Текст книги "Государственная безопасность. Роман"

После этого начинала болеть голова, сразу сильно – до кровяной темноты в глазах, до тошноты, и, едва он приоткрывал веки, впереди повисали еще одни колени… Он начинал брать кровь из своих глаз и пальцем медленно размазывать ее по белой дрожащей коже этих колен. И тогда успокаивался, во рту становилось сладко и сухо… вел пальцами темно-красные быстро сохнущие полосы выше по бедру, огонь из подбрюшья начинал жечь его и двигаться к сердцу, чтобы снова палить невыносимой и желанной болью… Он скрипел зубами, подпрыгивал и бил себя крюком между ног…

В седьмом часу подали состав.

Гадий Алексеевич шел по перрону вдоль зеленых обшарпанных вагонов с белыми проржавленными табличками «Аркалык – Целиноград» и, прикрываясь от любопытных взглядов крохотным коричневым прямоугольником билета, искал свой вагон. Народу было довольно много – поезд делал остановки на всех станциях – и первый раз на него обратили внимание, и то – немногие, когда он спрыгнул под свой вагон и стал беспомощно открывать прокопченный багажный ящик.

– Ты что там потерял, отец? – окликнул его со смешком высокий парень – студент педвуза Кожамкулов.

Он с друзьями пил теплое пенящееся пиво из бутылок и бутылки те отдавали стоящему поодаль мужичку в рваной пятнистой рубахе и кирзовых сапогах – тот принимал эти бутылки с низким заискивающим поклоном и тихо говорил:

– Благодарю, очень благодарю…

Засмеялись и друзья – все они были из одного совхоза в Есильском районе и сегодня возвращались с перезачета. Гадий Алексеевич резко выпрямился, причем больно стукнулся затылком о вагон, вылез на платформу и растерянно посмотрел поверх их голов. Солнце висело низко и далеко за вокзалом, небо принимало ровный голубоватый цвет, но листва на верхушках деревьев еще сверкала желтым солнечным огнем.

– Я там бы тихо посидел, – зашептал он, извинительно улыбаясь, – и коленочки бы эти славные мне не мешали. Все б было, так сказать… – он полез в карман, – мне ехать всего часик, маленький часик…

Достал измятый тетрадный лист и тем же невнятным шепотом зачитал:

– Соотносимо. Я вот там бы и соотнесся…

– Хорош бормотать, отец. Иди-ка на свое место, пять минут осталось!

– Оставь его, Азат. Сейчас этот ветеран тебя своими бумагами забьет…

– Как мамонта!

Они опять смеялись и, дурачась, выплескивали мутную пену из бутылок друг другу под ноги.

Состав дернулся, тепловоз дал короткий гудок, и горячие железные колеса медленно потащили вагоны, давя расшатанные шпалы и стирая рельсы до стальной белизны…

Народу набилось так много, что стояли даже в проходах. Гадия Алексеевича тесно сдавили с обеих сторон, и он поминутно обтирался носовым платком, ибо наглухо задвинутые окна не открывались, и в вагоне царила духота.

Напротив сидела рыжеволосая плотная баба, касаясь его круглыми широко расставленными коленями, на которых держала чумазого трехлетнего малыша. Из-под ее подола или от ребенка несло едким раздражающим запахом свежей мочи. Иногда баба начинала трясти коленом, баюкая дитя, и тогда скулы Гадия сводило от напряжения. Он поспешно закрывал глаза, но это не помогало – он видел, видел эти тупые, ширящиеся кверху, нисколько не тронутые загаром бедра с громадной отчетливостью. И опять снизу, от его пухнущего органа, прижатого ширинкой брюк к низу живота, подымалось странное пламя, от которого тело начинало дрожать. Опять он макал пальцы в глазную кровь – пальцы у него почему-то были все – и вел красные липкие жирные полосы по белой ненавистной коже вверх…

– Тебе че, инвалид, глядеть больше некуда? – рявкнули на него сбоку.

Здоровенный дядя в белой по-детски маленькой панаме, сидевший рядом с этой женщиной, приподнялся и толкнул Гадия кулаком в плечо. Тот как-то странно втянул голову, сполз с сидения в проход, упал и, всхлипнув, вдруг проворно обхватил ноги охнувшей бабы и, не в силах более умирать в одиночку, вцепился ей зубами в икру…

Завизжали и шарахнулись в сторону пассажиры; ребенок слетел с колен матери и куклой ударился об пол; дядя вскочил и, схватив Гадия Алексеевича поперек туловища, поднял и бросил к боковому столику; не переводя дыхания, ударил его по мокрому от крови подбородку, взял за пиджак и поволок к тамбуру.

Полная тишина мгновенно облетела весь вагон. Заговорили потом, когда за дерущимися с лязгом захлопнулась дверь.

– Обнаглело алкашье, чего вытворяют!

– Как бешеный, упал, и схватит ее…

Укушенная обтирала тряпкой лицо орущему во весь голос ребенку и с красным от стыда лицом оглядывала сочувствующих.

– Вы бы, гражданочка, ногу бы чем-то перевязали, кровь вона как сильно текет.

– Проводника позовите. А милиция, где эта милиция?

Но баба вдруг оставила ребенка и побежала к тамбуру…

– Эй, Азат, а ты куда? Без тебя не разберутся? Сядь, аллахом прошу!

Но Кожамкулов уже поднялся:

– Прибьют еще инвалида!

За нож Гадий Алексеевич схватился случайно, когда его, ошалевшего от множества торопливых и потому несильных ударов, бросили в угол на грязную железную плиту. Здоровая рука его запуталась в съехавшем до локтей пиджаке и ухватила деревянную рукоятку. И когда здоровяк в непреходящей ярости вновь потянул его к себе, слепо ткнул ему коротеньким лезвием куда-то под шею…

– Оно нам обоим как-то лучше будет, – задыхаясь, проговорил Гадий, поднявшись и пытаясь привести себя в порядок – заправить вылезшую из брюк рубашку и застегнуть пиджак. Обидчик сидел спиной к тамбурной двери, обхватив ладонями шею, монотонно дергал головой и вздыхал с длинным протяжным бульканьем…

Кожамкулов грубо сбил женщину в сторону и вошел к Гадию Алексеевичу первым…

7

От Барыкинских слов Сергей Николаевич просто опешил.

– Ты повтори, я, может, не то услышал?

Миша, глядя себе куда-то под ноги, дрожащим голосом повторил:

– Я не могу с вами работать. Я не хочу быть доносчиком или стукачом.

После долгой-предолгой паузы Наставник тихо спросил:

– Значит, ты полагаешь, что я по роду своей деятельности занимаюсь доносительством? Окружаю себя подонками, которые рады стучать на кого угодно, шептать мне на ухо грязные сплетни, предавать друзей и родных, так что ли?

Несчастный журналист отчаянно запротестовал:

– Нет, вы – другое дело! У вас специальное образование, вы профессиональный…

– Стукач?

– Нет же! Вы профессиональный разведчик, вы имеете дело с настоящими врагами, понимаете? Вы их выслеживаете, разоблачаете…

Миша посмел взглянуть на Сергея Николаевича и понял, что несет такую несусветную чушь, о которой потом всю жизнь будет вспоминать с большим стыдом – Наставник покраснел, как мальчишка, и смотрел на него блестевшими от обиды глазами! Но Барыкин понимал, что если он сейчас не выскажет все, что терзает его сердце, то, что он никому не может сказать даже по большому секрету, никому во всем мире, – он опять будет обречен на страдание в вопиющем одиночестве…

– Понимаете, вы для меня единственный человек, с которым я могу это обсуждать…

Сергей Николаевич заговорил, и очень спокойно:

– Ты, конечно, оскорбил сейчас и меня, и моих товарищей по работе, и всех тех, кто занят нашим тяжким, неблагодарным трудом, кто вкалывает, извини меня, по двадцать часов в сутки, кого могут внезапно выдернуть из отпуска и сунуть работать под пули… кто до конца своей жизни не расскажет даже жене о своих удачах и просчетах, и за что ему дали орден, который он не сможет в праздник прикрепить к пиджаку… Но, прежде всего ты оскорбил себя! Не подумал о том, почему, если мы занимаемся грязным стукачеством…

– Нет!

– …почему мы тогда обратились к тебе за помощью. Ведь мы сначала собираем всесторонние сведения о том, кому оказываем такое доверие. По-твоему выходит, что нам сообщили, что ты гадкий, лицемерный, скользкий молодой человек, который во всю способен наушничать, закладывать друзей и знакомых и потом преспокойно спать, так что ли? Ну, об этом ты хотя бы немного подумал?

Барыкин с полной душевной обреченностью чувствовал, как его размазывают по ухоженному гостиничному паркету.

– Нет, конечно. Ты подхватил на улице дурную аналогию, ужаснулся, прибежал и выложил ее мне. Спасибо за твою искренность, за твою предельную честность в наших отношениях, но не кажется ли тебе, что в твоей откровенности есть маленький эгоистический элемент? Тебе от твоих сравнений стало больно, но вместо объективного анализа ты быстренько-быстренько пытаешься свалить эту боль на другого…

– Простите, Сер…

– И все это вместо элементарного анализа. Ты – журналист. Приезжаешь в совхоз, ходишь расспрашиваешь, допытываешься до истины, люди тебе поверяют свои секреты, а потом ты – бах! и в пяти тысячах экземплярах вываливаешь на них в своей статье то, что о них думаешь, часто и неприятное… Если ты любитель дурных аналогий, что ж ты не сравнил свою работу со стукачеством? Ведь по твоей статье в райкоме партии оргвыводы делают…

– Я не прав, простите Сергей Николаевич…

– Есть в Штатах два исследовательских центра, финансируемых Центральным разведывательным управлением. Они специализируются якобы на культуре народов Советского Союза. Сидят там веселые ребята и сочиняют: «Прибегает к Василию Ивановичу Петька и кричит: – Танки! – Чапай махает рукой: – Да ну их, Петька! Вчера о них всю шашку затупил». Сидят у нас в Союзе, повторяют этот анекдот и смеются вовсю. Вроде бы так все наивно, да? А теперь каждый наш школьник вспоминает о герое гражданской войны и хихикает над его тупостью и скудоумием. А ведь Василий Иванович тяжелую жизнь прожил и умер тяжело, в том числе и за то, чтоб мы с тобой спокойно здесь обо всем рассуждали. Твоя беда в том, что ты пытаешься сделать какие-то выводы о нашей работе, не участвуя в ней, издалека. Как начнем работать совместно, ты все свои недостойные подозрения моментально забудешь.

– Я готов, Сергей Николаевич…

– Я ведь, Миш, нисколько на тебя не обижаюсь. Когда мне предложили работать в системе госбезопасности, сколько ночей я не спал, судил и так и этак, и тоже не с кем было посоветоваться. А вот девять лет прошло, и не жалею. Даже когда приходят, надувают губы и гордо заявляют: – Не буду я Стукачом!

Они оба засмеялись, Барыкин – с громадным облегчением. Он теперь понял, что Наставник его простил.

– Посмотри.

Из записной книжки лейтенант вытащил черно-белую фотографию немолодого, по меркам Барыкина, мужчины, скуластого, угрюмо, даже зло глядящего в объектив.

– Ты его когда-нибудь видел?

Миша вздрогнул и отрицательно качнул головой.

– Тимур Алиевич Ходжаев. Имеет специальное высшее образование – окончил Карагандинскую школу милиции. Вооружен пистолетом системы Макарова. Находится, по нашим предположениям, где-то на территории Тар-таринского района.

– А что он натворил?

– Разыскивается за совершенное им особо тяжкое преступление – убийство сотрудника милиции.

– Сержанта Радуева?

– Да. Трем детям теперь придется расти без отца. Ты откуда узнал?

– Вчера. Случайно поговорил с участковым. Но он без трагедии сказал… производственная необходимость… что-то в этом роде.

– Черствеют люди на работе. Такой работе.

– Хорошо, если увижу…

– Не-ет, нам надо, чтобы ты съездил в совхоз Ростовский и расспросил народ: как это произошло, что они видели? У нас, конечно, есть официальный протокол, но, может быть, какие-то детали остались, так сказать, за кадром… У тебя проблем с командировками не бывает?

– Наоборот. Проблемы возникают, если в командировки не ездишь. Материалы в газету нужны, особенно с дальних совхозов.

– Замечательно!

– Когда?

– Вчера. Нам это надо было еще вчера. И еще. В том же совхозе живет Башлаков Андрей Стефанович. Пенсионер. Фронтовик. Мои коллеги из соседнего отдела просили тебя навестить его. Побеседуй с ним, как будто собираешься написать о нем – у тебя же замечательные статьи о ветеранах выходили ко Дню Победы. Нам в общих чертах известно, что он тебе расскажет о своей фронтовой биографии. Но интересует промежуток между сорок пятым и сорок седьмым годом. Есть некоторые расхождения. Кстати, именно так удалось в восемьдесят втором раскрыть одного крепенького старичка. Он даже медаль «За трудовую доблесть» имел. А в сорок третьем в составе карательных отрядов расстреливал жителей партизанских деревень.

– Вот гад! – не удержался от восклицания Миша. – Мне парторг «Титова» говорил, что давно, в конце семидесятых, у них тоже такого отловили.

– Военные преступления срока давности не имеют.

– Говорят, они специально сюда на целину ехали, чтобы затеряться на окраине, новую трудовую себе сделать…

– Находим, Миш, и сейчас находим. Мне пришлось с одним «ветераном» встретиться. Посмотришь на улице – седины, очки, ордена… Уважаемый человек. А читаешь – ордена крадены, сняты с убитых. Детей, и тех не жалел.

– Заболтались мы, Миша, с тобой. Извини, что напоминаю: все, о чем говорим, должно остаться…

– …строго между нами.

– Умница. Ну, что, в добрый час?

– Я еду завтра, с утра.

– Жду звонка. Запомни местный телефон – 13—44.

– До свидания.

– Удачи.

Застрелили Радуева недалеко от въездной арки «Ростовского». Застрелил бывший следователь по особо важным делам майор Ходжаев. Почти случайно. Пистолетом сержанта.

Баскакова-младшего Тимур арестовал легко. Адрес указал местный участковый Адил Рахимжанов, которого он разыскал сразу же после приезда. В присутствии понятых провели обыск личных вещей перепуганного Вовки-Барчука. У Тимура еще мелькнула мысль попросить у директора совхоза транспорт для доставки арестованного в Аркалык. Но тот, как на грех, был на дальних станах. Да еще бедному сержанту, чтобы не вызывать подозрений, разрешил позвонить в райцентр. Рахимжанов залил в их машину бензина, и все уговаривал отложить поездку до утра – куда вечером по степи шарахаться?

– Не зима, – вежливо отказывался Ходжаев, – да и далеко до вечера.

Жена участкового вынесла им тепличных помидоров, большой целлофановый пакет баурсаков и завернутую в газету холодную баранью ногу.

И еще он успел сделать важную вещь. С участковым допросил Владимира Баскакова, 1964 года рождения, отца двоих детей, работающего водителем в Тар-таринском райпотребсоюзе.

На допросе он показал: «С Гамлетдиновой Галиной Александровной я встречался с 20 марта сего года. Я испытывал к ней хорошие чувства и собирался развестись со своей супругой, чтобы оформить с ней законный брак. Встречались мы тайно ото всех, чтобы на нас плохо не подумали. Мы с ней никогда не ссорились, и она мне не угрожала, что может пойти к моей жене и рассказать о нашей связи. В половые отношения я вступил с Гамлетдиновой первый раз 9 мая у меня на квартире, когда моя семья была в гостях у родственников в Аркалыке. На половой акт она согласилась без угроз и принуждения с моей стороны… 8 июня я с Гамлетдиновой на личной автомашине поехал около одиннадцати часов утра с целью купания на тар-таринское водохранилище, в дальнейшем именуемое дамбой. Она говорила, что беременна и у меня остался месяц, чтобы я решил вопрос о разводе. Она не хотела „идти в загс с пузом“ – по ее выражению. Я еще не определился и поэтому возражал против такой скорости. По ее просьбе я накачал камеру от „зила“, которая у меня хранилась в багажнике, и мы заплыли на середину баловаться и купаться. Спиртных напитков до этого мы не употребляли. Я знал, что Гамлетдинова не умеет плавать, но на дамбе было неглубоко, и я все время ее поддерживал. Она спросила, если бы я сейчас уехал и навсегда, то какой бы я ее запомнил? Я ответил, что самой красивой. Она послала меня к берегу за панамой, сказав, что будет лежать на баллоне и загорать. Я вышел на берег, достал из машины ее панаму, а когда обернулся, то ее, Гамлетдиновой, не было ни на баллоне, ни на воде. Когда я стал быстро плыть туда, то еще два раза видел, как она выскакивала из воды и что-то кричала. Я не успел. Долго (зачеркнуто), я нырял, но не смог увидеть ее тела, так как вода на дамбе всегда мутная и желтая из-за глины… Я не говорил об этом никому, кроме своего дяди, из-за собственного страха. Одежду Гамлетдиновой я спрятал в своем сарае под зерноотходами… С моих слов записано верно…»

Адил крепко выругался, пряча в стол переданный ему важняком третий экземпляр протокола. Поднялся и резко ухватил Баскакова за воротник батника защитного цвета:

– Ты главного не сказал. Ты не сказал, чем ты ее бил по лицу, падаль, когда она цеплялась за тебя…

И оттолкнув, ударил его по щеке тыльной стороной ладони.

– Оставь пацана, – равнодушно бросил Тимур, глядя сквозь оконную решетку на чистенько выметенную площадку перед сельсоветом, обсаженную невысокими степными тополями. Ишим протекал рядом, и зелень тут была нарядней, гуще, чем в безводном райцентре. Говорят, в совхозе имени Фурманова этого же района даже елки растут.

– Конечно, он мужик только тогда, когда свой челнок под юбки засовывает…

И еще раз ударил, по голове, но не сильно, чисто из презрения…

Баскаков плакал, с ужасом озираясь то на одного, то на другого.

– Я не трогал ее…

Тимур не думал о нем. Похоже, что сопляк говорил правду. Осталась последняя жертва – Радецкая Нина Борисовна. Остался ее недоказанный убийца Хуснутдинов, которого через несколько дней он будет вынужден из-за недостаточности улик выпустить из-под стражи… Остался гостеприимный начальник местного уголовного розыска, который запихает в камеру любого, лишь бы и тени не упало на его родственников. В принципе, ничего удивительного в его поведении не было. Ходжаеву известны случаи и похлеще. И, слава Богу, что майор покрывал не убийцу, как он вначале полагал. «А-а, черт, что это я озаботился нравственным обликом лица, совершившего должностное преступление. Надо же, сокрытие вещественных доказательств, арест заведомо невиновного, направление следствия в ложную сторону! Мало?»

– Встать! – обратился он к арестованному. – Руки за спину. В разговоры ни с кем не вступать, смотреть прямо перед собой, беспрекословно выполнять мои указания. Пошел!

Они вышли из сельсовета, где участковому была отведена та самая скучная комната с зарешеченным окном.

И хотя Ходжаев обязан был стать настороженным на все четыре стороны с того момента, когда решил сыграть не по правилам – ведь он вполне мог за свадебным дастарханом решить с самим Баскаковым эти проблемы, – он глупо, преступно глупо не обратил внимания на явную нервозность водителя, этого несчастного долговязого сержанта, когда садился в милицейский «уаз». И сообразил-то, когда они, только отъехав от совхоза, встали и длинный придурок вылез и открыл капот. Но тогда уже что-либо придумывать было непоправимо поздно. Тогда, конечно, могли произойти только те страшные глупости, которые и произошли.

– Сидеть, – тихо приказал пацану Ходжаев и выскочил из машины. – Не дури, сержант! Твой движок еще лет десять простучит.

Но сержант не отвечал. Он смотрел испуганно поверх своих дешевых черных очков и целил ему в живот «макаров». Тимур как-то сразу сообразил, что тот выстрелит. Не по злобе, не по отданному приказу, а просто дернет за спусковой крючок, потому что ни разу в жизни не стрелял по человеку и совершенно не представляет, что сделают с костями и мясом их милицейские, специально затупленные пули.

– Ладно. Видишь, я стою и слушаю тебя. Что мне делать?

Но тот ничего не говорил и только с шумом втягивал в себя воздух.

– Что тебе начальство сказало? Ну… твою мать, говори!

Сержант вздрогнул и вышел из столбняка.

– Садись, в эту… машину… за руль. Давай, быстрее!

Ходжаев медленно, держа на виду свои руки, влез на водительское сидение…

Схватились они, когда сержант взгромоздился рядом, держа пистолет высоко, почти у самой головы Тимура. Помнится, даже успел раза два выстрелить, пока майор не выкрутил ему кисть и третий выстрел не пришелся тому в грудь.

Умер сержант сразу, придерживая набрякший от крови китель и откинув голову за спинку сиденья…

После обеда в отделении воцарялась относительная тишина. Юрий Палыч, впрыснув в горло астмазол, дремал, закрыв лицо любимой газетой – «Литературкой».

Урмас ложился на кровать, животом на подушку, и раскрывал перед собой общую тетрадку, которую на его счастье кто-то из выписавшихся больных забыл в тумбочке. Раскрывал и замирал перед белым полем бумаги, казавшимся безграничным. И его он должен заполнить чем-то по-настоящему ценным для всего человечества!

Третий день он пытался внести на страницу нечто абсолютно значимое, и третий день не получалось. Да и откуда что возьмется! В институте читал, и порядком, особенно на первых трех курсах, и читал не только «трех богатырей» – как у них называли Маркса, Энгельса и Ленина. Приносили и самиздат. Но писать? Нельзя же назвать творчеством ту откровенную туфту, которую они, смеясь, малевали в рефератах… Сразу у него явилось к себе множество вопросов. Что он хочет сказать? О чем?

«Вот с этого мы и начнем… Конечно же, будем писать о человеке. К этому нас побудили следующие причины. Прежде всего, отсутствие цельного исчерпывающего учения о человеке. Есть науки о физике человека, есть науки о поведении человека в обществе, о его отклонениях… Есть какие-то попытки рассказать о связи человека с космосом, с природой… Есть ли наука о человеке нормальном? Так, чтобы просто и ясно изложили – создан там-то и тогда-то, рассчитан на существование при определенных нормах того-то и того-то, предназначен к тому-то и тому-то, нельзя подвергать факторам таким-то, по истечении срока службы переходит в такое-то состояние. Для полноценного функционирования требуется то и то…»

На этом месте Савойский аккуратно вырывал листок из тетради, рвал его на квадратные кусочки и засовывал в карман пижамы. Затем переворачивался на спину, ибо шею начинало ломить от напряжения, и с раздражением уставлялся в потолок.

Урмас понимал, что даже эти его небольшие попытки чрезвычайно полезны, но разница между точными, яркими мысленными образами и тем, что выходило на бумаге, угнетала. Он и не представлял себе, насколько творчески слаб и неуклюж.

«Господи, собрать все мегатонны моей энергии, и в пользу, в одну точку… любая скала треснет! Чем раньше мыслители занимались? Одна философия следовала за другой, одна попытка объяснения, другая… а в итоге? Лежит, понимаешь, в последней четверти двадцатого века человек на больничной койке и не знает, кто он, что он, чего ему не хватает для покоя и утреннего солнца в своей душе? Лежит в таком положении, как будто вместе с ним и все человечество родилось. И вопросы, вопросы – одни вопросы! И ни одного вразумительного ответа. А? Позорники? Для чего вы жизни свои положили? Даже противно смотреть на ваши фамилии в энциклопедическом словаре…»

Этот словарь, философский, на восемьсот с лишком страниц, для Урмаса достал Юрий Палыч, которого родственники не забывали ни на день. Скучным словарь ему не показался. Но ни одна его статья, казалось, не имела к нему никакого отношения. Формы, методы человеческой деятельности, интуиция, истина, абсолютное, принцип исключенного третьего… Изложено строго, полно, почти прозрачно. А закрываешь словарь – тоска! И все в себе по-прежнему темно.

Он засыпал и крепко спал до полдника. Покушав кефира с булочкой, еще час или два дремал.

Боль в его несчастном боку росла. Он уже не мог ходить прямо – всегда только согнувшись и прихрамывая на правую ногу.

Вчерашним вечером опять поговорил с Верой. Недолго. Да и не столько поговорили, сколько как-то скучно и напряженно помолчали. Он все еще краснел за свой глупый вопрос – «Вы и вправду в Бога верите?». Но, к счастью, к ней пришли, и он с облегчением убежал в свою палату.

Красивой ее нельзя назвать. Чересчур сухие, плоские плечи, невидная грудь… или такой она казалась в халате?

Впрочем, к девушкам Урмас был страшно привередлив. И в отношении к ним труслив. Никакие Черепановские советы ему не помогали. Только он собирался подходить к понравившейся ему девчонке, ему мгновенно начинало казаться, что она сразу видит в нем одни непристойные желания. Что бы он ни говорил, ни делал, какие только отвлеченные разговоры ни вел – ему все казалось, что она усмехается: Знаем, знаем… у вас, мужиков, одно на уме! И мысль, что его могли заподозрить в этом грязном отношении к женщинам, ужасала его.

Сегодня, когда он разгуливал вдоль барака, Вера неожиданно подошла к нему и спросила:

– Все хочу узнать, что ты имел в виду, когда спросил меня о боге?

– Ничего.

– Из ничего ничего и бывает.

– Извините. Взяло и вырвалось.

– Мне показалось…

– Нет. Я нисколько не хотел обидеть вас! Я понимаю, многие, наверное, шутят над этим вашим отношением к религии…

Из раскрытых окон палаты звякали ложки, то и дело на них поглядывали любопытные, и они, даже не договариваясь, свернули к пыльной немощенной дороге, ведущей в город.

– У меня нет отношения к религии, – сказала она просто. – Это атеисты придумали – религия, отношения… Либо человек осознает себя, в каком мире живет и кому этот мир извечно принадлежит, либо…

– Либо прозябает, да? – усмехнулся Урмас. – Выходит, это атеисты во тьме?

– Я не знаю, где они. Но мне туда не хочется, – улыбнулась она. – А ты с чем лежишь?

«Неприятно ей об этом говорить», – догадался он. Хотя атеистами она его здорово его поддела.

– Почка правая пошаливает, – отмахнулся он. – Пить меньше надо. Нет, серьезно, все в одной школе учимся, по одним книжкам, и как вы это?

– До такой жизни докатилась? – засмеялась она. – А может, на ты перейдем?

– Давай.

– У нас батюшка в приходе хороший был. Отец Николай. Николай Семенович.

– А где это?

– В Нижнем. В Нижнем Новгороде.

– А-а, в Горьком?

– Нет. В Нижнем Новгороде.

– Как странно, даже география у вас другая!

– Настоящая. А у вас не карта, а плакат с членами Политбюро.

Теперь и он засмеялся.

– Ты что, меня за коммуниста принимаешь?

– А ты разве не в партии?

– В партии. Собственной. Сам себе генеральный секретарь, сам членские взносы собираю…

Больше, они, кажется, в этот вечер о серьезном не говорили.

В палату он вернулся необычайно счастливым. Как долго он ни с кем вот так не болтал без всяких задних мыслей, без настороженности… Будто в добрые старые до тар-таринские времена, скажем, где-нибудь в студенческой общаге… Даже то жуткое, что едва не убило его, о чем он и близко вспомнить боялся, съежилось до безобидных размеров.

Сашка лежал на своей койке, слегка пьяный и не в меру общительный.

– Видел, видел! Я же говорил, у тебя получится! – и, озабоченно понизив голос. – Ну как, трахнул?

– А где наш Юрий Палыч? – спросил, будто не расслышав, Урмас.

– В столовке. К одной старушке клеится…

– Саш, по твоему понятию, люди только тем и заняты, что или трахаются, или готовятся кого-нибудь трахнуть!

– А как же?! – изумился Черепанов. – Чем еще заниматься? Для чего мы вообще существуем?

«Во как просто! – восхитился Урмас. – Вот он знает, для чего живет…»

– Есть еще кой-какие вещи на свете…

– А-а, это ты голову себе той штукой забиваешь, – показал он презрительно рукой в сторону философского словаря. – Если такую книгу прочитать – точно импотентом станешь.

– Все, Саш, я спать буду.

– Ложись, я тебе что, мешаю?

«Будь проще, Урмасик, и люди за тобой пойдут… Они пойдут. Только куда? Правильно, в простую сторону, в простую страну, где до того все просто, что ничего и нет – стакан вина да мокрая возня в постели… Надо же, какая приятная девчонка, а голову себе такими глупостями забила. Верить, что некий высший разум следит и управляет за мириадом событий… Сплошное детство! Малодушие. Последнее убежище израненной души».

Урмас открыл глаза. Свет в палате давно выключен. Юрий Палыч спал, задыхаясь и присвистывая. Черепанов тоже спал, сбросив простыню на пол. Неясные тени перемещались по белому бугристому потолку.

«Конечно, прямо не скажешь – есть или нет. Потому что неизвестно, что есть в самом человеке. Есть неисчислимые миры и над его головой и такие же бездны внутри. Сознание человека все время как бы находится на этой границе – между космосом внешним и космосом внутренним».

До чего спокойная жизнь пошла! Есть время над собой подумать, и над миром. И без нервов, без отчаянной суеты, когда пытаешься устроиться лучше, чем ты этого заслуживаешь.

На другой день после обеда главврач устроил ходячим больным лекцию. Показывал камни, песок, изъятые из почек прооперированных больных. Они сидели с Верой на последнем ряду, составленном из столовских стульев, и перешептывались.

– Я тебя перевоспитаю, – обещал Урмас.

– В каком месте? – спрашивала она.

– Ты мне брось эти развратные штучки…

– Первый начал.

– Раз ты у нас дама серьезная, то и думать должна исключительно о серьезном, вечном.

– Я думаю. Вот смотрю на тебя и думаю, откуда такие недотепы берутся?

– Почему недотепы?

– Красивый, с высшим образованием… Мог бы где-нибудь в крупном городе со светской дамой в ресторанчике посиживать, сок манго попивать…

– Была такая жизнь. И сейчас где-то идет. У отца брат двоюродный во Франции живет. Приезжал. Сидели в ресторане. О планах на жизнь расспрашивал. Казалось, еще минута, и увезет с собой в сверкающем автомобиле, – Урмас махнул рукой. – Тонет человек, жижей болотной захлебывается, а сидят перед ним на кочке и удивляются, что ж он, глупец, ничего слышать не хочет. Только и делает, что бу-бу и бу-бу…

Потом они засели в беседку – в субботний день врачей можно было не опасаться.

– Предположим, я верю в Бога, – начал Урмас.

– Так не бывает… Ты хочешь сыграть. Предположим, не предположим…

– Хорошо. Вдруг я чего-то недопонимаю. Вдруг я по своему воспитанию был отлучен от христианской веры, сейчас брожу в темноте… ты же должна помочь мне. Тебе, я вижу, нравится верить, от этого тебе светло, почему ты мне не поможешь? Раньше столько миссионеров было, жизнью своей рисковали… А теперь никого, ни души…

– Не знаю. Но за себя скажу: у меня чувства к нему настолько личные, что я не могу делиться с каждым… Потом, у тебя такой холодный интерес, ты ведешь себя, как в буфете: дайте мне то попробовать, это, если понравится, всю жизнь готов потреблять. Ты умом подходишь, а Господу твой ум и не нужен. Перед ним и не такие стояли…

– Ладно, – передернул плечами уязвленный Савойский, – тогда скажи, что Он для тебя значит. Так, в общем, чтобы случайно личным не поделиться.

– Для меня? – переспросила она, даже не обратив внимания на его задетое самолюбие. – Для меня Бог – это когда ты знаешь, что тебя любят. Всегда. Каким бы ты ни был, и что бы с тобой ни случилось.

– Хорошо. Замнем для ясности. Пусть еще один грешник идет по миру и слепой поводырь – его разум, указывает ему неверную дорогу…

Совсем неплохо он ей ответил. «Могу ведь!» – одобрительно заметил Урмас в своих ночных размышлениях.

В его общей тетради исписанных листов еще не появилось. Но ему явственно казалось, что нечто великое совсем рядом, что теперь он не бежит по степи, где бег в любую сторону равнозначен бегу на месте – ибо степь безгранично велика, – а уже продирается сквозь колючий кустарник и вот-вот блеснет ему в глаза излучина великой реки!