Текст книги "Город белых паломников. Роман"

Глава восьмая

В самом энергичном настроении сидел Киоскер в это утро на рабочем месте. Искалеченная нога чувствовала себя отменно, всю неделю Наташа была с ним нежна и обходительна, и, главное, у него появилась неплохая возможность решить кое-какие проблемы. Напротив киоска у заглохшего в тот памятный день экскаватора сидело человек двадцать слесарей.

Они обедали.

Чинно из рук в руки переходил единственный стакан, на скатерть из мятых газет непрерывно подавались маслянисто блестевшие бутылки узбекского вина; живописно лежали охапки зеленого лука и щедро наломанные куски черного хлеба.

Они обедали уже которые сутки.

В день первый их было трое. Один из них с ненавистью залез под кожух экскаватора и там пропал до вечера. Двое других, дожидаясь энтузиаста, ожесточенно курили. В день второй они пришли впятером и с мастером – крикливым и тщедушным мужичком в брезентовой куртке с огромными карманами. Пока слесари стояли, насупившись, мастер успел раз двести обежать агрегат, раз двадцать, балансируя, пройти по управляющему тросу стрелы, и под конец со страшными криками извлек из-под кожуха пустую водочную бутылку и горсть папиросных окурков. Слесари повздыхали и добрые пятнадцать минут возились с упрямой машиной, пробуя к чему-то даже столкнуть ее на бок. Самый седой из них с восторженным криком вынул откуда-то невзрачную железку, мастер схватил ее и убежал. Насовсем.

Вот тогда слесари вместе с каждодневно прибывающим подкреплением стали обедать с девяти утра до пяти вечера. Лана раздражало то, что каждый раз они за полцены предлагали ему пустые бутылки.

Он закрыл окно табличкой «переучет» и основательно задумался.

«Что мы знаем о нем? Вернее, что нужно знать? Приезжий, следовательно, одинок. Это хорошо… Богат. Ирочка из ПТУ говорит, что тысяч двадцать своему дядюшке привез… Это очень хорошо…»

И тут в центре города что-то изменилось. На это «что-то» не обратил внимания Киоскер, занятый стратегическими выкладками, не дрогнула рука слесаря, державшая налитый до краев стакан, равнодушно продолжал стоять постовой милиционер, не прекратился стрекот машинок в душной парикмахерской, – вообще, ни один из мишуринцев ничего не заметил.

Слепота! Удивительная слепота! А раз так, то… замрите! Зажгите тысячи солнц! Снимите панамы и шляпы, и на колени, на колени… Будущее идет!!

Будущее шаркало подошвами по тротуару, держало руки в карманах, часто плевалось, небрежно и зорко оглядывалось по сторонам, горячим взглядом провожало все хорошенькие девичьи талии, не забывая подобострастно следовать за свои вожаком – стройным пареньком в костюме и галстуке, и с забавной кличкой Херувим.

Будущее, а конкретно – компаньоны, включая отверженного Игоря, – внимательно слушало своего вожака.

– Низок духовный уровень вашей жизни, потому что низки цели, которые вы себе ставите. К чему устремлена ваша жизнь, я спрашиваю?

Федор I толкнул Витюнчика и тот, не задумываясь, брякнул:

– Нам бы лишь напиться и подраться.

– Мы больше не будем, Херувим, – прогудел Медынский, не отрывая глаз от выпуклой груди агитатора, на которой блестели и звякали в такт шагам три медали «За спасение утопающих».

До Игоря мало что долетало, ибо по негласной иерархии он плелся в хвосте.

– И что ты предлагаешь? – угрюмо буркнул Соловейчик, которому этот спектакль был противен с начала до конца.

– Думать! – торжественно провозгласил Херувим. Каждую минуту и каждую секунду. Думать, думать и думать.

Они шли теперь по площади, поворачивая к зданию горкома партии.

– То, о чем мы с вами говорили вчера, и есть выход из гадкого серого мира, которым вы себя окружили.

– Про театр? – спросил Витюнчик, еле отделываясь от представления, что вместо Херувима впереди бегут два сверкающих никелем мотоцикла.

– Да. Творчество есть лучшее лекарство от невежества!

Они прибыли к высокому мраморному дому с громадными зашторенными окнами. У роскошных дверей стояли, выпучив глаза, два милиционера в парадной форме. Компаньоны заробели и дальше следовать отказались.

– Хорошо, я быстро, – пообещал агитатор и, расправляя плечи, двинулся к входу. Не разобрав наград, стражи отдали честь и он оказался в ярко освещенном разительно холодном фойе Дома власти.

Зеркала, полированные стойки гардероба, дорожки из шинельного сукна… В стене против входа ниша, задрапированная красным полотном. В ней на гранитном постаменте три непомерно большие чугунные головы.

Он подошел к приемному столу, за которым сидела навытяжку женщина в черном костюме.

– Здравствуйте. Мне бы хотелось по важному делу переговорить с партийным человеком, занимающимся культурой.

– Партийный человек… культурой? – Она удивилась, перевела взгляд на медали и удивилась еще больше. – Вы хотели сказать… идеологией?

– Пусть будет идеологией, но это дело жизни и смерти!

Вздрогнув от последних слов, она взывала по селектору второй кабинет:

– Вера Павловна, к вам…

– Константин Евгеньевич Новгородцев.

– … Константин Евгеньевич Новгородцев по вопросам идеологии, жизни и смерти.

– Просите, – ответил второй кабинет.

…Через полчаса счастливый Херувим, провожаемый бессердечными взглядами каменных идолов, вышел на улицу. Белое от ярости солнце ослепило его. Опять стражи, от которых сильно несло разогретой кирзой и одеколоном «Красная Москва», отдали честь.

Под жидким кустом акации его дожидался только один из подопечных – Игорь.

– Все отлично! – воскликнул Херувим. – Дали разрешение. Правда, какое-то странное…

Из нестандартного конверта он вынул голубоватую бумагу.

«Коммунистическая партия Советского Союза. Мишуринский городской комитет.

Решением бюро от 10 июля 198. года открыть экспериментальный молодежный театр в помещении бывшего пункта проката по улице Красных жертв под руководством председателя комиссии по коммунистическому воспитанию молодежи С. Ф. Абрамкина. Техническое исполнение возложить на заместителя председателя горисполкома В. А. Орешникова. Представленную на рассмотрение агитпьесу «Шагай вперед, комсомольское племя!» считать разрешенной к исполнению. Подписи. Печать.»

– Только пьесы я никакой не показывал… А в общем отделе сказали, что так надо. Мол, на пьесу и племя не обращай внимания, – бодро закончил Херувим.

Игорь восторженно улыбался. Он, конечно, не верил ни в какой театр, но быть рядом с таким человеком!

– А я боялся, что ты оттуда не выйдешь, – сказал он.

– Ой, там такая мудрая женщина сидит, второй секретарь, Вера Павловна. Выслушала, тут же позвонила, с кем-то посоветовалась…

– Вера Павловна – не мудрая женщина. Она моего дядю съела, – помрачнел Игорь. – На бюро.

Херувим крякнул от неожиданности и засмеялся. Как прирожденный актер и страстный любитель розыгрышей, он искренне обожал чувство юмора.

– Теперь в горисполком. Где он?

– Вниз, по этой же улице.

Исполнительный комитет Советской власти в Мишуринске квартировал в бараке, затененном низкими густо лиственными тополями. Находился он недалеко от горкома в глубине жилого квартала.

На крыльце с шаткими перилами сидел щуплый старичок в роговых очках, цветной рубашке навыпуск и брюках клеш. На коленях он держал шахматный ящик и курил сигарету с золотым ободком.

Вход в горисполком был открыт, однако у порога стояли два ведра комковой извести и валялось несколько засохших белильных кистей.

Поздоровавшись с необычно одетым вахтером, Херувим осведомился о зампреде Орешникове. На что вахтер ткнул себя в грудь, вынул из ящика перо и бумагу, выписал ордер на помещение бывшего пункта проката, поставил печать, и жестом дал понять, чтобы молодежь дерзала. На вопросы он не ответил, снял с окурка золотой ободок и окольцевал им следующую сигарету «Прима».

– Он что, немой? – со страданием спросил Херувим, когда они вышли на тротуар.

– Нет, просто всегда молчит.

– Почему?

– Говорят, он шпион, принципиальный.

– Какой?

– Принципиальный. Сам шпион, а из принципа не шпионит, – объяснил Игорь. – Его специально на высоком посту держат, чтобы в подполье не ушел.

Они проходили широким проспектом, оставляя позади Дом власти и приближаясь к центральной площади – с одной ее стороны высился кинотеатр «Юбилейный», с другой начиналась замечательная березовая аллея, та самая, в которой погибал экскаватор. Замечательна она была тем, что весной и осенью здесь устраивали проводы новобранцев. Для этого березки подстригались: отрезались кривые ветки, выщипывались почки и листья так, чтобы сверху оставался лишь зеленый ежик. Численность берез поддерживалось примерно такой же, как и в пехотном батальоне – 600 стволов.

Херувим, впервые за неделю после приезда выбравшийся в город, с любопытством слушал застенчивого Игоря. Тот иногда говорил такое… Впрочем, и сам он, чем дольше осматривал Мишуринск, тем больше приходил в изумление. Все было обыкновенно до плохо скрываемого зевка, и вместе с тем напоминало эскиз слабоумного…

Балконы жилых домов перекошены, фонарные столбы один на другой не похож, автоматы «Газвода» разбиты и заколочены нетоварными досками, обилие лозунгов…

Но понравились Херувиму урны для мусора. Пузатые, с узким горлом, художественно расписанные сценами из русских народных сказок, они располагались на самых видных местах проспекта. С ними была связана одна из остроумных шуток юных мишуринцев. Подкараулив приезжего, выходящего из гостиницы «Октябрь», они учтиво предлагали ему пепельницу. «Да на что мне пепельница!?» – растроганный, отказывался гость. Но дети так настойчиво просили, что тот соглашался хотя бы посмотреть местный сувенир. Его подводили к урне и просили за нее всего 200—300 рублей. При этом украдкой показывали бритву с ручкой, обмотанной синей изолентой. Сделка совершалась. Однако сразу убежать покупателю не дозволялось. Его обязывали брать покупку и нести в гостиницу. Весила урна 50 килограммов. Недаром гостиничный персонал, измученный тасканием урн обратно, всех приезжих нервно предупреждал: «Мусорницы в гостиницу не носить!» Гость недоумевал, оскорблялся, а вечером, измучено дыша и виновато улыбаясь, втаскивал в вестибюль расписную красавицу…

Херувим не сводил взгляд с дома, который все ближе подступал к ним. Как и неделю назад, девятиэтажная громада, по-прежнему незаселенная, парила над проспектом. Так же к верхним балконом лепились галки, и так же серебряные антенны упирались в сожженное небо.

Вот стали проходить мимо, пахнуло свежей побелкой, и Игорь шепнул ему:

– Хочешь, интересную штуку покажу?

– Ты скажи вначале, какую?

Но Игорь уже подошел к дому и резко хлопнул ладонью по гладкой облицовке.

Без грома и молний в ясный и знойный летний полдень высотное здание, все, как есть, без малейшего сотрясения земли и воздуха, исчезло, испарилось! На его месте открылся котлован, полуобваленный, с рыжей травой на склонах…

Вновь, повергая разум в смятение, дом явился.

– Хулиганье!

– Держи их!

– Руки отбить! – вопили кругом, а с перекрестка вперевалку шел постовой и регулировочный жезл плясал в его руке…

Они бросились за угол дома-призрака, преследуемые уличной общественностью – какими-то рыхлыми домохозяйками в соломенных шляпах, двумя крепкими пенсионерами в сетчатых безрукавках и с пустыми бренчащими бидонами.

…Погоня оборвалась так же скоро, как и началась. Лишь низкорослая рыжешкурая собака добежала до них, ткнулась носом в парящий от жары асфальт, взвизгнула и завиляла хвостом.

– Дом и вправду исчезал? – опять не поверил собственным глазам Херувим.

– Так его нету, – ответил Игорь, – хотели строить, да деньги разворовали.

– Но дом же стоит!

– Он потом появился. Когда из Центра проверка приехала. Главный архитектор мог по этапу пойти. Тогда он подвел сюда комиссию и, заплакав, громко-громко сказал: «Вот же он, смотрите, какой красавец!» Дом возник и архитектор был спасен. Но заселять дом нельзя – от любого прикосновения он пропадает. Один котлован остается.

Херувим с безотчетным страхом смотрел на мраморные плиты подъездных ступеней, на тяжелые приотворенные двери с бронзовыми ручками, на окна – отсюда, с теневой стороны они не отсвечивали, и в них были видны комнаты с высокими потолками и желтым паркетом; лестничные марши убраны ковровыми дорожками…

– Хватит! – не стерпел Херувим, схватил Игоря за плечи и спросил, глядя прямо ему в глаза: – А знаешь ли ты, что такое настоящая жизнь?

Глава девятая

В шесть утра в квартире Сперанских застучал молоток. Скорые звонкие удары неслись из форточки и мелким отчетливым эхом отдавались во дворе…

Первым из жильцов отреагировал Вася. Ночью его добивал кошмар, будто он попал под короткое замыкание, и только к восходу избавился от жгучих огней и нервных судорог. Васе было шестьдесят лет. Всю жизнь он проработал дежурным электриком, а к пенсии выбился в руководители: возглавил территориальную партийную организацию. Несмотря на должность, животик и седую бородку, местная детвора всегда называла его Васей, поскольку пенсионные годы он также посвятил и воспитанию юных мишуринцев. Воспитание начинал так: «Когда мне было столько же лет и меня звали просто Васей…»

Вася тяжело вышел на балкон и с ненавистью оглядел двор. Молоточный звон шел из комнаты, где, как известно ему, а известно ему о молодых было все, проживали Сперанский-младший и Сперанская-младшенькая.

Он набрал в легкие множество воздуху и рявкнул:

– Я счас кому-то по голове постучу!

Звон немедленно стих, зато позвонили в Васину квартиру.

Он прокрался в прихожую, бесшумно отпер дверь, забежал в зал, включил настольную лампу и, склонясь над исписанным листом бумаги, приветливо крикнул:

– Войдите!

Стремительно зашуршали в прихожей тапочки и в зал внеслась Наталья Ивановна Большеротова. Сжимая пальцами виски, она глубоким басом протянула:

– Василий Эдмундович, у вас не найдется таблетки аспирина?

– Минуточку! – так же звучно ответил Вася, бросился в прихожую, прогремел всеми запорами и вернулся.

ЗЕРКАЛО – 5 (Н. И. Большеротова и В. Э. Скрягин)

Наталья Ивановна Большеротова и Василий Эдмундович Скрягин в зеркале не отразились.

* * *

– Есть срочные новости? – спросил Вася дружеским тоном.

– Кражу запчастей из гаража Кольцовых совершили братья Соловейчик, – сообщила «больная» и довольно села в кресло, ожидая эффекта.

Эффекта не было. Вася поморщился.

– Наташа, я просил информацию давать на бумаге.

Наталья Ивановна смутилась, попросила письменные принадлежности и составила записку.

Бережно пряча листок, Вася осведомился:

– Все?

– Нет. На Первый образцовый вчера посягали Игорь Сперанский и новенький, родственник Новгородцевых.

Вася оживился.

– Это точно?

– Сама видела. И Сидякова подтвердит.

– Сидякова как, не хныкает?

– Что вы, Василий Эдмундович!

Вася уставился поверх Натальи Ивановны на портрет покойного вождя в траурной рамке. Он любил вешать портреты вождей, но только в траурных рамках.

– Ты понимаешь, какая на нас ложится ответственность? – строго произнес он.

– Понимаю, – с готовностью ответила Большеротова.

Готовность Васе не понравилась.

– Мы в свое время получили суровую закалку. Нас не из глины лепили, а из стали ковали. Нынешнее же поколение – оранжерейное, все болезни цепляет. Мы с тобой, прежде всего, заботливые садоводы: лелеем побеги, прививаем доброе, вечное, отсекаем больные веточки. Иначе – хаос, джунгли!

Наталья Ивановна привычно содрогнулась.

– Ребенок, он все подбирает. Грязное, чистое, все едино ему, все хватает и тянет в рот. Мы обязаны смотреть и смотреть за крошками в оба… Иди, Наташа, иди. В конце месяца рассчитаемся.

Большеротова на цыпочках удалилась.

Вася развернулся с креслом и уставился на окна Сперанских.

«Игорь с приезжим посягают на Первый образцовый. Утром Игорь стучит молотком…» Кажется, случайные детали… да как-то они выходят за рамки обычной мишуринской суеты…

«Лучше бы они что-нибудь украли», – подумал Вася.

Дворовой попечитель угадал. Утренний звон устроил Игорь Сперанский.

«Все в твоих руках, человек!» – начертал он вечером лозунг, а утром, в 5. 59, гвоздями приколотил его над своим столом. Напрасно родители доказывали, что можно было и кнопочками прикрепить – Игорь после вчерашней беседы с Учителем знал, что крадучись в будущее не входят. Поэтому, побледнев и страшно волнуясь, объявил: «Не трогайте, сатрапы, мою личную жизнь!»

Пораженные неслыханным обращением, родители скрылись в спальне.

Так начиналось второе рождение Игоря.

«Если первое зависит от кого угодно, то второе целиком в нашей власти», – заявил Херувим, и крепко запомнил эти слова ученик.

Он заправил койку, подозрительно оглянулся на сестренку – Настя то ли заснула опять, то ли притворяется… Передвинул коврик на середину комнаты, встал, зажмурился и сказал себе:

«Я – сильный и могучий… В каждый мой мускул с этого дня прибывает мощная энергия. Я настолько силен, что могу запросто положить на лопатки Медынского…»

Повторив заклинание три раза, расставил ноги на ширину плеч, положил руки на пояс и…

…В дверную щель за ним подглядывали мать и отчим. Они, бедные, еще не догадывались, что заурядные физкультурные движения их сына есть первая ступень восхождения к сияющим ледниковым вершинам; что вскоре Херувим составит ему программу воспитания из элементов йоговской гимнастики, аутогенной тренировки… что вскоре их сын станет садиться на шпагат, развязывать канатные узлы и со свистом рубить воздух ребром ладони…

Если население дома N 162 неодобрительно отнеслось ко второму рождению Сперанского, то оно никак не отнеслось к тому, что двумя днями позже, что-то около двенадцати часов, у бетонного крыльца бывшего пункта проката – с фасадной стороны дома, состоялся митинг.

Были: задумчивый Медынский, светски рассеянный Федор I, сосредоточенный Паша Соловейчик, беспокойный Витюнчик, улыбающийся Сперанский, праздничный Херувим с ордером на вселение, председатель комиссии горкома партии по коммунистическому воспитанию молодежи С. Ф. Абрамкин в бессменном наряде пропагандиста – костюме и сапогах, некая бабушка Сидякова, которую, впрочем, никто никогда не замечал, ибо она в неподвижном состоянии так напоминала сухой тополиный ствол, что за тополь ее и принимали, еще какие-то трех-пятилетние неофициальные лица…

Сергей Федорович сказал:

– Наш город, как и вся страна, добился…

В продолжение полуторачасовой речи больше всех исстрадался непоседливый Витюнчик. И потому он страстно возжелал плюнуть в середку лысины Сергея Федоровича. При чем плюнуть так: свистнуть над ухом, подпрыгнуть и плюнуть на розовый купол – у Духа явно была изощренная фантазия.

Херувим стыдился глядеть в глаза оратору. Не далее, как неделю назад, он принял его за городского чудика. А сегодня встреча с доброжелательным ветераном, так же озабоченным проблемами юного поколения, вселяла в него уверенность в успехе предприятия.

Теперь не один! Рядом старший товарищ, вокруг друзья и, пусть простят, пока бестолковые единомышленники. В каждом из них генетически запрограммированный механизм побуждает к добру и свету. Важно снять им случайные запоры, помочь им увидеть себя, настоящего…

– Слово предоставляется режиссеру экспериментального молодежного театра… э.. Константину Евгеньевичу Новгородцеву.

Херувим воскликнул:

– На штурм!

Народ оживился. Медынский отобрал у растерявшегося Абрамкина огромный ключ с увесистой бородкой, вложил в замочную скважину, провернул, наддал по филенке могучим коленом, и они вошли…

Абрамкин отбыл, пообещав самое горячее участие властей в развитии театрального дела Мишуринска.

Принесли ведра, щетки…

Федор I и Витюнчик сломались первыми. Выбежав перекурить, разлеглись в палисаднике на упругой травке, достали картишки… Недолго трудился и Паша – мастер не любил неквалифицированной работы, и потому ушел. Без отдыха сражались лишь Херувим, Игорь и Медынский. Две комнаты, одна с размахом, другая почти закуток, приобретали если не обжитой, то вполне пристойный вид.

Игра на двоих и без интереса наскучила Боссу и он сказал:

– Дух, а ну-ка, попроси Херувима фокус показать.

– Чего?

– Он же этот, боец. Вот и пусть палку какую-нибудь сломает.

Режиссер не стал упираться.

– Выбирайте.

Искали недолго. Заинтересовавшийся Медынский подал кирпич. Огнеупорный. Гладкий и тяжелый, как морской валун. Херувим принял его, положил на крыльцо.

– Так. Сейчас еще раз промоем пол и стены, я скажу пару слов о том, для чего мы это все затеяли, а фокус под занавес.

…Вместо люстры в большой комнате висел на хромированной и все же местами проржавленной цепи зеленый абажур. Ввинтив в патрон стосвечевку – вечерело, расселись на обрывках «Мишуринской правды». Учитель сел по-восточному, скрестив руки и ноги, и начал:

– Мы несметно богаты…

Компаньоны с подозрением посмотрели друг на друга.

– Мы богаты с рождения. На момент рождения мы все: художники, поэты, математики и композиторы. Чего-то в нас больше, чего-то меньше. Часто наши таланты залегают на такой глубине подсознания, что и жизни будет мало их отыскать. Но это сути не меняет, скорее, говорит о нашем безграмотном, неумелом поиске.

– Я вижу, вы хотите задать вопрос, – продолжал Херувим, – а при чем здесь наша студия? Отвечу так. На сцене идет непрерывная игра, парад различных характеров. Что позволяет нам примерять на себя разные образы: надел костюм, скажем, поэта, – чересчур просторно, снял, взял другой… На десятый или двадцатый, неважно какой раз, вы найдете образ, дорогой и родной для вас; образ – не чужой, а ваш собственный. Я думаю, начнем с малого, небольшие этюды…

Режиссера оборвал страшный грохот. Это из-под заснувшего Медынского Игорь убрал онемевшее плечо и гигант, повалившись, ударился чугунным лбом об пол.

Что началось! Витюнчик хохотал так, что актеры боялись за его жизнь; лоб Медынского даже не покраснел, а вот на полу осталась серьезная вмятина… Под сатанинский смех коллектива Юра обиженно стал доказывать, что вмятина существовала и до его падения. В изнеможении Федор I потребовал провести следственный эксперимент. Медынский повторил удар, и сам затрясся от хохота, увидев вмятину сильнее прежней…

Расставаясь с компаньонами, Херувим – он хотел побыть наедине, проделал на улице «фокус» с кирпичом. Коллектив был разочарован: удара никто не заметил, кирпич просто взорвался в воздухе и его осколки пропели над головами.

Отойдя, Федор I вздохнул:

– Против лома нет приема.

– Если нет другого лома, – отозвался в темноте Витюнчик.

Режиссер пошел в закуток и посмотрел на дядюшкины окна. Зашторенные, они лучились мирным розовым светом. За думанное свершалось… Конечно, сейчас для них театр это шутка приезжего «фокусника», неожиданная летняя забава. Но завтра меловая черта поделит комнату на сцену и зрительный зал, и не надо будет ни горящих софитов, ни бархатного занавеса, ни рукоплещущих зрителей… Меловая черта и… выпрямится спина, преобразятся походка, речь… И подъемная тяга искусства начнет неумолимо воз носить их из привычного круга. Затрещат грязные нити паутин, заколет легкие от переизбытка кислорода…

За спиной вежливо кашлянули. Мечтатель обернулся и увидел молодого человека, опирающегося на трость.

– Добрый вечер, – улыбнулся поздний гость, протягивая руку, – не отвлек?

Херувим удивленно ответил рукопожатием.

Киоскер внимательно осмотрелся.

– Это и есть наш первый городской театр?

– Что вы! – сконфузился режиссер. – Будет чудесно, если мы решим задачи хотя бы студии.

– Ну, а цель?

– Ой, вряд ли можно сразу ответить на такой вопрос…

– Только сразу, – усмехнулся Лан. Кажется, он начинал догадываться, с кем имеет дело.

– Ближайшая цель – дать ребятам смысл, повседневный смысл жизни, предоставить им возможность увидеть себя со стороны…

– Ну, что же, благородно, – ничего не понял гость.

– А в материальном смысле?

– Как?

– Кто будет снабжать вас? Вам же кресла, костюмы, техника потребуются…

– А-а, Сергей Федорович твердо обещал содействие властей. Сказал, горисполком выделит необходимые средства.

– Горисполком? – Киоскер с таким откровенным весельем посмотрел на Херувима, что тот понял, что сказал анекдот.

– Ты был у Орешникова?

– Да.

– Видел известку на крыльце?

– И что? – недоумевал режиссер.

– Вот и все, что есть у горисполкома! Средства!.. Средств им хватит лишь на побелку своего ба рака.

– Но пока нам ничего не нужно…

– Правильно, если у вас кружок чтецов-декламаторов. Однако городу нужен, позарез необходим настоящий драматический театр! – Киоскер встрепенулся и стал похож на кречета, с которого сняли колпачок. Даже глаза блесну ли антрацитом. – Свой театр с партером, аншлагами и вешалкой… Ведь наш народ в абсолютном театральном невежестве: ложу от антракта не отличит! Ограниченность замысла – преступление. Вот почему я здесь, и вот почему я спрашиваю тебя, как просветитель просветителя: готов ли ты сорвать с мишуринцев путы театрально-драматического невежества? Готов ли ты к великой миссии Шекспира?

По ошарашенному виду режиссера Киоскер понял, что с пафосом он перехлестнул.

– Я, конечно, говорю несколько юмористически, но проблема требует немедленного решения. Потом, ты возбудил надежды…

Будь Лан помоложе, Херувим от радости бросился бы ему на шею!

А вдохновитель продолжал:

– Театр нам нужен серьезный. Свет, грим, костюмы, звуковое сопровождение, – он предупреждающе вскинул руку с золотой искрой печатки, – всю материально-техническую базу создаю я. И то, что мне дорого, – два моих новейших магнитофона, – дарю на общее дело.

Он устало улыбнулся и горько и доверительно сказал:

– Не могу видеть этих мальчишек в духовной нищете.