Текст книги "Государственная безопасность. Роман"

Урмас закивал головой утвердительно, мелко и часто. Он просто хотел сказать и кивнуть в этот момент головой, но сказать не получалось, и он только кивал…

– Перестань! – Ходжаев больно сжал ему колено. – Ну!

Видя, что не помогает, схватил его за шею и сдавил. Урмас закашлялся, стал слабо отталкивать его руками, майор отпустил и спокойно спросил:

– Я читал все, что ты говорил на допросах. Теперь расскажи не самое главное – где находился в это время и прочее, а всякую мелочь…

Немного позже Урмас смог говорить. И совсем не мелочь. Он очень подробно рассказал, как пытался убежать из Тар-тар…

– И что, ты ни разу не переспал с Радецкой?

– Я не умею… Потом, она не за этим раздевалась. Она говорила, если кто-нибудь из чужих не будет смотреть на её тело, то она может сойти с ума. И когда я случайно касался её обнаженной, её так всю нехорошо передергивало.

«Час от часу не легче… – думал Тимур, подробно записывая рассказ этого молочногубого слюнтяя. – Чокнутая баба, прибить которую за такое поведение мог любой нормальный мужик… Десятиклассница, которую сначала топят, затем вытаскивают и бьют ломом по голове… И в центре этот сопляк, который так красиво и плавно идет под вышку… Неудивительно, что местные махом состряпали на него обвинение».

Он сунул бумаги в портфель и резко поднялся.

– Иди, Савойский, лечись. Обществу ты нужен здоровым! А я к тебе загляну, завтра… Вспомни что-нибудь еще, память у тебя замечательная, нужная нам память…

– А почему вы меня не арестовываете, ведь это я убил этих троих? – робко спросил Урмас.

– По области около десяти нераскрытых убийств, может, и их возьмешь на себя? – зло ответил вопросом Ходжаев. – И не вздумай так сказать кому-либо другому, тогда я тебе найду такую камеру в КПЗ, где ты и до вечера не протянешь. Понял?

– Да.

– Посмотрим, как понял…

Еще до встречи с Урмасом Ходжаев позвонил Рамазанову.

– Аллибас Искакович, это с вашей легкой руки подозреваемый Савойский выпущен из-под стражи под предлогом лечения? – бесцеремонно спросил Тимур.

Присутствовавший при разговоре Баскаков поразился бестактности важняка. Рамазанов долго не отвечал.

– Алло, – не вытерпел Тимур, – вы меня слышите, Аллибас Искакович?

– Говорите, говорите, – отозвался равнодушно начальник РОВД.

– Насколько мне известно, Савойский единственный, кто знал всех жертв, имел интимные отношения с Радецкой, встречался и с Гамлетдиновой…

– Зачем вы мне все это рассказываете? – перебил отпускник. – Есть Шишков, исполняющий обязанности начальника милиции, есть начальник уголовного розыска майор Баскаков, который руководит оперативно-розыскными мероприятиями, а вы звоните мне, говорите какие-то безграмотные вещи, будто я кого-то отпустил… Никого я не мог отпустить, поскольку прокурор ордер на арест Савойского не подписал. А допрашивать больного человека – нам никто права не давал. Дайте, пожалуйста, трубку Баскакову…

– Извините, – сухо ответил на этот монолог Тимур и передал телефон майору. Выходя, он услышал, как Баскаков ему в спину очень громко сказал:

– Я понятия не имею, откуда он взял, что это вы дали распоряжение отправить Савойского в больницу. Сам, лично я сам, да с ним разговаривать невозможно, человек мучается, стонет…

Тимур нисколько не обиделся на начальника угро: лично он приехал – уехал, а тому здесь работать. Зато теперь твердо знал, что Рамазанов позвонил и велел выпустить Савойского. Одного сотрудника они, конечно, отрядили за ним наблюдать, но, так сказать, в частном порядке…

Проще говоря, учителя надо забирать в Аркалык, где есть тюремная больница, и там с ним работать…

Он бывал в Тар-тарах и раньше, проездом, поэтому в столовую заходить не стал. Купил четыре бутылки минеральной, килограммовый круг белого хлеба, сыр и дешевой карамели; в гостинице, двухэтажном беленьком особнячке напротив редакции районной газеты, расположился в своем номере, включил вентилятор – гостиница все-таки для избранных, с удовольствием перекусил…

«Одно то, что Рамазанов сослался на милосердие, говорит, что у него были веские причины выпустить Савойского… Да, но в какое положение он поставил себя: других подозреваемых нет, ни одной убедительной зацепки – спецкомендатура за своих, в дни, когда произошли убийства, отвечает… посторонних не заметили… Допустим, жену первого секретаря райкома комсомола мог пришить и Савойский, только допустим, ибо, даже если на него будут показывать все улики, стоит только раз посмотреть на этого мальчишку, как все эти улики придется свернуть в трубочку и выбросить… Но тогда кто убил Гамлетдинову? Наоборот. Некто убивает школьницу, затем, разохотившись, и Радецкую. Черт бы побрал этого убийцу, обе жертвы даже не изнасилованы! То есть, нет мотивов для того, чтобы связать эти два убийства… А может, это и есть мотив – обе молоды, красивы, обе раскованны в своих отношениях с мужчинами – на похоронах десятиклассницы Ходжаев обратил внимание на то, что некоторые интересовались, почему не пришел некий Володя… Он навел справки и выяснил, что мало того, что этот самый Володя – последний, кем увлеклась Галя, но еще фамилия этого паренька Баскаков, и приходится он родным племянником начальнику угрозыска! Его ни разу не допрашивали, а вчера вечером председатель райпотребсоюза, у которого Баскаков-младший работал личным водителем, отправил его в недельную командировку в совхоз Ростовский… Начальник угро явно был взбешен неожиданным решением Рамазанова выпустить Савойского и поэтому пошел даже на такой риск, как сообщить приезжему следователю, что его шеф совершает якобы противозаконные действия. Тимур не был доволен результатом своих розысков и рассуждений: нет главного – мотива, почему это произошло. Неважно, кто убивал, Савойский или Баскаков-младший, важно, почему. Одно это или два преступления? Если одно, то совсем не исключается и Савойский – надо осторожно снять с него психиатрическую экспертизу…

Взять бы сейчас бутылочку легонького сухого и попробовать расслабиться вместе с комендантом этой гостиницы – у ней, кажется, очень игривый характер…

Вечерело летом медленно. Обессиленное солнце висело где-то далеко, еще не было прохлады, но и жары не ощущалось – комнатная температура, комнатное освещение – знойное марево исчезало и виделось далеко, прозрачно – все как будто восстанавливалось, днем прибитое, загнанное в щели солнечной радиацией – и на улицах и во дворах множество народу; с выгула гнали в поселок личный скот, и животные медленно разбредались по дворам. Иная глупая скотина вдруг останавливалась, широко расставив ноги и подняв кирпично-красную морду, и начинала страшно реветь, махая хвостом. Затем разом обрывала рев, прыгала неожиданным скоком и уж после этого выступления степенно шла к своему сараю.

На ужин дали горячую манную кашу с оплывшим двадцатипятиграммовым куском сливочного масла на ломте сухого батона. Урмас не замечал, что ел очень быстро, настороженно расставив локти в стороны, втягивая со всхлюпом воздух, когда обжигал рот. Съесть столько за полтора суток для него мало, но он почувствовал, что довольно прилично наелся. Захватив чай и пару кусков хлеба с собой в палату, как делали почти все, поставил на общую с соседом табуретку и прилег на свой проклятый бок. Болело не так сильно, как днем, но ощутимо, и забыть боль удавалось ненадолго.

– Добрый вечер, больные, – вошедшая медсестра, высокая, красивая казашка, сказала это так тихо, что в палате её совсем не услышали.

– Кто здесь, – она внимательно смотрела в свою папку с историями болезни, и от смущения читала по складам, – Савойский Урмас?

– Это я, – зашевелился Урмас.

– Кто Урмас Савойский? – спросила она, несмело оглядывая мужиков.

– Слушай, как нашему Урику везет!

– Айгуль! Ты что так тихо заходишь, как не к себе домой? Это мы у тебя в гостях… А ну-ка, топни ножкой… прикрикни как следует…

– Это хорошо, что стесняется, молодая, – убежденно произнес старичок, успокоено поглаживая под майкой свой тощий живот, – а то зайдет Татьяна, так сразу всем места становится мало…

– Ну, что ж ты так о своей будущей супруге отзываешься, – засмеялись над ним.

В этой местной шутке Урмас не разобрался.

– Вы что, больной, ужинали?

– Да, а нельзя что ли?

– Нельзя. Разве Сарсен Исмагулович вам не сказал, что завтра у вас операция?

И предполагал Урмас, и думал об этом, но все-таки у него перехватило дыхание.

– Что за операция?

– Аппендикс вырезать будут. И вам надо, – она смотрела мимо него, и её смуглые щечки горели от румянца, – убрать оттуда волосы…

– Откуда? – глупо переспросил Урмас и непроизвольно, а за ним Айгуль, глянули туда, откуда Урмасу надо было убрать волосы.

– Пойдемте в ванную, я дам вам бритву…

– Я сам, все сам…

Только потолок в ванной не был облицован кафелем. И холодом веяло от мутной стекловидной белизны. К тому же она не закрывалась, и Урмас, взяв мыло и бритвенный футляр, поставил под дверью большое оцинкованное ведро – чтобы своим падением оно хотя б предупредило его…

Сел у ванны на деревянную, как в банях, скамейку, открыл горячую воду, стал мылить хозяйственным мылом помазок… «Завтра меня порежут… привяжут чужого, холодного, потного от страха, к столу и маленьким острым ножичком медленно поведут толстую, вспухающую за острием красную линию… Я не буду тогда Урмасом, Савойским, который где-то жил, что-то хотел, чувствовал… я буду живым настолько, чтобы быть нормальным медицинским мясом… Есть пушечное мясо, а я буду медицинским. А куда я исчезну? Где окажусь я, когда из этого тела начнут стальными крючками вытаскивать внутренности?..»

Ведро загремело, он в страшном испуге закрылся пижамной курткой…

– Больной, вы скоро?

– Да, уже заканчиваю…

– Я вас жду, мне надо проверить…

– Я хорошо побрился.

– Сарсен Исмагулович сказал проверить, чтобы завтра не было неожиданностей.

Он сполоснулся, чертыхаясь. «Что я распереживался? Это молодому парню стыдно, что ему снимут штаны и осмотрят, а ты сейчас никто…» Но все равно стало ужасно стыдно, когда она зашла и он быстро, буквально на секунду-две спустил штаны, смотря поверх её медсестринской шапочки, чудом держащейся на густых черных яблоком пахнущих волосах. Она специально надетой резиновой перчаткой отодвинула вправо и влево его съеженный посиневший пенис…

На своей койке он накрылся одеялом с головой. Знобило, но не от боли, никакой боли в боку он не ощущал. «Правильно меня осматривали? Что-то не верится. Какой это аппендицит – то болит, то не болит. Да и болит терпимо. Надо сказать завтра, что все прошло, я себя чувствую лучше…»

Он в самом деле внимательно прислушался к своему боку. Боли в правом подреберье не было, только таилась там непонятная тяжесть… «Это терпимо, до дома я доеду… Какой дом, когда?» Он чувствовал, что опять мысли соскользнули на непрерывный замкнутый круг и начинают повторяться через правильные промежутки времени и почти в том же словесном обличьи.

Ворочался в кровати до тех пор, пока снова не пришла Айгуль. Теперь надо было ставить клизму. И в той же ванной.

…Потом он носился по коридору, следя за тем, чтобы никто не занял прежде него единственный на весь этаж мужской туалет, а низ живота ему больно разрывало водой. Но и после того, как закончились все эти издевательства, вечер продолжал длиться. Урмас сидел на корточках в курительной комнате с зажженной сигаретой в руках. Он выпросил её у мужиков, сидящих тут так же, как и он, на корточках. Один на всю комнату стул занимал одноногий парень с костылями. Они с час травили анекдоты, пока не разошлись. А парень тот долго сидел вместе с Урмасом.

– Ты понимаешь, никто не ожидал. Она ж на ручнике была! Я еще с вечера, перед тем, как квасить, палку под задние колеса с левой стороны кинул. Она же не на взгорочке стояла, чтоб кирпичи под неё подкладывать… Ночью просыпаюсь от треска, понял, лежу и думаю, это снится мне или нет? А я, оказывается, когда разошлись, в кабину не захотел, комарье туда понабьется, вообще не уснешь, а под грузовик свой, ё…, и прилег. Дежурка у меня, фурмановская, видел, наверное, зилок сто тридцать первый, с большим зеленым фургоном…

Урмас кивнул, да, может быть, и видел…

– И треск такой, понял, громкий, на всю степь… А это, оказывается, трос лопнул, машина тронулась и палку мою стала переезжать… А я ж догадался, когда все, сдавило… Пока проснулись, с похмелюги никто ничего не понимает, пока довезли… Можно было ногу спасти, да эти коновалы… Я в журнале читал, кисть отрезало, они – раз и в холодильник… ничего, обратно пришили. У меня ж кость держалась и кожей снизу было соединено.

Он ушел во втором часу ночи. Урмас открыл одну створку окна, но глотнуть свежего воздуха не получилось – табачный дым медленными качающимися волнами плыл из-за его спины. Закашлялся, во рту было сухо и горело от никотина. Странное облегчение сейчас испытывал он. Помнил, конечно, об убийствах, милиции, следователях, но помнил как-то отдаленно, точно все это случилось множество лет назад и все последствия, которые могли быть, уже состоялись. От чего у него колени подгибались, так это от мысли о завтрашнем дне. От такой пустяшной операции умирают редко. Но все же умирают, а его нельзя отнести к фатальным счастливчикам. Могут дать больше наркоза, чем нужно, могут внести заражение… В принципе, к смерти он готов. Но с одним непременным условием – господи, как будто в этом деле можно ставить какие-нибудь условия, да и кому? – но все же: умирать он желал долго, как можно дольше, так, чтобы до самого конца понимать, что умираешь, до последнего света в уже закрытых глазницах. Он никак не хотел, чтобы жизнь его оборвалась на полуслове или, как может быть завтра, – в наркозной тьме…

5

– Я понял, кто убил Гамлетдинову, – торжественным шепотом выпалил Барыкин, когда остался с Наставником наедине.

– Кто такая?

– Вы разве не знаете? – ошеломленно спросил журналист. – Её на дамбе нашли, похороны вчера… – и он было решил, что Наставник почему-то не хочет показывать свою осведомленность, так как эту главную тар-таринскую новость он не знать не мог, но Сергей Николаевич спохватился:

– Да, прости, помню… помню… А какое это имеет отношение к нам?

Этим простеньким, как линейка, вопросом Мишу словно речи лишили. Он на одном листочке бумаги за два часа расшифровал тяжелейшее преступление и, оказывается, к Ним это не имело никакого отношения!

– Давай-ка я отвечу на твои вопросы, которые ты тогда формулировал. Надо было в прошлый раз с тобой на эту тему переговорить, чтоб не было ложных вызовов, – Сергей Николаевич говорил без тени обычной вежливой улыбки, и Миша подавленно слушал.

– Я тебе сразу обозначу границу наших интересов – это государственная безопасность!

– Но ведь для государства важно, чтобы люди в нем жили без страха за себя! – посмел перебить Барыкин. Ему все еще не верилось, что его догадки о Барчуке не нужны, и поэтому он не столь явно ощущал свою вину за то, что зря вызвал занятого человека из Аркалыка.

– Кто с тобой будет спорить, Миша! Но мы занимаемся уголовными преступлениями такого характера лишь в том случае, когда в них или есть политическая подоплека, или они имеют настолько большой общественный резонанс, что могут вызвать явления, которые будут носить политическую, антигосударственную окраску. Мы, разумеется, не откладываем в сторону полезную для МВД информацию, передаем им, но поверь, своей работы у нас достаточно! Каждый должен заниматься своим делом, не так ли?

Сергей Николаевич говорил легко, свободно, не задумываясь, словно проговаривал эти слова сотни и сотни раз.

– В сфере нашего внимания любые действия, ведущие прямо или косвенно к подрыву государственного строя. Любые, какими бы мелкими и ничтожными на первый взгляд они ни казались. Мы охраняем целостность его территории, его идеологические основы, из которых вытекают наши мораль и право…

И тут он заговорил медленнее и как бы наощупь подбирая слова:

– Нам служебно важно знать, что пишут, о чем разговаривают, как думают наши люди… Общество должно состоять из чистых, однородных элементов – я говорю не о случайном и поверхностном, а о фундаментальном в личности. Конструкция из разных, несовместимых элементов недолговечна и обречена на медленное тление или быстрое разложение…

Мише отчаянно хотелось записывать, поскольку все мысли, выражения он просто не успевал запомнить…

– В любой стране на случай войны составлены списки граждан, которых в момент введения чрезвычайного для государства положения необходимо интернировать.

– Так они не знают, что ходят, смеются, своими делами занимаются, а в любой момент их могут?..

– Ну, такие люди, Миша, как правило, редко смеются и занимаются, в основном, довольно черными делами… В противовес такой разовой операции мы постоянно, изо дня в день, занимаемся ликвидацией той среды, тех карстовых пустот, в которых приживаются или произрастают люди, могущие при определенных обстоятельствах, часто даже неосознанно, нанести вред государству… А вообще-то, мы над этим в данный момент работаем, саму систему органов государственной безопасности надо довести до такого идеального состояния, когда надобность в насилии полностью отпадает… Когда человек едва-едва задумает совершить противогосударственное деяние, даже нет, только начнет становиться тем человеком, который сможет нанести нам вред, так сразу же, в эти же мгновения и понесет наказание…

– У вас такие сложные построения, Сергей Николаевич, – не удержался от восхищения тайный агент.

– Ну, я ж бывший ученый.

– Да?

– А ты думал! Кандидатская почти была готова… Кстати, у вас в газете кто о комсомоле пишет?

– Когда я, когда Ибрагимова…

– Ты в курсе, чем райком комсомола дышит? Лично с кем-нибудь знаком, например, с Радецким… При нем как, оживилась молодежь?

– Нормальный парень, хороший. Не знаю, как после этих всех несчастий он работать будет, а так…

– Ты с ним в неофициальной обстановке встречался? Я что спрашиваю: для твоей корреспондентской работы людей не только с парадной стороны знать надо…

Последних слов Барыкин не слышал – его голову охватило тепло от вспыхнувшего стыда. Чудом он не покраснел. Кого-кого, а Радецкого Дмитрия он знал и с очень даже интимной стороны. Прошлой зимой они вместе попали в совхоз Титова…

Им предстояло провести закрытое партийное собрание по итогам ХХ пленума райкома партии, затем вечером большое комсомольское собрание… Работы навалом, но еще когда они ехали в промерзших «жигулях» Радецкого вслед за «Кировцем», пробивающим дорогу, Первый и его заворготдела, Юра, кстати, сам титовский, обещали Мише неплохой вечерний отдых и намекнули на свои старые связи с приличными и сексуальными девчонками. Верить ему хотелось очень, хотя подумать практически – какой может быть секс в совхозе Титова, которого из-за сугробов не видно?

Комсомольцы выступили, где надо и как надо, Барыкин застенографировал – материал требовался на всю полосу; в перерыве выловил главного зоотехника – еще строк на двести о животноводстве легло в блокнот, словом, три часа нудной говорильни использовал с большой пользой для своей газеты…

К девяти они освободились и, оставив машину в теплом директорском гараже, стали пробираться вслед за Юрой между огромными сугробами с желтеющими полосками окон. Из вершин их курились серые прозрачные дымы.

– Замело так, что мой отец второй день не может пробиться к сараю! – крикнул Юра.

– У нас в райцентре хоть дороги чистят, – отозвался недовольно Первый.

Миша от холода зубы не мог разжать.

К нужному дому вел снежный двухметровый тоннель, в котором они немного отдохнули от едкого обжигающего ветерка.

Юра постучал, им открыли… а дальше все путем: накрытый стол, мясо жареное, копченое, соленое, моченые яблоки, квашеная капуста, лепешки самодельного хлеба… И, конечно же, обещанные девчонки. На одну смотреть можно было только после шестой или седьмой стопки самогона, у второй лицо обыкновенное, вчерашней примерной школьницы, но фигурка довольно стройная. Их перезнакомили.

Юра шепнул:

– Это вам. Я позже свалю к одной.

Первый тихо сказал Барыкину:

– Выбирай, Мишань. Мне, знаешь, когда выпью, без разницы…

Миша колебался недолго. С некрасивой он не сомневался, что выйдет сразу и без проблем. Но, елки-палки, если Это и произойдет в его жизни, да еще в первый раз, должно быть по крайней мере так, чтобы потом не вспоминать со стыдом и отвращением.

– Ирочка, она не ломается? – спросил Миша, кивнув в сторону «школьницы».

Юра улыбнулся:

– Никто её не тянул, сама пришла самогонку пить с двумя мужиками, какой ей смысл выделываться? И потом, от тебя зависит…

– Конечно, – уныло согласился Барыкин. И выбрал Иру…

Зря. Пила Ирочка вроде бы много, но ни черта не пьянела… От каждого его прикосновения не шарахалась, но в то же время и не реагировала, как положено – на грудь ему не склонялась, на руку не опиралась, кокетливо в его сторону глазом не косила, – будто рядом с ней чурбан сидел, а не журналист из районки.

– Ты будь пошустрей, – сказал ему на ухо Димка, у которого с этой, кирпичноликой, все было нормально: она и хохотала от его вялых шуток как бешеная, и без стеснения обсидела его колени…

Дед со старухой ушли на кухню – там у них русская печь, на которой они спали, а гостям постелили в двух комнатках – парням на диване, а девчонкам отдали две кровати с перинами. Первый, уже довольно теплый, без всякого стеснения прихватил свою и честь по чести разложился с ней на диване, причем его, Светкой, кажется, звали, очень прямо сказала Мише, чтобы он ложился на перины и ждал Ирку. «Ни черта не понимаю в женской психологии», – пьяно размышлял Барыкин, раздеваясь. Одежды на нем! Мать, наверное, весь гардероб на него напялила… Юркнул под одеяло и утонул в толще перины, ощущая, как каждый мускул расслабляется и тает… Ничего не видел в избяной темноте, только слышал, как прошла по половикам к его кровати Ирочка, как несколько капель воды упали с её кожи… она почти бесшумно освободилась от ночнушки, но он слышал мягкий и чуть тревожный, как шорох ночных листьев, звук скольжения ткани по её телу…

Она резко откинула одеяло, прыгнула на перину и… боже мой, какой крик разбудил всех в доме! Эта дурочка подлетела, наверное, под потолок! Чего потом только врать не пришлось и ей, и всполошенным старикам…

Миша излагал Наставнику эту историю без подробностей, полунамеками, как-то невольно часть своих нехороших желаний, планов передавая, перекладывая на Радецкого… А уж о последнем эпизоде, разумеется, и не заикнулся.

Когда Барыкин уходил с конспиративной встречи, то думал, что пойдет со своими выкладками к самому Рамазанову – начальнику РОВД нравилось, как пишет молодой журналист, и при встрече он здоровался приветливее, чем другие официальные лица.

Поспать в этой больнице совершенно не давали. С раннего утра какая-то перекличка в коридоре, потом с первого этажа начинают греметь бачками, кастрюлями, как нарочно громко, непрекращающе… на базаре с утра бывает потише, чем в хирургическом отделении. Потом по палатам ходит кастелянша и считает белье, затем нянечки вносят и ставят в центр палаты ведро – громко, расплескивая воду с белой пеной хлорки, и вот швабра невыносимо долго трет под твоей кроватью, стукая об ножки…

Урмас второй час лежал на своей кровати одетым, голодным и замершим, точно зимний жук, а им еще никто не заинтересовался. Может, Айгуль что-то напутала с операцией?..

Позвали на завтрак. Чтобы забыться, перехватил у соседа пару газет, но даже букв разобрать не смог – они не то чтобы плясали перед глазами или виделись туманно, нет, они просто выглядели чужими, незнакомыми…

Ночью он написал письмо матери – довольно правдивое, не жалеющее… спрятал под матрац – какой там конверт, когда у него ни одной личной вещи с собой – документы и деньги в милиции, чемодан у Лайковой, там сейчас, поди, все опечатано… а письмо пусть полежит: будет все удачно, так отправлять никому не понадобится…

Опять в палате пустота – все разбежались по процедурам… И Урмасом овладело счастливое чувство забытости, когда мир отделился от тебя и, заключенный в невидимую прочностеклянную сферу, скользит рядом, не задевая… Он сжался в комочек, и даже край простыни накинул на лицо, как будто от солнца, на самом деле – от всех…

– Больной, пойдемте! – крикнули в палату.

Как всё болезненно замерло и напряглось в нем! Он даже несколько мгновений пролежал, не шевелясь, в надежде, что пришли не за ним.

– Савойский, вы что, спите?

Крепкая рослая женщина в халате странного цвета – какого-то бледно-коричневого – затрясла спинку его кровати. Его повели в кабинет, где он вчера упал в обморок, сделали в вену, опять в ту же, незажившую, укол, на этот раз очень быстро… он еле успел спросить:

– А зачем?

– Чтоб волновался меньше…

Но его как трясло, так и продолжало трясти… Повели в другой кабинет, который оказался только маленькой узкой прихожей перед огромной, так ему показалось, белой сияющей залой. И здесь он заговорил:

– А я думал, что вы посидели, посидели, да решили меня не чикать! Зачем сейчас работать, когда такая жара? Отдыхать надо, на пляже, а, девочки, махнем на пляжик? Пива возьмем, если повезет – чешского, пили чешское пиво?

– Пили, – отвечали, смеясь, операционные сестры, ловко стаскивая с него одежду, повязывая на ноги бахилы, на руки непонятные перчатки…

– Что ж, я совсем голый на операцию пойду? – продолжал он шутить, вернее, говорить первое, неосознанное, что приходило на язык. – Дайте хоть трусы надеть! Какой из меня джентльмен без трусов? Прикиньте, я в ресторан в таком виде захожу…

– Нормальный джентльмен, что надо! – грубо оборвала его старшая и, крепко взяв под локоть, повела в ту залу…

И Урмасу стало так скучно, как никогда в жизни, и сильно захотелось пить, когда он увидел под круглым множественным фонарем узкий, как гладильная доска, стол, весь в бурых, светло-коричневых, как на халате медсестры, пятнах…

Перед тем как позвонить Рамазанову, Миша в сотый раз перебрал свою версию.

Галка была девочкой своенравной и мальчиков себе выбирала по странному вкусу – то ходит с завзятой сволочью Аликом, черным, кривоногим и беспутным казахом, который даже в школе не расставался с ножом; то подцепит студента из мехотряда и целуется с ним за клубом по вечерам, пока тому морду не набьют и целоваться становиться нечем… А в последний, послемайский месяц она чинно, без вызова, с необычной для неё скромностью и тайной дружила с Вовкой Барчуком. У того была и личная машина, и «нива», на которой он возил своего начальника, и поэтому об их встречах знало немного тар-таринцев. В приемной председателя райпотребсоюза Барыкин осторожно, как бы мимоходом, выяснил, что утром седьмого июля – в день, когда произошло исчезновение и, как выяснилось, убийство Гамлетдиновой, председатель выехал в Аркалык, но! – не на своей машине, а в «Волге» второго секретаря райкома партии. На работе в тот день председатель не появлялся, однако его «нива» простояла у райпотребсоюза до вечера. Зачем Барчуку понадобилось мозолится на людях вторую половину дня? Да еще в такую жару? Потом, эти расспросы, будет ли газета писать об убийстве, эти явные переживания что «могут сплетню навесить…» О, если б он тогда не оскорбил его газету, Миша вряд ли запомнил бы эти слова… Наконец, странная командировка в Ростовский – аж на десять дней! Двое детей у человека… Миша звонил в этот совхоз приятелю – комсоргу, и тот сказал между общей болтовней, что Баскаков-младший крепко загулял… Без особых мозговых усилий становилось понятным, чем вызваны его переживания. Возможно также, что Радецкая каким-то образом стала свидетельницей развязки их взаимоотношений… Нет, нет, она была любовницей приезжего учителя, и что между ними произошло – Миша рассуждать не брался.

Он взял теплую скользкую телефонную трубку и набрал 42—12.

– Здравствуйте, мне бы Аллибаса Искаковича.

В мембрану как-то начальственно хмыкнули…

– Добрый день, Аллибас Искакович! Вас Михаил Барыкин беспокоит из «Красного колоса». Я хочу с вами поделиться некоторыми своими предположениями, но они довольно строго основаны на фактах…

И Миша выложил все, что знал и думал о виновнике злодейского преступления… Минут через десять незнакомый голос оборвал его:

– Начальник милиции находится в отпуске со вчерашнего дня…

От такой оплошности уши бедного журналиста вспыхнули, как два факела!

– Простите, а я с кем говорю?

В ответ что-то клацнуло, и посыпались на Барыкина с аварийной частотой телефонные гудки…

Операцию отменили. Перед тем, как приложить к лицу Савойского наркозную маску, пришел Биджиев, крепко помял ему живот и согнал с операционного стола. Его вернули в палату, затем перевели в урологическое отделение – на этом же этаже, только в другой половине здания.

В тихий час Урмас перезнакомился со всеми обитателями новой палаты – шестнадцатой. Народу здесь лежало немного – человек восемь, воздух посвежей, и даже тумбочка досталась, куда он положил щетку и зубную пасту, подаренную соседом по хирургии – тот таки добился направления в область и выписался.

Сегодняшний день был вообще чудесен! На полдник дали по полному стакану кефира с четырьмя плитками сухого печенья, а минут через двадцать к Савойскому нагрянул гость – хлопотливый Гадий Алексеевич! Принес его чемодан с вещами, пол-литровую банку сметаны, сушеного мяса, в газетном кулечке каменные шарики козьего сыра…

– Дочки расстарались, – пояснил он, с большим удовольствием принимая смущенную благодарность Урмаса.

Тому и впрямь стало неудобно за неожиданные заботы…

– Как оно, на казенном довольствии? – спросил благодетель, внимательнейшим образом рассматривая учителя. – Неважно выглядишь… худой, и лицо пожелтело немного, похож на кого-то стал…

– Не могут точный диагноз поставить. Назначили операцию – отменили, признавали аппендицит, теперь почки…

– Кому ты нужен со своими болячками, – глухо, с кашлем сказал ходивший кругами по палате Василий Мордатович, зоотехник с РСХО. Низкий, лысоватый со лба; под огромным животом его, на котором трещали пижамные пуговицы, болталась склянка, куда из врезанной ему трубки стекала урина.

– Смотрит доктор на нас и об одном думает: хорошо, хорошо, что у меня такого нету…

Гадий Алексеевич засмеялся:

– А вы ему тоже такую трубочку вставьте! Он вас тогда за два дня вылечит…

– Не ему, а ей. У нас врачиха, – сказал тихий горбатенький элеваторский слесарь Аркаша. – Мария Яковлевна…

– Симпатичная? – поинтересовался Гадий и толкнул Урмаса. – Давай, не теряйся… Знаешь, как лечить будет? Нежно!

– Нашли кого-нибудь? – шепотом спросил Савойский.

– Кого тебе надо найти?

– Ну, кто Нину, Лайкову…

– А-а, не знаю, а старушку никто не трогал, сама, собственным почином… Да и сколько можно, девятый десяток разменяла…