Текст книги "Государственная безопасность. Роман"

Урмас посмотрел на Гадия Алексеевича, уже болтавшего со всей палатой, и с тоской подумал о Димане: «Решился, значит, на массу проблем…»

Вечером после короткого ужина – короткого потому, что эти несколько ложек холодцеватого геркулеса есть было невозможно, Урмас лежал и смотрел на боковую поверхность стоящей рядом с его кроватью тумбочки. На белой некачественной краске при долгом созерцании обнаруживались округлые невысокие сопки, ровные гладкие льдины такыров, черными пятнышками выделялись редкие юрты – вся древняя среднеазиатская равнина находилась перед ним, и был он незримым всевидящим духом, обнимающим в один момент и летящий бег сайги, и зеленые заплаты полей, и гигантскую трещину, заполненную холодной иссиня-темной водой – Ишим, и машину, крохотной голубой улитой ползущую по серой, дымящейся нити шоссе…

С открытых окон в палату втекал остывающий воздух и приятно холодил босые ступни. Радиоточка, изводившая Урмаса бесконечным невнятным трепом, смолкла, и неизвестный молодой женский голос тихо и просяще запел:

За то, что только раз

В году бывает май.

За вешнюю грозу ненастного дня,

Кого угодно ты

На свете обвиняй,

Но только не меня, прошу, не меня…

Сопалатники, сидящие кружком над картами, вдруг загоготали, затопали, кто-то даже присвистнул…

Урмас приподнялся на локте…

Посредине этого веселья стоял с красным, вспухшим от волнения лицом Аркаша и с в дрожь бросающим трагизмом восклицал:

– Все рушится, все ломается!

Оказывается, бедолага так старался набрать как можно больше цветных картинок – валетов, дам, королей… а ему все подкидывали да подкидывали непарную карту. Картинки его редели, путались, пока ему вообще не навязали семерок и девяток…

Аркаша бросил карты, согнулся, став еще больше похожим на горбуна, и выбежал.

– Урик! Пошли шестым, чего валяться? Мы все здесь больные…

Странно, и тут его звали Уриком.

Резались в «дурачка». Кстати, в единственную карточную игру, которую Урмас знал.

Раздали. Урмас оказался в паре с рыхлым толстым парнем, желтоволосым, с бледной пухлой кожей. И звали его ненавистным Урмасу именем – Андреем. Карту на стол клали осторожно, перед этим раз десять перемигнувшись с партнером, шептали, заучивая выходящие козыри… Играли так, будто на кону новая «волжанка» стояла… Рассчитывали и проводили изощренные комбинации – в такого сложного «дурачка» Урмас ещё не играл… Да и не хотел. Ему казалось невозможным относиться и к серьезностям и к пустякам с равным значением. Вот как бледный партнер: как озарялся взгляд его, когда он удачно выбрасывал карту! Сколько муки переживал, сопел и с неслышным стоном вздрагивал, когда ленивого Урмаса нагружали всякой швалью и тому приходилось принимать… А тот, которого все звали Лехой, а Лехе недавно поди шестой десяток пошел? При счастливом отбое срывался с табурета, совал кукиш противнику и взвизгивал:

– Н-на, целуй у бабкиного козла!

На что Василий Мордатович, оглаживая начальственный живот, небрежно отмахивался:

– Не морковка, целовать неловко!

Господи, да эти вшивые прибаутки лет в четырнадцать на дворовой скамейке можно услышать, а у этих Лех да Васек внуков, наверное, полный дом.

Был во всем этом признак легкой умственной отсталости… Он с неожиданной улыбкой вспомнил свое знакомство с Нинель.

Диман первый раз пригласил его к себе, и они, не долго мешкая, к программе «Время» выдули весь винный запас. Нинель как раз вернулась с работы. Открыла дверь в зал, где они разливали остатки, причем каждый из вежливости старался перелить соседу и они качались над стаканами, вырывая друг у друга бутылку…

– Привет, мальчишки! Налейте-ка сто грамм работнику прилавка!

– Нина, прости, ничего нету! – ослабело развел руками Диман и сокрушенно покачал головой.

Нина села на стул, поодаль от них обоих, внимательно оглядела весь бардак, – Урмас в этот момент от стыда медленно испарялся, как капля спирта в забытой рюмке, – и грустно так сказала:

– Свиньи вы, а не люди…

Если близко не знать свиней, не понять значения этой фразы.

– Ты играть будешь? – видно, Андрей был здорово не в себе. С этим вопросом он протянул руку с картами и толкнул Урмаса в лоб.

– А без рук можно? – надменно спросил Урмас и выпрямился.

– Чего сел тогда, щуренок? – мягко спросил Василий Мордатович. Но глаза его были совсем не ласковыми: крохотные – с шарик английской булавки, и пронзительно-светлые от злобы.

– Пните его отсюда… – повелительно крикнул Леха.

– До чего эти прибалты народ выделистый… – засмеялись под правую руку.

«О, как они дружно, общаком кидаются!» – оторопело думал Урмас, не успевая оборачиваться на следующее оскорбление. «Видел я, к Лехе сегодня приходили… жена, дочка взрослая… сидел чинно, строжился, слушал, приказания отдавал… не мог он без ума дожить до лет своих, иметь семью, да еще и порядочную… А зоотехник? Весь тихий час с такой грамотностью экономику разбирал, точно институт Плеханова закончил. С мужичком напротив понятно – по лицу его какие только бури не ходили, изо рта на метр свежей „Тройкой“ пахнет… И как много близкого, родного между ними оказалось… как они одинаково ненавидят меня… Есть, есть за что… Спинным мозгом почуяли, что чужой среди них! Мне и слова не надо было говорить… смотреть, как я всегда смотрю, улыбаться, щуриться, как я всегда улыбаюсь и щурюсь, – и достаточно, чтобы стать для них чем-то вроде подраненной сайги…»

– Может, вы все так же дружно и заткнетесь? – изысканно вежливо осведомился Урмас и, развернув соседа вместе со стулом, поднялся и хотел последний ядовитый взгляд подарить зачинщику, желтоволосому русаку с протухшей печенью, как тот шумно вскочил и так мгновенно – предохраниться Савойский никак бы не успел – схватил стакан, и широким горлом стакана, тонкого, чайного, ударил по презрительно сомкнутому урмасову рту.

Савойский заорал, упал на спинку кровати – от него шарахнулись, – вскочил, подставил ладони к лицу, на них с шипением полилась кровь, много крови, бледной, со слюной… И, будто это случилось не с ним, издалека, чужо смотрел, как он осторожно, торопливо трогает кусок губы, висящей на подбородке, прикладывает её обратно, замазывает кровью…

– Ходи, Урик, ходи быстрее, а то играешь, будто на последние штаны… – ободряюще улыбнулся Андрей. – Все равно мы этих волков не обставим…

В глазах Урмаса летела красная пелена, пульс бился, как на марафонской трассе, но, конечно же, никто и слова плохого ему не сказал, чайный стакан с беловатым налетом на стенке стоял мирно у графина с водой, лишь нижняя губа – он незаметно потрогал её – болела так, словно действительно была недавно пришита…

Об Урмасе забыли. На обходах Мария Яковлевна, а обходы она делала так же стремительно, как и понятливый доктор «Резить» из хирургии, заложив руки за спину, внимательно смотрела, куда тыкал Савойский, показывая свою боль, и говорила:

– Верю, верю… А вы что, больной, хотели попасть в больницу и не болеть?

Не беспокоила и милиция. Хотя и обещал областной следователь зайти, да так и не показывался. Приступы бывали лишь иногда, по вечерам, и тогда приходилось выпрашивать у дежурной сестры инъекцию анальгина. Болело не так сильно, но боль увеличилась, стала тяжелее, свинцовым мешочком болтаясь под ребрами…

Иногда Урмас жалел, что операция не состоялась и ему не пришлось умереть. Смешно и кощунственно, конечно, для его возраста желать смерти… но ему так грубо и бесстыдно жизнь показала свое исподнее.

Хорошо, выберется отсюда, вернут ему паспорт и диплом, снимут обвинение… и сядет он в поезд! А куда денет свою голову, свою память, эти ужасные картины? Туфля с раздавленным носком – её исковерканный труп лежал от него в двух шагах под землей…

Он лишь умом понимал, что Нины нет и не стало таким чудовищным образом. Вот если бы он ощутил её смерть так, как чувствовал и ощущал её жизнь, её близость, её тело, её дыхание – тогда бы… тогда бы он убил себя за свои пустые слова, сказанные им в тот вечер: «Тебя проводить?» Может быть, убил, потому что не в этот вечер, так в другой Диман или тот, невидимый, темный… пошел бы… Вот куда ему деть эти мысли, это бессильное, мучительное переживание, стократ повторяющееся, стократ ненужное?.. Этот мир придуман не нами, Этот мир придуман не мной… Зачем мне нужен этот мир, если он не выдуман мной и не для меня? Сколько в нем зряшной боли, каких-то бесцельных наказаний… Терпеть можно, терпеть можно даже выше своих сил, но осознанно, зная, за что терпишь и во чье имя!

Урмасу временами, особенно ночью, когда начинала угасать его бессонница, казалось, что он лежит на дне медленно вращающегося колодца и бледный круг света над головой уменьшается, тает…

Арестовали Гадия Алексеевича Хуснутдинова легко. Тимур позвонил в отделение Госбанка и пригласил его зайти в РОВД ответить на пару вопросов. Когда ему предъявили обвинение в убийстве Радецкой и ордер на арест, группа оперативников во главе с капитаном Шишковым выехала на обыск.

Казарбаев пригласил понятых Валентину Николаевну Барыкину и Жору, элеваторского электрика, в этот день сидевшего на бюллетене, и они вошли в довольно прибранный дворик с асфальтовыми дорожками, веревочными качелями меж двух стареньких карагачей, с кустами поблекшей сирени под окнами.

– У него родственник есть в поселке? – спросил Евгений Михайлович участкового.

– Нет. Есть двоюродная сестра, но она в Есиле живет. Девчонок Жорина жена забрала.

Всем было неприятно. О Хуснутдинове никто не мог сказать плохого. По его ревизорским обследованиям иногда возбуждались уголовные дела по линии ОБХСС; дочерей, одну семи лет, другую восьми, воспитывал так, что и двурукий мог позавидовать… Выпивал, частенько… а легко ли ему?

Куда важняк гнул – непонятно. Да, имелись кой-какие свидетельства: он заходил к учителю в то время, когда тот был с этой шлюхой, потом без двадцати одиннадцать его видели стоящим у своей калитки – он пошатывался и разговаривал сам с собой… На этом основании надо брать всех мужиков, живущих рядом с Лайковой!

Во всех четырех комнатах царил образцовый порядок, словно жили они все на кухне и лишь изредка проходили в спальню.

– Что искать будем? – не вытерпел Жора.

– Ты вообще ничего искать не будешь, – зло сказал Казарбаев. – Сядь в сторону и заткнись.

Барыкина тихонько всхлипывала и поминутно ойкала:

– Ой, да что же это делается! Сроду такого позора в поселке не было…

Что здесь можно спрятать – вещей немного и каждая на виду. Сервант неполированный, стол, стулья из разрозненных дешевеньких гарнитуров, в комнате девчонок две панцирные кровати, старинная швейная машинка на чугунной узорчатой опоре, в других комнатах большой, до потолка, рассохшийся шифоньер, раздвижной диван с засаленной обтрепанной обшивкой…

– Посмотрите одежду, – негромко сказал Сатпаеву и Радуеву Евгений Михайлович. – Он был в костюме, черном.

Казарбаев пошел во двор, к сараям…

На допросе Гадий Алексеевич живо и с охотой ответил на процедурные вопросы, но, едва раскусив, куда мягко и пока без нажима клонит приезжий майор, вскинул изумленно широкие черные брови, да так и застыл, глядя поверх следователя. Только начищенный до блеска железный крюк его, выглядывавший из правого рукава и лежащий на колене, вздрагивал так, будто его хозяин страдал от икоты.

Никаких его словопризнаний Тимуру не требовалось. Ему важно было по-человечески, «по жизни» – как он любил говорить, разобраться в деле. А для того, чтобы заставить козла признаться в том, что он козел, существовала масса убедительных средств. Еще на первом курсе Карагандинской школы, когда он подрабатывал в ночной милиции, Тимур понял, что в ментовке зря никого не бьют.

Ему было приятно, что подозреваемый вел себя точно так, как он и предполагал – ушел в молчанку. После коротких, полушутливых разговоров со многими из тех, кто знал и встречался со старшим ревизором Госбанка, Тимур выявил любопытную деталь – за последние три года его ни разу не видели с женщиной. И в дом к холостяку никто не ходил – ни прибраться, ни постирать. Правда, всё делали его умницы-девчонки… Может, маскировался так глухо? Да нет. Какая в двухтысячном поселке маскировка – каждый как под рентгеном… В ту ночь – и это утверждало двое свидетелей, Гадий был пьян, грозил в сторону Лайковой, – их калитки по соседству.

Тимур, конечно, не забывал, что убитая имела мужа. И муж этот мог быть очень недовольным тем, что его супруга ходит по ночам к его случайным дружкам. Теоретически он мог прибить неверную, но по жизни – вряд ли. Тимур опрашивал Дмитрия Радецкого – тот был в незавидном положении: после похорон жены, её хоронили родители в Аркалыке, с поста первого секретаря Тар-таринского райкома комсомола его снимали… В райкоме партии Ходжаеву говорили о том, что Радецкий выпивал, имел нестойкий моральный облик… Тимур не обманывался – избавлялись от паренька именно из-за его трагедии: где это видано, чтобы жена порядочного человека спала с заезжим студентом? И неважно, что Савойский не был студентом, что в райцентре случались связи и куда похлеще – всего год назад Первого райкома партии ушли за то, что тот вовсю развлекался с очень рослой боевой девицей из областного комсомола… Не это главное. Убирали не Радецкого – убирали горе, ту жуть, которые он носил с собой. Носитель горя – тот же носитель чумы…

– Если бы его супруга от болезни скончалась или под машину попала… другой разговор, – откровенно сказали майору в общем отделе райкома партии.

«Да и в рот ему кило мазута», – отсек от себя жалостливые рассуждения о Радецком Тимур. Не мешает всем этим партийным попрыгунчикам и чего-нибудь серьезного в жизни хлебнуть. Уж больно гладенькие у них дорожки…

«На вопросы отвечать отказался», – написал в бланке, подколол его в папку из дешевого картона и отправил Хуснутдинова в камеру.

После обеденного перерыва собрались в кабинете начальника уголовного розыска. Совещание вел Баскаков. Тимур Алиевич сидел рядом, но чуть подальше от стола, почти за спиной хозяина. Среди присутствовавших был и Шишков.

Следствие не просто зашло в тупик. После того как Савойского освободили из-под стражи, стройная явственная логика совершения двух садистских преступлений рухнула, как высохшая песчаная башня, и дальше пошли какие-то неуклюжие извращения: взяли зачем-то соседа Лайковой, потом Баскаков нашел в спецкомендатуре двух зэка, которые утверждают, что они снасиловали и убили Гамлетдинову и Радецкую… Но из предъявленных для опознания фотографий выбрали почему-то самых красивых женщин, но совершенно не тех… Этих зэка Баскаков без церемоний держал сейчас в подвале… Словом, началась знакомая частая ситуация, когда и жертва есть, и преступник, а вот вещественных связей между ними никак не находится. Мог бы, а мог бы и нет… Тот же Хуснутдинов – как доложил Шишков, обыск в его доме не дал никаких результатов. Два часа шмонали дом и дворовые постройки – и ничего. Все чисто, аккуратно, все блестит…

– Слишком чисто, – вставил молоденький Сатпаев, – костюм выглажен, висит на плечиках, а подклад в рукавах еще влажный…

– А он и будет влажный, гладили ведь девчонки, утюг еще сильно прижимать не могут, – выдвинулся из-за спины Баскакова важняк.

– За неделю бы всяко высох, – усмехнулся начальник уголовного розыска.

– Нет, – улыбнулся майор, – шифоньер был закрыт, а значит, в нем не так сухо, как в солнечно освещенных комнатах.

– У него не солнечные комнаты, – сказал Сатпаев, – окна узкие, на север смотрят.

– Вы занесли свое наблюдение в акт?

– Нет, – смутился оперуполномоченный.

– Вернитесь, возьмите тех же понятых, и заново переоформите. Если, конечно, ваше начальство возражать не будет? – надменно склонился в сторону Баскакова приезжий следователь.

– Разумеется, нет, – пренебрежительно махнул тот рукой. – Только это ничего не даст…

– Ну, пока у нас зацепиться больше не за что, – развел руками Тимур.

Когда совещание окончилось, Баскаков развернулся к майору и, подавшись вперед, сказал:

– У моей внучки свадьба. Сегодня. На осень откладывали, но они торопятся, – он засмеялся. – За тобой заедем. Не отказывайся. Нельзя! – и шутливо погрозил пальцем.

– Спасибо, спасибо, – вежливо поблагодарил Тимур. – Главное, чтоб наши дети не знали наших забот.

– В шесть за тобой заедут, – он похлопал важняка по коленке и ушел.

Ходжаев остался один с Виктором Михайловичем. Тот сидел, как будто у него на сегодня закончились все дела и, как показалось Тимуру, безмысленно смотрел в окно. В окне, кроме ржавой объемной трубы собственной котельной, ничего не было.

Тимур вынул из дипломата папку с обтрепанными тесемками, открыл и, немного погодя, спросил:

– Виктор Михайлович, а с какой стати вы с Баскаковым скрывали важные для следствия детали? Ваш фельдшер показал, что смертельное для жизни черепное ранение Гамлетдинова получила после смерти – её труп аквалангистки уронили… Девушек этих мои ребята в Аркалыке опросили. Так оно и было. А в акте первичного осмотра вы об этом умолчали, и следствие пошло в ложном направлении. Поскольку и Радецкая погибла довольно жестоким способом, стали искать одного преступника, маньяка, хотя при точном раскладе убийц, по всей вероятности, двое, разных…

Минут, наверное, десять прошло, прежде чем Шишков повернул голову. И как-то очень лениво сказал:

– Меня раньше один вопрос интересовал: идет, допустим, человек. Впереди яма. Даже ветками не закидана… К нему подходят и вежливо говорят: – Товарищ, осторожно, яма. Упадете, жизни своей не увидите. Он как шел, так и идет. Опять его за рукав трогают: – Гражданин, через два метра по вашему курсу яма, упадете, костей не собрать. Он и ухом не ведет. Его под руки хватают, кричат: – А ну, сволочь, бери левей, а то в яму грохнешься! Он вырывается, орет на всю улицу: – Спасите, произвол! – и… падает. Летит и свои последние пятнадцать секунд удивляется: – Ну и ямища! И как я в неё попал?!

– Трепаться мы все любим… – усмехнулся Тимур.

Виктор Михайлович уставился на него, и Ходжаев который раз позавидовал его мертвым, белым, точно вываренным глазам – «у такого на допросах колются, будто молоденькие орехи».

– Мы ищем убийцу. А уж как он её – веслом, или утопил – сам расскажет. И рассказал бы, когда б не начальники – свои, приезжие…

– Почему ни разу не допрашивали племянника Баскакова? Он у вас что, пользуется депутатским иммунитетом? И никто из вас не слышал, что он был последним женихом Гамлетдиновой?

– Дело ведет Баскаков.

– Шишков, ты либо баран в нашем деле, либо прикидываешься. Но запомни: и тех и других режут одинаковым ножом.

– Вы с области, вам видней…

Виктор Михайлович пошел к дверям.

– Будьте добры, машину мне. В Аркалык, – сказал ему в спину Ходжаев.

– Хорошо, – кивнул, впервые за утро улыбнувшись, замначальника. – Это без проблем.

Довольно скоро в кабинет постучал водитель – долговязый сержант, весь пропеченный солнцем, с головой, похожей на сучковатый чурбан, в темных доисторической моды очках. Ходжаев машинально обратил внимание, что в кобуре у него табельное оружие.

Выехали на жестком прыгучем «уазе» не первого года службы, но перед поворотом на трассу Тимур коснулся левой рукой баранки:

– Давай к Ростовскому.

– Разговор был до Аркалыка, – опешил тот, сбрасывая скорость на нейтралку.

– Делай, как тебе говорят, – с легкой угрозой сказал Тимур.

– Есть, товарищ майор… Токо по рации брякнуть, чтоб домой позвонили. Да и горючки не хватит.

– В «Ленинском» заправимся… А позвонить успеешь. Тебя что, сержант, дома после обеда привыкли встречать?

Тот пробурчал неразборчивое, вроде «тебе видней», и повел машину по степной пылящей дороге, еле видимой в желто-серых сожженных травах, вперед, к прыгающему в знойном мареве горизонту.

В приемном покое райбольницы высоко, под потолком, висели круглые большие металлические часы. Под стеклянным колпаком черные сложенные вместе стрелки застыли у цифры «двенадцать».

«Они всегда показывают без десяти минут двенадцать. Они уверены, что, остановив время, висеть под потолком будут вечность, хотя, на самом деле, остановив себя – умерли», – подумал Урмас мимолетно. Ему в последнее время часто приходили в голову такие короткие касательные мысли. Коснется взгляд какого-нибудь предмета, и выпрыгнет из глубин коротенькая фраза, часто и без смысла необходимого.

Время на самом деле его очень интересовало: он сидел у чемодана в своих мятых-перемятых, точно коровой изжеванных – как смеялись на прощанье сопалатники – рубашке и брюках и ждал, когда подъедет машина на Аркалык.

О том, что его переводят в областную урологию, Урмас узнал сегодняшним утром. От Марии Яковлевны. Она долго не могла успокоиться:

– Какой тихий больной! Исподтишка всё проделал! У нас люди годами направления в область дожидаются, а он месяца не лежал, еще с таким легким диагнозом!

– Я об этом первый раз слышу… – спокойно сказал Савойский, нисколько не взволновавшись.

Он сразу подумал о чьей-то ошибке. И потом, он почти уверился, что Тар-тары вообще никогда не покинет.

Однако ошибки не обнаружилось – именно на Савойского Урмаса Оттовича пришло из облздравотдела распоряжение. И сейчас он сидел на жесткой кушетке в приемном отделении вместе со старушкой из неврологического и ждал машины. Он понимал, что его никто не обманывает, что он действительно совсем скоро начнет выезд из Тар-тар. Не так, как когда-то мечтал: три часа и – за сотни километров… Раньше наивно думал, что расстояние измеряется лишь в километрах. Нет. В днях, месяцах… Сколько он здесь? Около месяца… И чтобы проехать шестьдесят километров – до Аркалыка – ему понадобилось все это время…

 
Растаял рассвет, растаял в тумане.
Старинный сонет захлебнулся в рыданьях.
На тысячу лет к нам пришло расставанье,
Как тысяча бед или бездна страданий…
 

Или вот еще:

 
Где метет перроны Ветер Странствий,
Сколько зим до встречи, сколько лет —
Это знать пока не в нашей воле…
У меня в один конец билет.
 

Эти стихи читал ему Диман под беспредельно звездным небом на одинокой степной дороге в ту беспорядочно пьяную ночь…

 
Встретимся еще, поскольку тесен
Этот мир для странствующих в нем.
Может, где-то сходятся все рельсы?
Может, там друг друга мы найдем?
 

– Мой друг, Сашка Ситников, написал, – кричал ему сквозь слезы Радецкий.

– Он что, тоже в Тар-тарах живет? – спрашивал не тронутый строчками Урмас. – Здесь жить поэтам невозможно!

– А он и не смог! Умер. Здоровый был – пить мог сутками. А как-то один раз взял и проснулся мертвым. Рядом с районной газетой есть общежитие узла связи – барак такой. Там его в брошенной комнате и нашли, в газетах старых…

– Убили?

– Нет, сам. Он и хотел, что б его не было. Не самоубийства хотел, а так вот – внезапно прекратиться. Без насилия…

Он со страхом посмотрел на эти часы – от них вдруг потянуло слабым узнаваемым запахом тлена. Урмас в беспокойстве вскочил, старушка, полная, в больничном зимнем коричневом халате, опасливо взглянула на него, и тут в дверь с улицы вошла медсестра – та самая накрашенная куколка из хирургии с синими картонными папками в руках.

– Савойский, Курулпаева… здесь? Вижу. Пойдемте!

Урмас помог бедной бабке забраться в духовочный жар зеленого фургона с красной надписью по белой полосе «Скорая медицинская помощь», сел на скрипучее кожаное сиденье, из которого при каждом толчке вылетали тоненькие струйки пыли…

И только тут безумная радость пронизала его до корней волос!

– Шеф! Трогай! – крикнул он в кабину, и, не смущаясь бабки, сунул в сторону удалявшейся больницы красиво сложенную фигу.

Машина вывернула на трассу, миновала бетонную стелу «Тар-таринский район», бензоколонку со сверкающими китами цистерн и с ровным гулом пошла на Аркалык. Но сколько бы Урмас с бешеной злобной радостью не оборачивался – темно-серая феодальная громада тар-таринского элеватора смотрелась по-прежнему высоко и четко, пока, наконец, не скрылась разом и навсегда.