице Абая – отсюда она виделась хорошо и вела к посту ГАИ и далее к кладбищу…

Койки в палате стояли тесно, одна к другой, десять коек в комнате шесть на четыре метра. Урмаса положили с краю. Того врача, который его направил сюда, он больше не видел. А обход проходил, как ему сказали, перед самым обедом…

– Кого несут, мужики? – спросил плотный краснолицый мужик, с аппетитом доставая ложкой из стеклянной литровой банки куски какого-то мяса, дурно пахнущего на всю палату. Одну ногу он согнул под себя, обрубок другой, перевязанный бинтом с желто-зелеными пятнами, аккуратно разместил на табурете.

– Девчонку. Сказывают, утопилась.

– На Ишиме?

– Да не утопилась, убили её…

– Никого эти соплюшки не слушают! Только четырнадцать стукнет, колготки напялит, косметикой перемажется, и жди её… То в десять, то в двенадцать припрется… Я свою уговорами пробовал – бесполезно… Ну и кэ-эк дал ей ремня!

– Помогло?

– Когда это не помогало?

Пение усиливалось…

– Вона, идут, – сказали у окна.

Урмас быстро, забыв о боли, разодрал угол наволочки, вытащил несколько клочьев ваты и, обслюнявив их, заткнул уши. Самолетный гул охватил голову, но помогло ненадолго – из глазной тьмы стала наплывать яркая цветная оживающая картина: полураздавленное лицо на подушке, набитой деревянными стружками. Оно увеличивалось, холодное, тяжело-мертвое…

Открыл глаза и с облегчением увидел перед собой металлическую ножку соседней кровати – круглую, никелированную, обутую в белый пластмассовый колпачок. На полу рядом с ней желтый солнечный квадрат плавил половые доски…

Он устал ненавидеть эту глупую упрямую девчонку, которая дала убить себя на проклятой дамбе.

Пришел сосед по койке – мужичок с обветренным кирпично-красным лицом. Шумно завалился на кровать и подмигнул Урмасу. Кажется, его губы зашевелились, Урмас вынул вату и спросил:

– Что?

– Обход сейчас будет, говорю. Постель застели и поверх простыни ляг.

– А, спасибо.

– Спасибо доктору скажешь, когда вылечит. Ты с чем попал?

– Бок болит.

– Да-а, порежут, значит.

– Почему? Сначала, наверное, обследуют…

– Я и говорю, порежут. Иначе как тебя обследуют?

Урмас улыбнулся.

– Я тут, парень, за этот год третий раз лежу. Руку правую то ли простудил, то ли ушиб – двигать трудно. Ну, на бюллетень. Отправили сюда в район. К Сарсену Исмагуловичу попал. Посмотрел на мою руку и сразу – резить, говорит, надо. Я по глупости – надо, так надо. Он же врач, не я… Вот второй раз «резить» собирается. Рука вообще в локте не сгибается. У нас в совхозе с такой функцией много не наработаешь…

– Кто у нас новенький? – в палату вошла молодая женщина в белом, жестко накрахмаленном халате. Держалась она очень прямо, смотрела строго, но лицо у ней точно у куклы, на которую дети извели всю косметику.

– Зинаида Павловна, специально для вас красавчика положили, – подскочил к ней низенький вертлявый мужичок. Пижама и штаны болтались на нем, как на пугале.

– Савойский? – спросила она.

– Да.

– Ходить можете?

– Да, недолго.

– Пойдемте со мной.

– Но сейчас обход будет…

– Успеем.

– Не бойся, – успокоил сосед. – Кровушки попьют из тебя немного. У Зиночки руки мягкие, где погладит, там неделю не болит…

– Ардашев, когда это я тебя гладила? – официально спросила медсестра. В палате засмеялись.

– Ну, так погладишь, у нас с тобой все еще впереди…

Урмас пошел за сестрой по длинному коридору отделения. Он старался дышать ртом – пахло чем-то настолько ужасным, что даже готовящийся на первом этаже обед не мог своим чадом перекрыть этот запах.

– Чем у вас так воняет? – спросил он ей в спину.

– Белье стерилизуют, – сухо ответила она, отомкнула ключом дверь процедурной и сразу пошла к блестящим металлическим бачкам. – Ложись на кушетку.

Перетянула ему руку резиновой трубкой.

– Ого! У меня столько крови не наберется, – попробовал пошутить он, когда увидел у нее большой стеклянный шприц с короткой толстой иглой.

Она молча присела рядом, негнущиеся полы её халата разъехались, и Урмас мельком – он тут же отвернулся – увидел белую поверхность её бедер.

Она подвела острие иглы к взбухшей подрагивающей вене и медленно надавила. У Савойского начало плыть в глазах – боль была острой, длинной и все нарастала…

Он прикусил изнутри губу. «Неужели я так боюсь?» – неверяще спросил себя. Медсестра резко дернула иглой, вена порвалась, и кровь его тонкой щекочущей струйкой потекла от изгиба локтя к запястью. Ослабила жгут… но расслышать то, что она говорила, сумел только через некоторое время, когда она держала перед его носом ватку с удивительно слабо пахнущим нашатырем.

– Ох, и мужчины пошли, – улыбаясь, говорила она другой сестричке – совсем молоденькой пухленькой девчонке. – Больной, вас довести до палаты?

– Нет, я сам, – тихо сказал Урмас. – А какая у меня палата?

– Тридцать вторая… Давай, Любка, поможем мальчику…

Но он успел встать на ноги, вежливо отстранился… Зинаида Павловна все же проводила его до полдороги.

Урмас ожидал, что веселая палата встретит его двусмысленными шуточками, но там было очень тихо, у коек с левой стороны стоял пожилой казах в очках с золотой оправой, с засученными до локтей густоволосыми руками, за ним медсестра с папками… Она кивнула ему на кровать, он прилег, стараясь лечь так, чтобы придавить въедливую боль в боку – тогда она меньше беспокоила…

– Почему на тумбочке грязно? – спрашивал врач.

– Дак убрать не успел, Сарсен Исмагулович. Только с физио пришел, и обход, – испуганно говорил парень Урмасовских лет, плотный, тяжелый в плечах, с широким простодушным лицом.

– С утра убирать за собой надо. В следующий раз замечание впишу в больничный. Это всех касается. Самая грязная палата, хотя ни одного лежачего нет.

Население тридцать второй шумно и виновато вздыхало. Урмас не мог еще знать, что эти выговор и вздыхание повторяются ежедневно, и поэтому осмотрелся вокруг себя. Тумбочки у него нет, вся одежда казенная, свою в приемном покое забрали…

– Показывай…

Парень неловко заворочался в кровати, закатывая штанину с левой ноги…

– Почему на перевязку вчера не ходил?

– Она говорит, некогда мне, и сегодня так сказала…

Сарсен Исмагулович что-то шепнул сестре, та сделала пометку в своей папке…

У Савойского тревожно билось сердце: у него, конечно, ничего серьезного, этот аппендицит всем поголовно вырезают, но аппендицит вроде не так болит, он где-то внизу живота…

Спустя минуту обход приблизился и к нему.

– Новенький наш, поступил вчера вечером с подозрением… – медсестра добавила пару слов по латыни.

– Как фамилия?

– Савойский. Урмас Оттович.

– Откуда?

Урмас чуть не ляпнул – из милиции.

– По направлению сюда приехал. Из Уральска.

– Ого! – не удержался кто-то из соседей.

– А почему имя такое – Урмас? Не русский, наверное?

– Русский.

Сарсен Исмагулович засмеялся:

– Сейчас все русские… Глаза узкие, волосы черные, а по паспорту – русский.

– У меня мать из Прибалтики.

– Вот-вот, а сам русский…

В палате тоже смеялись, но осторожно.

– На что жалуешься?

– Бок болит, вот здесь…

– Майку сними, – он присел к нему на кровать и стал мять ему живот. Пальцы у него твердые, бесчувственные, он вдавливал их почти до позвоночника.

– Трусы сдерни свои.

Господи, как жутко неловко чувствовал себя Савойский. Да еще медсестра, женщина хотя в возрасте, смотрела на него, казалось Урмасу, с каким-то вовсе не медицинским любопытством. Он так покраснел…

– Тут больно? А тут?

– Больно, конечно. Вы так давите… А вот здесь настоящая боль, – он показал под крайнее правое ребро. – Болит так, будто лом туда сунули…

– Там почка у тебя, в школе анатомию проходил?

– Почка так почка, но болит…

– Боль все время, или бывает, что проходит?

– Иногда сильно скрутит, иногда совсем как здоровый…

Сарсен Исмагулович встал.

– Одевайся.

– У меня аппендицит?

Но врач уже выходил из палаты. И едва за ним закрылась дверь, сосед громко сказал Урмасу:

– Видишь, какой у нас доктор умный. Подойдет, два раза взглянет, и все, диагноз готов.

– Понятливый, – злобно сказал парень с больной ногой. – Опухоль с колена не спадает, костыли не выдают, перевязку не делают… сиди тут летом, загорай…

– А тебе, Витя, меньше кувалдой по коленке себя бить надо, еще раз так врежешь, никакая больница не спасет, – под общее гоготанье сказал вертлявый старичок. Весь обход он тревожно прислушивался к запахам с кухни.

– Больные! Обе-едать! – разнесся по коридору крик. – Обедать!

И сразу со всех палат ответили возбужденные голоса…

– Есть праздники и на нашей улице! – радостно сообщил сосед, заталкивая здоровой рукой в карман пижамной куртки стакан с ложкой. Старичок, который если и маялся, так только голодным желудком, уже исчез.

В столовую, большую комнату в центре этажа, Урмас попал позже всех – идти трудно, да еще пережидал весь шаркающий дерматиновыми тапками, бренчащий посудой поток больных. Он все боялся, что его невзначай зацепят за больной бок.

К раздатчице, маленькой толстой черноволосой женщине, в таком же халате, как и на больных, он подошел последним.

– Новый? С какой палаты?

– Тридцать второй. Савойский.

От котлов её пахло несъедобно, и Урмас старался на них не смотреть. Он, быть может, и вообще не пришел бы обедать, но до ужина тогда не вытерпел бы. Она послюнявила палец, перевязанный черной засаленной тряпицей, пролистала какие-то рукописные странички…

– Поздно вечером поступили?

– Да.

– Тебя еще в список не включили. На ужин можешь приходить.

– Хорошо.

Есть он передумал. К тому же все столики заняты…

Раздатчица проворчала:

– Что тут хорошего. Если б местный был, домашние бы подкормили.

Она налила ему глубокую тарелку супа и выдала алюминиевую ложку и мутный стакан.

Так и знал! Теперь он дурак дураком стоял посреди множества направленных на него по-базарному любопытных взглядов и держал перед собой эту тарелку с горячей жидкостью.

– Урик! Сюда иди! – окликнули его странным именем сопалатники. – Дедок наш уже набил свой курдюк…

Ему подставили стул, он примостился на углу.

– Чесночок будешь? – предложили ему. – Первое дело от заразы.

Урмас не отвечал. Он, как заснувший, смотрел на суп. Никакого супа в тарелке, собственно говоря, не было. В горячей, хлоркой пахнущей воде со слабыми блестками жира плавали две почерневшие с краев картофелины и мелкие рыбьи кости. Он зажмурился, хлебнул два раза, подумал, выловил эти картофелины и съел их вместе с тремя кусками хлеба…

В палате, когда он вернулся, царил настоящий праздник. Каждый колдовал над какими-то баночками, полиэтиленовыми свертками. Одно вдумчивое пережевывание… Лишь дедок тоскливо сидел на своей кровати.

Урмас прилечь толком не успел, как вызвали в ординаторскую. «Они, наверное, сложных больных отдельно осматривают», – догадался Савойский.

Но в кабинете, в накинутом на плечи чистом белом халате, сидел на боковых стульях человек с толстым бухгалтерским портфелем на коленях. Урмас присел, склонившись в правую сторону и обхватив руками больной бок.

– Майор Тимур Алиевич Ходжаев. Следователь из областного управления, – представился он.

Урмас подавленно молчал.

– Ты не догадываешься, почему тебя выпустили?

– Я все сказал, что знаю. Зачем меня держать?

– Ты подозреваешься в совершении трех убийств, и тебя, как свободного фраера, отправляют на лечение?

– Каких трех, ведь только Гамлетдинову…

Урмас вспомнил. Значит, это не милицейская уловка.

– Их всех убили, да? И Нину, и Лайкову?.. – спросил он пересохшим голосом. – Мне не лгали? – на глаза его навернулись слезы, но он все равно смотрел на следователя с таким приступом ненависти, что Ходжаев не выдержал и презрительно засмеялся:

– Да ты, парень, артист!

Майор слабо разобрался в Урмасовой психологии. Не к нему была обращена ненависть Савойского. Ненавидел он в этот момент жутко, до бессильно жгущей сердце ярости тех, кого он назвал – жертв. Как он сожалел сейчас, что не оскорбил, не унизил, не сделал больно этой распутной Нинель, не достучался и не обругал самыми страшными словами хозяйку! Они ушли… Им теперь легко и беспечно. Они оставили на земле того, кто будет платить за их глупость, за их боль, за их неумение прожить свое до естественного конца!