Текст книги "Государственная безопасность. Роман"

Водитель неожиданно засигналил – перед ними выскочила сайга и, опустив горбатую голову, пошла бешено забирать копытцами…

Туленбаев проснулся.

– Потише, – приказал он, – эта глупая тварь не свернет и не остановится, пока легкие не треснут.

– Ровесник мамонта, – вежливо сказал Миша.

– Браконьерство пришьют еще за этого ровесника, – зевнул агроном. Милиции кругом… охотинспекция с самой Алма-Аты прикатила.

– К уборке.

– Не только. У нас браконьеры участкового убили. Рахимжанова. Хороший мужик был. Теперь его семья обратно под Целиноград перебирается. Даже стихи писал. Вчера в Аркалыке заходил в областную газету – вдруг напечатают, да никого не застал. Жена его просила.

– Можно взглянуть? – спросил Барыкин, чувствуя, как и у него скулы сводит зевотой.

– Они на казахском… Вообще-то, если разбираешься, тут есть и по-русски.

Они немного поговорили о Сулейменове, Мухтаре Шаханове, езды еще оставалось часа на два, и журналист взял кожаную папку, положил на колени, раскрыл. Две или три страницы были исписаны настолько плохим почерком, что Миша не разобрал на каком они языке, но в конце последней ясно прочитал: С моих слов записано верно. В. М. Баскаков.

Он вернулся к началу:

«…рассказать о нашей связи. В половые отношения я вступил с Гамлетдиновой первый раз 9 мая у меня на квартире, когда моя семья была в гостях у родственников в Аркалыке. На половой акт она согласилась без угроз и принуждения с моей стороны… 8 июня я с Гамлетдиновой на личной автомашине поехал около одиннадцати часов утра с целью купания на тар-таринское водохранилище, в дальнейшем именуемое дамбой».

– Я могу это передать знакомым на казахское радио, – безразличным голосом сказал будто оглохший Барыкин.

– Аллах тебе в помощь, – обрадовался агроном, – а то никак не успевал. Доедем, перекусим у меня, и в поле. Завтра мы начинаем.

Ходжаеву везло. Два раза ночевал у чабанов, ссылаясь на некстати сломавшуюся машину. Ел, спал до рассвета, как истый мусульманин говорил о необходимости соблюдения священных обрядов отцов, принимал в дар сумку с вяленой кониной, лепешками и бутылкой кумыса… Уходил, прятался в саях и ночью упрямо шел к Улытау.

Бегство скорее походило на школьные походы в степь. Войска, перекрытые дороги… Дороги, может быть, и перекрыты, но в остальном… Все через колено делается, халтурно. Машину ГАИ туда, другую – сюда, фото из личного дела на ксерокс и в планшет постовым… Поисковый вертолет он, правда, видел, и лежал под сухой травой, и казался себе таким огромным… Но это были скорее охотники или егеря.

Как мешало ему в жизни слабохарактерное нежелание бить противника насовсем. На танцплощадках спокойно наблюдал, как после его ударов враг поднимался… в уголовке сапогами признаний не выбивал… слушай, каким он был положительным, такими положительными бывают только покойники, – свободно шутил Тимур.

Баскакова не надо было трогать вообще. Гаденькая самоуверенность областного начальничка подвела – ишь, важнячок из центра прикатил! Мол, что вы тут, районные рыла, в розыске разбираетесь!

К рассвету – вдали уже тянулись туманно синие улытаусские предгорья – он устал и долго не мог найти лежанку на день. Снял разбитые туфли и брел босиком. Земля вовсе не колкая и ранящяя, как кажется обутым – ощущения из детства, где свеже пахнет мылом и речной водой в ведре, в котором бьется упавший на спину жучок и, выплеснутый на траву, замирает драгоценным камушком. А-а, причем тут детство, не все так празднично в нем, и часто детство – обиженное сопение в темной прихожей, в то время как в зале, в хрустальных огнях и вечном смехе проходит, царствуя, взрослая жизнь. Тем только оно, наверное, замечательно, что и близко не догадываешься, что нет залы, а есть одна темная прихожая.

Читая сводки с железных дорог, Ходжаев постоянно изумлялся, как можно не заметить настигающего тебя поезда. Сам он увидел МИ-8, когда от рева стало закладывать уши и по траве побежали широкие круги.

Майор стоял босиком, держал обеими руками сетку, где лежали его туфли с засунутыми внутрь носками, и ждал.

Они спрыгивали с борта неторопливо, знакомые и незнакомые, в форменных брюках и мокрых на спине рубашках. Последний сбросил на землю рулон плащ-палаточного брезента.

«Группа захвата, – скривил потрескавшиеся губы в иронической усмешке Тимур. – Один еле брюхо несет… Сейчас парламентария пришлют. Да и нет не говорить, вправо-влево не ходить, ведать не ведал о племяннике, поехал в совхоз за мясом, водитель напился, и пришлось его пристрелить, дабы госмашину в кювет не опрокинул».

Пошел к нему, действительно, один – тар-таринский участковый. В ногах Тимура противно задрожали какие-то мышцы.

– Долгонько искали, – проговорил он без насмешки; свои есть свои, сам арестовывал не так давно.

– Так это ты моего земляка завалил? – спросил с дурным лицом Казарбаев и полез за поясной ремень – будто долго терпел в вертолете и наконец-то решил облегчиться.

– Не в твоем земляке дело, – отвернувшись, стал говорить Ходжаев, но участковый невероятно сильно, с грохотом, раскатившимся по степи, ударил ему в живот, и майор упал, глупо раскинув ноги. Боль была, но мгновенно забылась, поскольку такой дикой боли вообще не бывает. И хотя до следующей пули, перебившей ему позвоночный столб, было не больше секунды, Тимур чувствовал себя совсем здоровым и честно сказал, что героя из себя не строит, приглашения на свадьбу дочери Баскакова отклонил из занятости. Осекся, извинился за то, что приврал, есть в нем спесивость, и, конечно, она мешает полной откровенности, но напускать на него перепуганного сержанта не было необходимости и всегда можно поговорить напрямую, как коллеги…

– Переверни его, пусть кровь стечет, – крикнули от вертолета Казарбаеву.

Урмас сидит у дверей массажного кабинета, и шум вокруг становится глуше; ощупывает край скамейки, и касания его будто сквозь вату. Вздрагивает от скрипа дверей, массажистка кричит: – Савойский! Но она не кричит, она просто говорит, издалека, улыбчиво повернувшись к нему; ложится на кушетку, животу холодно от простыни; лежа, покраснев, сдергивает наполовину трусы, опять же холодная гусеница крема падает ему на спину… он открывает глаза и видит перед собой, страшно близко, бордовую поверхность кушетки, иссеченную сотнями мелких трещин – она тает, его голова опускается в эту дыру и смотрит на желтые доски пола, которые кажутся настолько далекими, будто смотрит на них с высоты семи этажей.

Урмас не пугался – зрение его через эту необыкновенность начинало различать меж людьми и предметами других людей и другие предметы.

Оставив после завтрака в палате стакан с ложкой, он как-то вышел и за спиной медсестры, лениво сидящей за столом, увидел новую дверь. Вернее, новой, наверное, она никогда не была, обшарпанная, как с выселенных на капремонт домов, и узнаваемая.

Урмас подошел, толкнул. Да это же палата урологии! На дальней кровати перед окном с сомкнутыми занавесками сидела, сложив руки на коленях, Вера. Она покачивалась из стороны в сторону и шептала:

– Не спрашивай и не ищи того, что имеешь с самого рождения. Не отделяй от себя Высшую радость, иначе в душе твоей останется одна преисподняя.

Ничего не ответив, только улыбнувшись ей, он пошел прямо в стену и вышел в унылое сожженное пространство между старыми бараками, с серыми, словно выбеленная солнцем кость, прутьями беседки…

Сцепив руки за спиной, Урмас стремительно проходил по отделению. Полы его пижамы развевались, обнаженная грудь зябла от настоянных на ледниках ветров, но разум благословенно закипал. Он забрал у медсестер ненужный им градусник и частенько мерил температуру мозга, расчетливо улыбаясь, когда видел жидкую нить за сороковой отметкой.

Плавилась и обгорала, вспыхивая на узлах, стальная сетка, в которую он, как и все, был спеленут с рождения. И в наступающем зареве высветлялись темные окраины его прошлого, и не было особого труда в том, чтобы, выйдя на улицу после тихого часа, пройти по Элеваторной и с грустью посидеть на корточках у оконца, за которым он же что-то торопливо чертит под настольной лампой, напротив, поставив локти на колени и, уперев, в ладони подбородок, слушает нагая женщина с чуточку испуганными глазами. С грустью смотреть, чувствуя, как за спиной притоптывает и бьет себя крюком между колен Гадий Алексеевич.

«Помню, круг как петля, тройная – накинутая на человеческие тело, время и пространство. Убого! В линейном пространстве фатальность неизбежна».

Урмас шел обратно, по звездной мерцающей пыли. «Только сейчас от соприкосновения моего пера с бумагой забрызжут искры, и листы с моими откровениями будут тяжелее Моисеевых плит!»

– Можно попробовать кислород, – снисходительно отвечал Савойский на генеральном обходе, не переставая писать, – если вы подозреваете смещение позвонков. Тело меня не интересует. Оно всегда было вашим и никогда моим. Но не сегодня. Дайте мне два дня, и я буду готов… Да присядьте вы, наконец. Все заскоком, заскоком… Поговорите с людьми, что ж они у вас наедине со своей болью. Режете вы тело, а рубцы от этих порезов остаются на сердце…

Дали ему два дня.

На третий, нежаркий августовский, Савойский Урмас Оттович, 1962 года рождения, высокий, желтоволосый парень с маленьким, по-старчески сморщенным лицом, шел с двумя крепкими молодыми парнями к Аркалыкскому автовокзалу. Шел быстро, вздрагивая, когда наступал правой ногой, смотрел вперед себя несколько напряженно, прижимая к груди ветхую канцелярскую папку.

Степная поземка осыпала красноватой пылью притротуарные кусты, за горными навесами марганцевых отвалов блестело бутылочным стеклом солнце…

Не доходя до вокзальной площади, свернули в переулок, где за высокой глинобитной стеной находилось пятиэтажное здание ОПНД с зарешеченными до четвертого этажа окнами.

Спустя час Савойский, бледный, как и все хроники, будет стоять в ординаторской мужского отделения. Он опустит руку в зеленый светящийся омут рядом стоящего аквариума и начнет спокойно и веско говорить. Руке хорошо, прохладно, в ладонь нежно толкаются рыбы…

– Свобода должна быть дарована с рождения. Иначе всю жизнь придется за нее бороться. А борьба есть зависимость от противника. Где есть зависимость, – он лукаво улыбнется, – там нет свободы. Я дам вам истину, но… в обмен на судьбу!

И станет старательно раскладывать на столах перед врачами чистые листы бумаги.