Текст книги "Город белых паломников. Роман"

– Ты что?

– Отвечай!

Она покорилась.

– Вижу.

– Так вот. Я тебя никогда не спрошу, нужен я тебе или нет. Я никогда не помешаю тебе в твоем светлом и личном. Я буду не впереди тебя, а позади, сильной тенью. И мое дыхание будет твоим, кровь моя твоею кровью, твои слезы – моим горем, а твое горе – моей болью. Клянусь!

Он обнял ее, и так решительно для него и нежно, что она потерялась, поддалась… И поцеловал.

Глава шестнадцатая

В ночь перед Днем Советского театра Игоря одолела бессонница. Не потому, что дышать было трудно влажной, почти осязаемой духотой – с кровати он перебрался на пол к раскрытому окну, а из-за окончательно принятого решения: завтра ему предстояло шагнуть на новую ступень к недостижимому пьедесталу. Постукивая друг о дружку крепкими изрубцованными в тренировках кулаками, он проводил полную и беспощадную ревизию минувшей жизни. И убеждался: жизнь была поганая, мелкая, полная огромных обид, страхов и случайных, едва заметных радостей. И завтра вечером он оборвет ее, завтра вечером он выйдет из дома одним, а вернется другим, и тот, другой, о! – это будет настоящий парень!

В третьем часу он уснул, и ему показалось, что спал он минуту-другую, поскольку его пробудили довольно гадким способом: над ухом разноголосый хор восторженно запел:

– Вставай, проклятьем заклейменный…

– Настя, выключи телевизор! – взмолился он.

С недавних пор послушная Настя прошлепала босиком, щелкнула. Однако звук переместился за окна – в «Юбилейном» открывалось торжественное собрание городского актива и его транслировали все уличные «колокола»…

Празднество начиналось! Чеканным проходом знаменных групп, салютованием пионерских горнов, возложением цветов к бюсту В. И. Ленина, звучным оглашением списка членов рабочего и почетного президиумов… И продолжилось трехчасовым докладом о непрекращающихся достижениях советского театра, советской художественной самодеятельности (включая монументальную скульптуру и рыбную ловлю), о героической борьбе художественной самодеятельности капиталистических стран против империалистического гнета…

Для главного режиссера праздник начинался бестолково. С утра за дела взяться не удалось – дядюшка умудрился потерять разом все ключи от квартиры. Племянника оставили дома: Надежда Прокофьевна поспешила к МГК, где сегодня должны были объявить город Мишуринск побратимом с городом Парижем и после митинга торговать французскими колготками, а дядюшка с огромным чемоданом за вином, поскольку надежные люди говорили о введении с завтрашнего дня сухого закона.

Через час Херувим ключи все-таки отыскал, оставил соседям и умчался в театр.

Самое неприятное заключалось в том, что директор в театре не появился и сегодня. Посланный к нему домой Славик вернулся ни с чем. Игорь высказал догадку, что Киоскер запил, и предложил взломать дверь в аппаратную и самим приготовить светотехнику и звукоряд. Режиссер на эту догадку оскорбился и отложил взлом до вечера…

Заглянули Соловейчик и Медынский – оба с новыми брезентовыми рюкзачками. С сожалением удостоверившись, что премьера состоится вовремя, убежали, сославшись на неотложные дела.

Сосредоточиться на предпремьерных проблемах не удавалось. Громкоговорители за окном хорошо поставленным голосом несли чудовищную ахинею о советском театре, который будто бы вошел в каждую семью и каждый трудовой коллектив… заглядывали какие-то люди, ужасающе пьяные и с подбитыми глазами, просились в туалет и там немедленно засыпали… Потом вообще подъехал армейский грузовик и высыпал к подъезду отделение безоружных солдат во главе с лейтенантом. Офицер снисходительно козырнул юным артистам и сообщил, что согласно приказу молодежный театр берется под охрану, как и все стратегически ценные учреждения города. Солдатики робко расселись в зале на полу, закурили, а лейтенант за чаем в артистической уборной поклялся, что враги не пройдут, а банда негодяев, похитивших 100 миллионов рублей, будет поймана еще до понедельника…

Где-то к часам четырем Херувим освободился и тут же направился к Наташе.

Несмотря на послеполуденный час, небо сверкало как алюминий. Раскаленный ветер медленно тек над запыленными крышами; асфальт смолой клеился к подошвам; краски лозунгов темнели, ежились хлопьями, от ветхих тканей праздничных флажков и транспарантов тянулись дымные нити…

Через центр встревоженный опекун пройти не смог – проспект перегородили милицейские цепи, а близлежащие улицы были заставлены водовозами, снегоуборочными и пожарными автомашинами…

– Туда, брат, нельзя, – сказали ему, – там, брат, самодеятельность гуляет…

С площади несся чрезвычайно одобрительный гул, перекрываемый духовым оркестром, играющим без передышки; изредка прорывались мощные крики «Ура!».

Позади режиссера загремел конский топ, засвистали бичи – из переулка вылетали брички с цистернами пива…

Сделав изрядный крюк, Херувим вышел к Особому микрорайону. Здесь тоже гуляли. Прямо у Наташиного подъезда пожилой дядечка выдавал на баяне «Голубой вагон», распаренный народ лихо притоптывал в такт и не в такт.

Херувима остановили, расцеловали как на Пасху, сунули в руки большую эмалированную кружку с горячим яблочным вином и наполовину облупленное яичко.

– За что пьем? – засмеялся артист.

– За то, что завтра пить не будем, – хором отвечали ему.

– Тогда минуточку, – он поставил на скамейку вино и закуску. – Одну минуточку. Я сейчас…

Вбежал в подъезд, на третий этаж, позвонил.

И первое, что увидел он, когда его впустили, – книги. Свои книги. Каждый том тщательно отбирался из сотен прочитанных. Каждая из книг была страницей в его личной истории. Небрежно кинутые, они хламом лежали в углу прихожей. Лежали в той же последовательности, в какой он вручал их воспитаннице.

– Проходи, – засвистела горловой трубкой ее мать и, неловко переставляя отекшие ноги, пошла в комнаты.

– А где Наташа?

– Умерла она.

Уверенный, что не расслышал, прошел, спросил:

– Куда Наташа пошла?

Мать уже сидела за круглым обеденным столом, спиной к нему и держала толстыми руками фотоальбом.

– Умерла моя доченька, невеста моя…

Ничего не понимая, Херувим повторил:

– Где Наташа? На работе?

– Вот она, моя девочка, вот моя хорошая… Правда, она всех красивее была? Посмотри…

Он взял протянутые ему черно-белые фотографии. Стоят тесно какие-то люди… смотрят вниз, на неживые цветы… Они стоят, а лица у них… Какие лица! Точно на гипсовых барельефах – белые, вечные…

– Я знала, что она умрет. Было так странно, когда она ходила, смеялась среди нас, таких безобразных, жадных, земляных… Живут кто? Живут грубые, крепкие, на кого ни Господь не позарится, ни зверь, ни человек… А как она могла жить?

Еще фотография… Погасшее Наташино лицо в фате, черно-белые цветы на ее сжатых губах…

В страхе Херувим сложил фото вдвое, разорвал, сложил еще, разорвал…

– Что вы делаете?! Зачем?!

Она суетливо стала выхватывать у него клочки.

– Я склею. У тебя ничего не выйдет. Умерла она, нет ее!

– Вам что, этот ужас жить помогает? – сорвался он на крик.

– Мне-то какая разница? – свистела она, торопливо складывая обрывки в целое. – Умри она сегодня, завтра или через год – мне какая разница, если это случится? Я и тогда вспоминать ее буду не живою, а мертвою… Даже представлю – ей пять годков, она бежит, ручки раскинула, как крылышки, щеки надула, гудит… скажешь, живая? Не-ет, мертвенькая.

Последние слова она произнесла, совершенно успокоившись.

– А парень мне хорошие снимки сделал. Умрет она, новые делать не буду. Это уже мои, оплаканные.

Потом они пили чай. И как бы ни было ей трудно говорить серебряной трубкой – она говорила, а он слушал. О Наташином отце, погибшем в ЛТП, о годах, прожитых ею в больницах, о Наташе…

– Книг ей больше не давай. И эти забери, – закончила она.

Херувим вздрогнул от неожиданности.

– Не читает она книжек. Никаких. И тебя не любит. Я знаю, когда она любит. Она тогда приходит с маленьким солнцем вместо сердца. Целует меня и деньги дает. Я эти деньги не трачу. Это светлые деньги. А на хозяйство я лучше из ее сумочки вытащу, когда она спит…

Херувим вышел под вечерние звезды и стал у подъезда, как часовой.

Директор МЭМТа никуда не пропадал. И не спился. Как никогда Киоскер был в добром здравии и превосходном настроении. Эдик появился точно в назначенный срок, выложил всю обговоренную сумму и заказ сделал на еще большую. На праздничные выходные Лан снял хату на Низу и устроил Большой прием. По высшему разряду.

К полудню, когда мишуринский народ давился на митингах и в очередях, гостей у него собралось множество. Лан угощал всех. Тех, кто не подходил к столу рангом, поили в подъезде. Морозовская аппаратура выдавал чудеса. Ни одна запись не повторялась дважды. Колонки рвали воздух, пушечные удары басов колыхали дом до фундамента, в буйных цветовых потоках СДУ зальная комната с сомкнутыми шторами качалась, словно яхта в иллюзионом шторме… Жара со всех сорвала одежды и гуляли чуть ли не нагишом.

Киоскер, счастливый до изнеможения, любил всех и все любили его. Он вырвал у этого паскудного, волчьего мира все, что хотел. Деньги, друзей и товарищей, женщину изумительной красоты и таланта…

– У меня есть все! – кричал он Эдику, обомлевшему от роскошной встречи. – Я не могу сказать, что шел от нуля. Нет. Предки дали мне приличное прошлое и сделают сказочное будущее, но настоящее я умею делать сам. Сам!

Галдеж стоял невообразимый. В придачу к дэковским аппаратам Слава прихватил сюда почти половину своих поклонниц. Еще три комнаты находились в распоряжении приглашенных. Одну из них, спальню, к вечеру настолько заэксплуатировали, что она почти не отпиралась. В другой князья во главе с Растопчиным играли в «перо». Игру легкую, быстротечную, большого анализа не требующую, но крайне рискованную.

Наташа откинулась в кресле под пылающе-пунцовыми шторами. Бокал золотого шампанского холодил руку. Жужжали с обеих сторон какие-то лица, от которых-то и отмахиваться было лень. И сильнее чем от хмеля, голова кружилась от музыки. Такт за тактом громоздкие, грубо-осязаемые, недвижимые и крутящиеся предметы вокруг стекленели, беззвучно лопались и опадали хрупкими мерцающими осколками… Она оставалась совсем одна – невесомая, не ощущающая своего тела…

Ненадолго. Ее грубо погладили по коленке, мокро чмокнули в щеку.

– Отстань, Саша, – с досадой пробудилась она.

Какие-то мальчики отшатнулись от нее и скрылись в цветных сумерках, за вихрем танцующих… Киоскер в этот момент встречал самого Юлая. Тот пришел с двумя сумками хорошего вина, уставший, прокопченный – по его словам, в центре шли пожары.

Вино приняли, естественно, на «Ура!», на пожары здесь плевали, и после Юлаева гостинца торжество приобрело совершенно неуправляемый характер. Плясали, спотыкаясь и валясь, самые стойкие – многие уже лежали по всем комнатам в бесчувственном виде. В подъезде кого-то стали бить. Немного погодя битье стало массовым – из-за того, что часто попадали не в того, в кого хотели…

Лишь в комнате, где играли в «перо», было относительно тихо. Проигравшийся Растопчин ставил на свою жизнь.

– Значит так: я падаю, и если больница, то возврат. Если кончусь – ваше. Все: часы, печатка, монтановский костюм, – говорил он, сияющий, с особой нежной улыбкой на лице.

– Тут второй этаж, – ухмылялись ему.

– С крыши, я падаю с крыши, – убеждал он.

– Да ты и без ставки прыгнешь…

– Дурак я, что ли? – отвечал он просяще.

И хотя знали, что он дурак, и все равно прыгнет, растопчинскую жизнь поставили на кон.

Немного посвежевший Юлай рассказывал, как в убийственной давке на проспекте Ленина раздавали бесплатно вино; как загорались от солнца обшитые кумачом трибуны…

– Спой, а? – упрашивал Киоскер Наташу. – Для меня, а?

– Брось, – смеялась она. – Здесь и так всего хватает.

Приводили соседей – всех, к кому достучались. Старушку с незакрывающейся челюстью, двух полненьких тетушек и страшно словоохотливого мужичка. Влили каждому по бутылке сухого вина и в обморочном состоянии развели по квартирам…

Киоскер теперь не просил Наташу спеть для него. Юлай с насмешкой и дружеским сожалением бросил ему:

– У меня есть бабы похлеще, но и те так не ломаются…

Лан и сам с возрастающим бешенством видел, как она с нескрываемым равнодушием сидела на Его большом празднике, то и дело порываясь уйти. «Мальчик ее ждет, красивый такой, молодой, начитанный…»

Стиснув зубы, вывел свою подружку в коридор. Но раз говора не получилось. Лан готов был ее простить, сказать ей сотни хороших слов, но после того, как объяснит всю вызывающую наглость ее поведения. Однако слова застряли у него в горле, когда Наташа с извиняющей улыбкой отстранилась, сказала «Поздно, мне надо домой» и действительно пошла к выходу…

– Куда? – Он больно, за волосы, схватил ее, охнувшую, прижал к стене, чуть не плача от великой обиды.

– Я же среди всех самый главный, родной для тебя…

– Что ж ты ведешь себя тогда как сволочь! – выкрикнула она. – Пусти…

– Я – сволочь!? – его захлестнуло. – А кто тогда не сволочь? Херувимчик твой, что-ли? Спелись за моей спиной, на мои деньги… – он бил ее, неуклюже, сильно, все куда-то в живот.

Поднял ее, согнувшуюся, бросил в какую-то дверь.

– Иди, иди, валяйся с кем хочешь! Ты мне даже на одну ночь не нужна! Дрянь!

Дверь за ней с хохотом и визгом захлопнулась – то была спальня.

Несколько потных рук встряхнули ее. Кто-то крепко поцеловал в губы; радостное бормотанье:

– Давай, помогу прикид снять – у нас тут классная групповушка…

Ее ловко, будто она была куклой, перевернули, сноровисто стаскивая одновременно и блузку, и юбку…

– Назад! – оглушающе рявкнули над ней. – Быстро пошли к своим бабам!

Ее подняли, бережно, повели из комнаты. Это был Эдик, славный Эдик. Довел до ванны, подождал. Выходили из гудящего дома с трудом – совались к ним оплывшие разбитые рожи; Эдика пробовали остановить, но, почти трезвый, он отбился.

За палисадником стояла его машина. Посадил на заднее сидение, сел рядом, скинул кроссовки, полез в бардачок. Копаясь там, участливо спросил:

– Ты, как? С усиками пробовала? У меня есть… А выпить хочешь?

Наташа почти оправилась. Сунула руку ему между бедер, схватила мошонку и дважды крутанула. Спаситель взвыл, дернулся как сумасшедший, стукнулся головой о панель и затих.

Юлай, конечно, не мог знать всего, что произошло в городе. Хотя подготовленные к митингу кумачовые трибуны и в самом деле сгорели, значительных пожаров не произошло, просто из-за бешеного зноя в центре многие общественные и жилые здания обгорели: дерево обуглилось, краска свернулась хлопьями, лозунги на металле и камне, не говоря о тканевых и картонных, испарились – гарь и копоть висели над улицами…

В сумерки Игорь вышел на свой экзамен. В синем тренировочном костюме и кедах, с неимоверно бьющимся сердцем. Пересек опустевший двор, вышел к наглухо запертому «Универсалу» и далее, к черте, которая незримо отделяла светский цивилизованный Верх от буйного провинциального Низа…

Редкие окна светились, не горели уличные фонари. Жара спала ощутимо, но легче не дышалось – от земли поднимался ветер и по городу, по его вымершим разгромленным улицам пошли белые паломники. Они возникали отовсюду, прямо на глазах – провернется на одном месте вихрь, вберет пыль, газетные клочья, другой мелкий сор и – готов паломник…

Особенно густо они выделялись из подвальных решеток, подзаборных теней, вылетали из мульд и помойных ящиков, шелестящим шагом выбредали из сарайных переулков, обваленных зданий, непроходных дворов и тупиков…

Экзаменаторов Игорь увидел издали. Рядом с бывшим кафе, где ныне размещалась пельменная. И ребят, развлекавшихся здесь, так и называли – пельменники. Их было пятеро. Рослые, в кожаных куртках, хорошо поддатые… У ног их, засыпаемый пылью, хрипло ревел магнитофон.

Сперанский направился к ним. Он знал, как положить на асфальт двоих и уйти от погони. Двоих, больше ему сейчас и не надо. Нет, он не был знаком с теми, которые буквально через минуту будут в бессилии ползать по тротуару. Не их он будет бить, а серую, цементной прочности, массу тупости, злобы и пошлости – поданных Его Величества Кулака.

Они тоже его увидели и загоготали так, будто давно и с нетерпением ждали.

– Земляк, тормози немного…

– Секи, какой аккуратный весь из себя!

– А морда не наша.

– Не-ет, не наше…

– Откуда, землячок? Чей?

– Секи, молчит. Гордый.

– Ага, как буревестник.

– Ты че, язык проглотил? Откуда ты?

– Гоша, вломи ему пару раз, а то он нас обижает…

– Обожди, карманы пощупай, может, у этого немого башли есть…

Напряженно молчащего Игоря пнули несколько раз, легонько, для примерки… Шустрые руки какого-то Гоши вы вернули его карманы…

«Немного, еще немного, – уговаривал себя Игорь, колено к груди, боковым рикен-учи налево, уход в стойку, блоки…»

Гоша заорал:

– Да этот флакон пустой!

– Хоп! – резко выдохнул Сперанский и по всем выученным правилам ударил коленом Гошу, склонившегося над его вывернутыми карманами. Тот моментально отпрыгнул, успев ловко шарахнуть Игоря по уху.

«Промазал!» – отчаянно подумал боец, неуклюже повернулся в обступающем его кольце и пошел падать на асфальт под частыми, ломающими его тело ударами…

Херувим не дождался своей подопечной. В принудительном порядке его доставила к дому милиция, после того, как в Наташином доме чуть не задушили в собственной квартире одинокую женщину.

– Я все время находился в подъезде, – говорил он засыпающему капитану, сидя на заднем сиденье изношенного «уаза», – ведь на улице сильно мело…

Облокотившись на качающиеся перила, он не вспоминал бессердечные слова ее матери «… не любит она тебя. Боится». К ним он остался равнодушен. Любовь в его расписании занимала едва ли не последний пункт…

Он напрягся, когда подъездная дверь сильно, с оттяжкой хлопнула. Но никто не вошел. Лишь пыльный вихрь взлетел между лестничными пролетами и осел, рассыпаясь…

– Вы точно помните, что никто не вошел?

– А как же, – пожимал плечами свидетель, – я же ждал. Крик был минут через десять, может, пятнадцать… И были шаги… Сверху стали спускаться… Странные шаги, легкие и скрипучие, как если бы кто бежал на протезах… но на протезах так быстро не бегают.

– Бегают, еще как бегают, – зевал капитан, безостановочно записывая.

– Потом я поднялся, смотрю дверь открыта…

– И что, никого не увидели?

– Ни души. Да, кукла на ступеньках валялась… я таких ни разу не видел – огромный, полметра наверное, младенец из синей пластмассы. Рот у него черной изолентой заклеен, а глаза то откроются, то закроются… Потом я эту куклу не видел… Может, кто из ваших подобрал?

– Нам, брат, в куклы играть некогда, – обиженно улыбнулся капитан, дал подписать протокол и отвез домой.

Тетя Надя крепко обругала его за хождение дотемна, отправила в ванную, сама бегом на кухню…

Но уставшего Херувима не освежил и контрастный душ. Он вышел в зал. Дядя сидел в кресле у телевизора, ноги на табурете, на коленях – поднос с ужином. Добродушно махнул рукой, мол, присоединяйся… Херувим слабо улыбнулся. Он бы и не заинтересовался происходящим на экране, да насторожили его неприятный хруст множества сапог и тяжелое прерывистое дыхание…

По центральной программе шел бессчетный фильм о войне. На скошенном поле сходились две большие группы солдат. Обгорелые, в несвежих гимнастерках… На ходу передергивались оружейные затворы, вытаскивались из ножен длинные тесаки, ощупывались бесчувственными пальцами бритвенные края саперных лопаток… Они сходились так долго, что, казалось, минули сутки, вторые, начались третьи… Херувим давно выцелил своего, и успел пережить и холод, выледенивший тело, и черепной жар…

Третьи сутки кончились внезапно. Они ударили железом друг друга одновременно, и там, где железо не ударило об железо, оно прорезало, расплющило, разорвало, проткнуло дрожащую плоть… Херувим заревел от радости, когда длинным выбросом винтовки уколол штыком в грудь своего. Как в механическом танце тот подпрыгнул, раскинув руки и ноги, и упал. Херувим еще ревел, когда огромная масса стали взблеснула над ним и без боли ударила по лицу, разрубив надбровье, скулы… Только веселое удивление охватило оттого, что от смертельного удара он жив и даже не лишился сил. А сил в нем было столько, что он мог ударом приклада раздавить врага. Но пока подымал он приклад, увидел, как из собственной груди выскочил кончик алого лезвия, а по ногам ударили разом так, что полетел он на землю, а земля полетела от него. Дико закричал Херувим…

Дядя с трудом поймал тело племянника, прыгающее в конвульсиях… Надежда Прокофьевна, вначале тихо сползшая в обморок, придя в себя, вызвала «скорую», и лишь инъекция аминазина прекратила припадок.

Доктор Зомби сказал, что бояться пока не следует, ничего серьезного, истерика, в праздник таких случаев бывает много, нужно наблюдать, но, когда ему сообщили, что мальчик, узнав о гибели отца, военного, два дня просидел в окопе, отстреливаясь от санитаров из отцовского «Макарова», доктор Зомби с тихой радостью сказал: «А мальчик наш»». И долго топтался у постели больного, повторяя эту фразу и жалобно поглядывая на родственников. Те благодарили за помощь и делали вид, что фраза их не касается…