Текст книги "Город белых паломников. Роман"

Глава четырнадцатая

Надежда Прокофьевна, известная у себя на работе отзывчивой душой, осталась на пару дней у тяжело захворавшей коллеги.

Первый вечер дядя провел смирно, листая давнюю подшивку журнала «За рулем». На второй он взорвался и устроил дома званный ужин для старинных друзей.

Были не только старинные: молодая подруга его жены Ирина Александровна с приятельницей Татьяной Николаевной; по левую руку хозяина сидел крутошеий молодец из его бригады. Он сидел в глубоком поролоновом кресле и была видна только его стриженная под бокс голова – она неподвижно и зачарованно глядела перед собой и кушала водочку стопка за стопкой. Номенклатуру представлял Вася Скрягин. Расслабленный и благодушный, он показывал неистощимый аппетит, и басом, от которого панически трепетала посуда на столе, травил абсолютно нецензурные анекдоты. Однако никто, кроме Ирины Александровны, не краснел.

Собственно, из старинных друзей были лишь Сергей Степанович с супругой, да некая суровая тетушка в фиолетовом парике; вначале ее побаивались, но затем она неожиданно расплясалась так, что показала всем черные подвязки чулок под высоко взлетающей юбкой. Сергей Степанович внимания на себя не обращал, разве что редко и к месту начинал хохотать, да настолько громко и ядовито, что шутивший всегда обижался. Супруга его, женщина в возрасте и примечательная лишь миловидной улыбкой, добровольно и, видимо, привычно кухарила и подавала на стол.

Рядом с Татьяной Николаевной франтом крутился на стуле Владислав Михайлович Сперанский, сосед. За общительный и необидчивый характер здесь его кликали просто Владиком.

Татьяна Николаевна с некрасиво напряженным лицом принимала светское обхождение соседа, и когда тот галантно задавал ей какой-либо поверхностный вопрос, так, за ради общения, начинала судорожно есть. Чувствовала она себя неловко потому, что этим вечером открывала дверь в иную жизнь. Не далее, как вчера, она, расплакавшись, призналась Ирине, что муж бессилен сделать ее настоящей женщиной. «Ты меня понимаешь? – всхлипывая и марая носовой платок французской тушью из местных чернил, говорила она. – Натуральной женщиной!». И когда к ней подсадили Владика, она в сладком ужасе обречено решила ему сдаться.

Разговор вели обширный. С самым горячим вниманием обсуждали похождения Синей куклы, ограбление Стародубовой на сто миллионов и приезд министра культуры и внутренних дел Станиславского.

Синяя кукла, хозяйка Старого парка, в темные ветреные ночи наносила жителям свои страшные визиты. Выбрав по ведомым только ей признакам дом, подъезд и квартиру, она поднималась туда… Примечательно, что едва она начинала свой маршрут, очередные жертвы сразу догадывались о ее приходе и, распятые ужасом, безвольно ждали расправы. Последнее обстоятельство вызвало жаркие споры – одни стояли за борьбу с этим чудовищем до конца, другие ратовали за немедленное бегство под охрану ГОВД…

Сергей Степанович всхохатывать перестал и опасливо высказал догадку, что ограбление персональной пенсионерки – дело пластмассовых рук Хозяйки. Ему возразили, что Стародубова жива, а, как известно, человек от встречи с Синей куклой либо напрочь сходит с ума, либо кончает самоубийством. На что Владик полушутя-полусерьезно сказал, что Стародубова не человек, а музейный экспонат. Дружно сошлись на том, что приезд Станиславского в это воскресенье даст основательный встрях местным властям и внесет полную ясность во многое, особенно в снабжение колбасой.

За шестой бутылкой темы сменились, тон стал несколько игривым, и кое-кто захотел пить на брудершафт. Даже случилась маленькая давка, ибо к брудершафту приглашали только до слез смущавшуюся Ирину Александровну. Впрочем, когда ее целовали, она бесстыже улыбалась.

Тут и пришел Херувим.

– Представляю, – загремел дядюшка, когда тот появился в гостиной и, растерянно улыбаясь, поздоровался. Константин Новгородцев, будущий водитель большегрузых автомобилей БелАЗ, в настоящем известнейшая личность…

– Дядя! – просительно сказал племянник, щурясь от непривычного сияния люстры, включенной на все девять ламп. Супруга Сергея Степановича подала на стол чистый прибор, Владик с Татьяной Николаевной потеснились…

– … масса достоинств. Не пьет, не курит. Кирпич пробивает не только пальцем, но и головой…

Гости кивали с добрыми бессмысленными улыбками и шумно поражались его добродетелям.

– Ангел, – умилялись женщины.

Фиолетовая тетушка авторитетно заявила:

– Это его и погубит. Мужчине красота ни к чему.

– Да, – с восторгом согласился Вася. – Лишь бы… стоял, да деньги были.

На него зашикали. Не очень. Сергей Степанович резко захохотал и неосторожным взмахом руки вывалил себе на колени салатницу. Его увели. В Ирине Александровне Херувим со стеснением узнал трагическую любовь дяди, которую он по приезде назвал тетей Надей. Она совсем не походила на взрослую женщину, скорее, на его ровесницу.

– Я – отец, – внушительно сообщил Херувиму построжавший Владислав Михайлович, – и мне небезынтересно знать, чем Игорь занят в вашем… ммм… вертепе.

Режиссер оживился.

– Приходите, у нас репетиции каждый вечер, а завтра генеральная…

– Он дерзит мне, – не слушал тот, – он мне сказал, что я – сатрап…

Владик горестно посмотрел на соседку, желая встретить сострадание, но сбился и мгновенно захотел произнести нечто блестящее и совершенно увлекательное, да сбился опять, взглянув на ее полудекольтированную грудь, причем, остановился на ней настолько долго, что Татьяна Николаевна вынуждена была грудь прикрыть салфеткой.

– Оранжереи кругом, теплицы, – вдруг понес Владик. – Человеку человеком стать негде. Утром тебе дают жеванное, в обед жеванное, размножаемся при строгом интервале – тридцать плюс-минус десять градусов…

Он привстал и во всю мочь крикнул:

– А я желаю разбить стекла и на свободу, в лес, на дерево, к солнцу!!

– Налить ему! – радостно отозвался с другого конца стола дядюшка.

Все повскакали и дружно запели:

– А кто родился в январе – вставай, вставай, вставай! По маленькой, по рюмочке, давай, давай, давай!

– Я майский! – отбивался Владик. Недолго. Дошли и до мая.

– Кто тут крайний к солнцу? – рявкнул Вася, подсаживаясь к Владику и Херувиму с полным фужером водки.

Тут их всех посдвигали в сторону, поскольку стали освобождать пространство для плясок. К великой досаде Херувима, Вася не танцевал. Когда Владика взвалила на плечи Татьяна Николаевна и понесла в круг, предводитель квартальной общественности усадил его в угол, на кресло, и заявил:

– Юноша, когда мне было столько лет, сколько тебе, меня звали просто Васей. Я был честен и изо всех сил строил коммунизм.

– Что ж не построили? – не удержался юный собеседник, которого начинало мутить.

В ответ Вася понес невероятную чушь. Он стал уверять, что именно он является самым строгим защитником коммунистической морали; дыша чистой водкой, ибо он перестал закусывать за каждой рюмкой, откровенно признался, что точно знает главного организатора стомиллионной кражи, и что день «Х» назначен на праздник театра. В это воскресенье возможно всякое, поскольку идет контрреволюционный подогрев масс…

Сергей Степанович, очищенный от салата, сидел рядом и беспрерывно хохотал. Хотя расслышать все, что молол пьяный Вася, не было никакой возможности – пляшущие под громовую музыку избивали пол каблуками так, будто в этом избиении и состояла их главная хореографическая задача.

А секретарь уже нес о существовании неких коммунистических заповедников, которые со временем бы срослись в один большой коммунизм.

Херувим не выдержал, вскочил и бросился к себе.

В своей комнате поспешно запер дверь, но свет не включил: на его диване кто-то могучий и длинный давил нечто белое и растрепанное, восклицавшее прерывистым голосом:

– … я не с вами, не здесь… ох, ну что ж так сильно!

Выбежал в прихожую, а в прихожей били Владислава Михайловича. Била пришедшая за ним жена, Тамара Васильевна. Не так, чтобы наотмашь, с хлестом, а кулачком, стиснутым кулачком по безвольно мотающейся шее. И добила. Владик скользнул по стенке и сбил мучительницу с ног. Херувим бросился поднимать обоих. Однако едва Тамара Васильевна привстала, еще на корточках, с горящими сквозь упавшую на лицо прядь глазами, злобно и сильно ударила свидетеля в нос и разбила в кровь… Дядя, не теряя добродушия – он тоже был почти невменяем, вышвырнул обоих Сперанских на лестничную площадку.

Ирина Александровна повела мыть Херувима, почти ничего не соображающего…

– Казалось, есть огонь, теплится повсюду, только тряпками старыми забросан… а ничего, пещера! На много лет назад пещера… – тоскливо говорил он и красная вода стекала с его пальцев.

Ирина Александровна запрокидывала ему лицо и просила молчать. Но он не мог:

– Куда идти, с кем, главное? Бессмысленно писать книги, сочинять музыку… кому, когда такая ночь!?

Глава пятнадцатая

Наутро, в шестом часу, по единственному ведущему в город шоссе входили поднятые по боевой тревоге регулярные войска.

В этот час сонные почтальоны распихивали по ящикам праздничный номер «Мишуринской правды». Два лозунга украшали первую полосу газеты: «Да здравствует народное творчество!» и «Художественная самодеятельность всех стран, соединяйся!». Горожане приглашались в субботу к десяти часам на митинг у кинотеатра «Юбилейный» и в воскресенье к восьми вечера в Мишуринский эстрадный молодежный театр на премьеру агитпьесы С. Ф. Абрамкина «Шагай вперед, комсомольское племя».

…Слепя в лицо предутреннему солнцу зажженными фарами, колонна новеньких грузовиков медленно двигалась за командирским «уазом». Водитель последнего вел машину предельно осторожно, как если бы вез послеоперационного больного. На заднем сидении почивал полковник С. П. Тупорылов, у ног которого прикорнул его замполит Т. А. Громогласный.

Спали в кузовах и солдаты…

Тяжкий сон объяснялся ночным ЧП. Так как последний раз часть покидала казармы в 1945 году по случаю войны с самураями, нынешнее выступление вызвало глубокий патриотический подъем. Подъем сопровождался жестокой попойкой как среди офицерского состава, так и рядовых; блистательной речью заместителя, сказанной им в два ночи с крыши броневика в одном нательном белье; и нешуточной перестрелкой между некими лейтенантами и Громогласным.

К перестрелке отнеслись равнодушно. Замполиты в части не держались. Предшественника Громогласного вообще сдали в психушку, где он каждому встречному с неподдельным трагизмом восклицал: «Я Ленина хоронил!»

Это было не совсем так. Ленина он не хоронил. Он отпевал его. И не его самого, а гипсовый бюст. В новогоднюю ночь какие-то негодяи (подозревали все тех же лейтенантов) заперли бедолагу в Ленинскую комнату и, уложив бюст в агитационный гроб, принудили читать над ним последние работы покойного. Они поставили микрофон и предупредили: если пауза будет более четырех секунд, вся комната взорвется… Вначале он запинался от страха, да и оттого, что читал гения впервые, но к утру разгорелся, к тому же Ильич сам стал подсказывать…

Машины по огибающему город шоссе направлялись к общежитию ПТУ, стоящему на отшибе перед огромным ржавым чертовым колесом.

Еще в эти розовые чистые утренние часы, перед Домом власти задержали и доставили в отделение дядю Мишу. Что изможденного небритого человека в рваном летнем пальто и с гнойным бинтом на голове звали именно дядей Мишей, никто, естественно, не знал, а сам он в этом не признался. Задержан он однако был с пачкой тетрадных листков, густо зачерненных неразборчивым почерком. Выделялись лишь начальные слова: «Очень прашу» и адресат: «Главному министру Станиславскому». Выяснить, что за просьба была у этого истощенца, не удалось. До вечера он упорно молчал, а к ночи неожиданно потерял сознание и умер – «по причине стремительного опущения почек».

Генеральная репетиция пьесы Константина Новгородцева «Воры в законе, или Криминальные приключения Буратино» состоялась в Мишуринском эстрадном молодежном театре в назначенные день и час – в пятницу, десять утра. Более того, к удивлению автора, проходила на подъеме и даже в некоторых эпизодах блистала верной и живой актерской игрой. Крупно подвел лишь технический директор: «студия» оказалась запертой и долгожданного и дорогостоящего звукового оформления спектакль не получил.

Были и обещанные курьерским уведомлением официальные лица. Сам С. Ф. Абрамкин, затем В. А. Орешников, Н. В. Обрыдлов-младший – секретарь горкома комсомола, Е. Болото корреспондент отдела коммунистического воспитания «МП», В. Э. Скрягин, Л. А. Решетникова – завполитмассовым отделом ДК, да вертелся вокруг Обрыдлова-младшего щуплый паренек в похоронном костюме с прозрачными неморгающими глазами – его заворготдел.

До явления вышеназванных лиц этот паренек побывал в театре, сопровождаемый Васей. Последний, в широком сером костюме, с огромным серым же галстуком, имел вид хозяина, показывающего гостю свое подворье. Невнимательно осмотрев помещение, они вывели режиссера в коридор и потребовали сто рублей на проведение неких оргработ.

– Какие рубли? – не понял Херувим, проведший остаток ужасной ночи здесь, на студийных лавках. В этом бессонном состоянии ему показалось, что глаза у паренька и в самом деле прозрачные – сквозь них была видна облезлая коридорная краска…

– Сто рублей 27 копеек. По утвержденной смете, – сухо повторил заворг и показал по-ресторански разграфленную бумагу, нечто вроде меню, но с заголовком: Мишуринский городской комитет ВЛКСМ.

– Все равно не понимаю… – сказал Херувим, но режиссерская рука, повинуясь непонятно каким побудительным сигналам, вынула из нагрудного кармана две двадцатипятирублевки.

– Пусть будет пятьдесят, – опытно перехватил их прозрачноглазый комсомолец, поспешно исчезая.

– Стишки на хлеб не намажешь, – добродушно и по-отечески ласково пояснил Вася, похлопывая по спине дебютанта.

Выяснять, почему комиссия путает театр с кафе, а генеральную репетицию с банкетом, Херувим не стал – подходили актеры, все, как один, бледные, с нервными тиками и трясущимися губами, и категорически заявляли: нет, ни за что, не могу…

Смогли…

Когда спецгруппа из МУРа, заламывая руки и поддавая для скорости пинков, поволокла за кулисы посрамленного Буратино, а пахан Карло после саморазоблачительной речи застрелился из пугача, поплыл занавес…

Уличная детвора, напущенная в зал в бесчисленном количестве, загикала, захлопала, засвистела и завизжала, стала вскакивать на скамейки и друг на друга… Члены комиссии, слабо улыбаясь, переглядываясь, неслышно и не долго поаплодировав, пересели, образовав кружок вокруг секретаря райкома, который с несгибаемой спиной благожелательно и бессмысленно смотрел одновременно и на сцену и несколько под потолок.

Бедный режиссер, – этот час он умирал и воскресал ежесекундно, – рванулся к своим…

Некоторое время члены комиссии вынужденно сидели молча. Зампред Орешников курил сигарету с золотым ободком. Евгений Болото достал из коротких по-школьному брюк изжеванный шестикопеечный блокнот и поместил его на тощем колене.

Шум выпроваживаемых зрителей, частью передравшихся, немного утих, выплеснулся за окна…

Сергей Федорович обратился:

– Ваше впечатление, товарищи, от этого…

– Безусловно талантливого, – буркнул в сторону вместе с дымом бестактный Орешников.

– … талантливого, – повторил, как поперхнулся, председатель, – спектакля молодежного театра. Какие будут замечания?

– Положительные, – уточнил принципиальный шпион.

– Да, положительные! – вскинулся Абрамкин с обидой. – Да, какие будут положительные замечания?

Луиза Санна поторопилась первой. Как единственный в комиссии представитель искусства.

– Несомненно, талантливо! Но я просто обязана предъявить начинающему коллективу несколько положительных замечаний. Очень, ну очень много насилия. Особенно в сцене, когда они с таким ужасным гоготом вешают крысу Шушеру, которая оказалась тайным сотрудником милиции. Еще, этот непереносимый жаргон: мусора, козлы, клево… Нельзя так. Что положительного увидят дети? Искусство, наше, социалистическое, обязано быть голубым!

– Каким? – вскинулся Болото.

– Голубой – в театре цвет положительных героев. А для детей все герои обязаны быть… безоблачно голубыми!

Затем слово взял заворг.

– Самое главное положительное замечание товарища Обрыдлова, – сказал он, напряженно, как переводчик, поглядывая на молчащего и смотрящего по-прежнему на сцену и под потолок секретаря райкома, – заключается в том, что в пьесе полностью отсутствует комсомольское племя. Товарищ Обрыдлов спрашивает, куда подевался многомиллионный советский комсомол?

…Вася с надеждой и беспокойством следил за тем, как в гримерную прошли две женщины в белом (плечи их опускались под тяжестью алюминиевых бидонов), как выбегали в прихожую растрепанные актеры с не совсем отмытыми мордашками, за ними что-то убедительно и шепотом говоривший режиссер; как на сцене за занавесом двигали мебелью, неосторожно звякали столовыми приборами; поэтому Вася только и заметил:

– Опасная пьеска… Не наша. Вот если образ Шушеры ярче подать… человек ведь жизнь положил в борьбе с хищниками. Где бы сейчас тот Буратино был, когда не Шушера? Ого-го! В Париже!

Отлучившийся ненадолго заворг вернулся и сухо, по-протокольному, пригласил совершить «краткий перерыв на рабочий перекус».

Комиссия потянулась на сцену к столам, накрытым активистками из «Универсала»…

Бесчувственному от переживаний Херувиму по-братски улыбнулся Евгений Болото и крепко подхватил под руку.

– Старик, пару слов наедине. Вот так надо, – и для убедительности чиркнул ребром ладони по небритому горлу. Подтолкнул режиссера к ближайшей двери и они оказались в ванной комнате.

– Старик, – торжественно обратился к нему Болото, знаю, ты поймешь… вы ведь, молодые, талантливые, для меня как гонцы в будущее… Так что, передай там, что Женя Болото свободен! Не так давно, но свободен… Я сейчас здесь, с этими скотами, – повысил он голос, – сижу, смеюсь, беру сигарету, двигаю фишку в свой ход, но… когда тошнота начнет душить от них, только станет угасать последний свет, когда испарится и тень здравого смысла… о! тогда одно движение, два-три пасса…

В руках его ртутно блеснул капроновый шнур и повис на верху отопительной трубы.

– Не заметят они… Шнур со змеиным шелестом развернулся, образовав петлю, в которую газетчик ловко всунул голову.

– Подожди, не бойсь, – предупредил он, – … а заметят, когда на мой стул придурок залезет, в халате… Пока!

Болото подмигнул и сел с мгновенно побагровевшим лицом.

– Стой! Куда? – закричал Херувим и споткнулся об разъехавшиеся ноги самоубийцы…

Не без труда приподнял его, прижал к стене, высвободил шею, перевалил через край ванны и пустил воду на весь напор…

Кашляя и вытираясь какой-то тряпицей, неудачник гордо спросил:

– Теперь ты понял, старик, отчего я свободен?

На что Херувим только и ответил:

– Надо же, человечество весь свой возраст бьется… а тут самый дешевый рецепт: каждому вместе с паспортом петлю. Карманную… Чуть что – и в свободу…

Комиссия безостановочно трудилась до позднего вечера. Трудилась за столом так, что ломило челюсти, вилки падали из слабеющих рук, язык заплетался и в глазах у многих сверкали радуги и море плескалось не выше колен.

Особенно доработался Болото. То он сидел в страшном молчании, икал и почесывал странгуляционную борозду, то внезапно орал соседу в ухо:

– Фамилия!

– А? Чего?! – подлетал тот на месте.

– Напишу-у… – пел корреспондент и тыкал в лицо обомлевшей жертвы изжеванным блокнотом.

Исключительно трезвый заворг разливал вино с такой оперативностью, что никто и двух минут с пустой рюмашкой не сидел. Да еще успевал регулярно обрызгивать дезодорантом своего шефа, который не ел, не пил и смотрел так же благожелательно и бессмысленно, только сейчас куда-то в угол…

Херувим не вытерпел и получаса. Он категорически потребовал от председателя комиссии и секретаря райкома немедленно прекратить оргию и приняться за творческое обсуждение! Но его не расслышали – председатель яростно полемизировал с Орешниковым, а секретарь …он тоже не ответил, он вообще не шелохнулся, а режиссеру деликатно посоветовали не беспокоить комсомольского вожака, поскольку он совершенно мертв года как три…

Чувствуя боль от поднимающихся на голове волос, Херувим посмотрел на припудренное массивное лицо Обрыдлова, на бурую влажную полоску кожи у стянутого галстуком воротника, и, обмякая, наконец-то осознал, что точно заснул и угодил в кошмар, и в этом кошмаре ему говорили:

– … прибили как-то по пьяне, но пришлось и в таком виде возглавлять, а то б папаше жизнь испортил…

– Что естественно, то не безобразно!

– Дайте мальчишке воды…

Почему-то на подбородок ему вылили полстакана теплого вина, а Скрягин, поглядывая на него и на Луизу Сан ну, авторитетно заявил:

– Не может быть все кино стопроцентно голубым – живем как в Польше, у кого… больше, тот и пан!

– А я читала, – возражала раскудрявившаяся Луиза Санна, – что это зависит не столько от объема грудных бицепсов, сколько от размера обуви.

– У меня пятьдесят второй, у меня! – радостно отвечал Вася.

А распалившийся Сергей Федорович грозно атаковывал принципиального шпиона:

– Кем бы мы стали, если не «Человек с ружьем» и «Ленин в Октябре»?

Шпион высокомерно улыбался и закусывал свежий вишневый ликер шоколадным ассорти.

Из кошмара Херувим сбежал.

Чуть позже ушел Вася. У него много было дел. Чересчур много для пенсионера, пусть и секретаря территориальной парторганизации.

Решение комиссия приняла поздно вечером.

Алый, словно аппортовское яблочко, Абрамкин встал и спросил заворга, давно уже не прозрачноглазого:

– Сколько?

– Пятьдесят, – ответил тот, обрызгав дезодорантом себя и председателя.

– Друзья! Товарищи! Едни… едино… единомышленники! Полагаю, мы примем на удовлетворительно первый спектакль первого молодежного городского театра! Ура!

…Расходились члены комиссии безобразно. Водитель вызванной горкомовской «волги» брал в охапку каждого и вольно складывал на заднее сидение. На переднее усадил Луизу Санну с заголившейся коленкой и помчался, рванув с места так, будто когда-то работал жокеем…

Немного, и Херувим поверил бы чудовищным россказням мишуринцев о всяких там людоедских трапезах на партийных бюро, о разлагающихся на ходу вождях, о синем фургоне, в котором пьяные санитары городского морга убивают зазевавшихся горожан для того, чтобы подогнать количество умерших за сутки к установленной цифре, о пластмассовой кукле – Хозяйке, она в беззвездные ветреные ночи разрывала сердца своим жертвам… Немного, и поверил бы, но два часа самоистязательнейшей тренировки охладили вскипающий разум и, стоя под душем, он нашел крайне жестокой шутку над, по-видимому, флегматичным секретарем…

За ужином Надежда Прокофьевна говорила:

– У ребятишек во дворе только и разговоров о вашем спектакле. Теперь они все – Буратино… Думаю, послезавтра к вам народу нахлынет…

Дядюшка скорбно молчал. За вчерашнее знаменитый племянник наотрез отказался подать ему руку. Переживал он не всерьез. Костя на него не настучал, это главное, а что до обид, то время и не такое лечит.

– Спасибо, тетя Надя, пойду я…

– Ты же не доел.

– Не хочется.

– Поешь, – не вытерпел дядюшка, – а то без дровишек головенка погаснет.

– Вот-вот, – засмеялась Надежда Прокофьевна, – и глазенками так, как сейчас, сверкать не будешь…

Херувим улыбнулся и пошел в прихожую.

– Только до двенадцати, – строго наказала она, дело к празднику, всякого следует ожидать. Вон, даже войска подогнали…

– Потому что нечисти полно, – согласился Петр Васильевич, – говорят, Хозяйка зашевелилась.

В городе этим вечером еще ничто внешне не указывало на нарастающий праздник. Сходили на нет во дворах ребячьи страсти, из открытых балконных дверей доносились шипенье поджариваемого картофеля, звон складываемой в мойку посуды и бодрые телевизионные голоса… В магазинах, за большими немытыми стеклами, продавцы при тусклом свете считали выручку и перетягивали денежные пачки резинками от бигудей; у гастронома лишь одна старушка торговала жухлыми пучками лука и войлочными стельками; на ступенях кинотеатра стояли электрики в брезентовых куртках и с огорчением наблюдали, как мерцает, силясь вспыхнуть, надпись «Юбилейный»; рядом с общежитием ПТУ исходили ревом заведенные «сто тридцать первые», а рисковые военные связисты крепили к верху «чертова» колеса красный фонарь… Со стороны Низа наползала фиолетовая мгла, в которой кувыркался новенький месяц; зажигались с трансформаторным дребезгом фонари…

Наташа и Херувим шли Рыбной к парку.

– Ты не в курсе, что сейчас за погода в Майами? – спрашивала она.

– Разумеется, – подхватил он, – день, жаркий день, время к обеду, легкий бриз с океана, по береговой автостраде катится блестящий красный автомобиль с открытым верхом, за рулем загорелая красавица в белой рубашке и белых шортах…

– Здорово!

– А с ней жирное капиталистическое чудовище…

Она улыбнулась.

– А может юный красавец в зеркальных очках? Ой, смотри, смотри сколько вояк!

Под входной аркой Старого парка рядом с билетной будкой стояли солдаты в дождево блестевших касках и со штык-ножами на боку; рослый, перетянутый ремнями прапорщик и низенький, несколько обрюзгший капитан с кобурой, надвинутой на ширинку, находились поодаль.

Прапорщик направил на парочку луч фонаря:

– Сюда нельзя, проваливайте!

Капитан засиял и послал смачный воздушный поцелуй:

– Натали! Привет!

Наташа отвернулась, Херувим возмутился:

– Что за тон? Почему нельзя?

– Нет сегодня танцев.

Наташа дернула опекуна.

– Пойдем, здесь кругом проходы.

Они отошли.

– Откуда тебя знает капитан?

– А ты чего заволновался? Мы с тобой не жених с невестой…

– Откуда он тебя знает? – накаленно повторил Херувим.

– Отвяжись, в кабаке должно быть видел…

Помолчали.

– И часто у вас парк закрывают? – уже спокойно спросил опекун.

– Не так уж. Когда в догоняшки играют.

– Во что?

– Ну, когда своих беглых ловят.

И пока они пробирались по темным тропинкам, Херувим узнал, что бегали солдатики часто. И мишуринцы называли поиски «догоняшками» или «игрой в войнушку». Иногда убегали целыми отделениями, вооруженными с ног до головы, вот как этой весной. Разыскали их быстро и недалеко от города. Беглецов загнали бэтээрами в какие-то ямы, окружили, да еще повесили над ними вертолет. Вначале горячо убеждали в том, что служба есть священный долг каждого гражданина, а трибунал – ну, чуть-чуть построже родного отца. Издалека убеждения воспринимались так:

– ашу… за ногу… ыйти… ем…!

В ответ от ям к вертолетному носу потянулись сразу несколько разноцветных нитей. Вертолет задергался, словно его захлестали по клепаным щекам, зазвенел, отлетел, как рассерженный шмель от качнувшегося цветка… видно было ясным небесно днем отлично… из-под брюха его вырвались с огнем два пышных серых дыма и врезались в те ямы… От взрывов повышибало стекла в некоторых квартирах и был страшный переполох, поскольку жэки бесплатно стеклить отказались…

А так от солдатиков вреда не бывало. В увольнительных по негласной конвенции толпились они вокруг пивнушек, ну, самых загаженных, тянулись к девчонкам, ну, самым пропащим…

…Перепрыгнув канаву, где змеей блеснула вода, они очутились в совершенно запущенной чаще.

– Ты куда завела меня? Тут «ни людей, ни музыки», как ты любишь говорить…

– Тише, – попросила она. – Мне нравится быть одной, в жуткой-жуткой тишине и… бояться. Страх тогда большой и чистый. Он не от кого-то исходит, а отовсюду… Ты понимаешь, что я хочу сказать? Страх чистый потому, что боишься не кого-то конкретно, кого можно представить и к кому можно испытывать ненависть, брезгливость, скажем, а потому, что он от природы чист, как эти деревья, камни, луна…

– Пойдем, – смущенно сказал опекун.

– Еще немного… В голове кружится сильнее, сильнее… живот поджимает, а дыхание будто совсем исчезает… и еще, от каждого дерева, куста стук моего сердца отдается… Возьми меня под руку, крепче… Так… А музыка здесь есть, ты не прав.

Херувим запрокинул голову, прислушался. И точно! Со стороны города в самую вышину, к лунному гнезду, свитому из ночных облаков, летел альтовый голосок скрипки, летел с такой силой и надеждой, что боязно становилось за его полет, который, казалось, мог бы вот-вот оборваться…

– Василий Кириллович! – вспомнил Херувим.

– Пошли, – теперь она попросила. – Кажется, выход там…

Когда они вышли на асфальтовую дорожку, Наташа спросила:

– Тебе о нашем парке ничего не рассказывали?

– Нет.

– Ну, всякие кошмарики… О Хозяйке, например.

– Не могу же я этому верить, – рассмеялся он и… остановился: к ним быстро и неслышно приближалась серая фигура с опущенной головой.

Наташа, вздрогнув, обернулась…

– Кто вы? – вырвалось у Херувима.

Фигура замерла в нескольких шагах от них.

– Уходим, – со злобой сказала Наташа, – это Ленка-мертвяк. Ее парень на машине задавил… ее парень.

– Володя? – без веры, не поднимая головы, спросил призрак девушки, и Херувим не смог не ответить:

– Вы ошиблись.

– А Володю вы не видели?

– Нет. Я его не знаю.

– Не обманывайте меня. Вы его знаете. Он такой добрый и красивый, что вы не можете его не знать.

– Я его действительно не знаю, – с отчаянием сказал Херувим.

– Вы из города, вы его увидите, вы скажите ему, что я здесь одна, мне холодно… еще эта ужасная Хозяйка… мне так страшно, я устала… вы скажите ему, ну, пожалуйста…

– Хорошо, хорошо, я обязательно…

– Да?! – воскликнул призрак. – Я жду его. Очень. Я долго жду его… Был снег – я ходила по снегу, была весна – по ручьям… ой, только ему не говорите об этом! Я жду не очень долго, совсем не долго, и мне не страшно здесь… я не лгу, ведь когда он придет, мне так и будет вспоминаться, что не очень долго и не очень страшно…

– Почему вы здесь? – шагнул к ней бедный герой. Пойдемте…

– Правда? К нему!? – она с радостью подала ему обе руки и посмотрела прямо в глаза. Херувим попятился – вся левая часть лица ее представляла собой глубокую ссохшуюся рану. Не мог бы жить человек с таким увечьем!

– Уйди! – взвизгнула Наташа. – А ты что уши развесил? Нет ее Володи, нет… Сколько раз этой дуре говорили… Нет же, Володю ей подавай…

…Лишь оставив призрака далеко позади, Херувим обрел голос.

– А где он в самом деле?

– Сразу и уехал. Одни говорили, что любил, потому и уехал, другие говорили, что от ментов не смог откупиться…

– Но как вы можете нормально есть, спать, жить на конец, когда…

– Дурацкие вопросы. Призрак, как призрак, мало ли их… Что теперь, за каждого переживать? Ты заметил, как у ней и плечо разбито? Это низовские ребята пробовали ее ломом успокоить. Замотала всех…

Херувим остановился.

– Подожди. Посмотри мне в глаза. Ты видишь, что в них нет ни капли неправды?