Текст книги "Город белых паломников. Роман"

Глава тринадцатая

Одно из своих лиц Мишуринск прятал под землей. Там во множестве направлений тянулись полые щупальца подземных коммуникаций. Выходили они за город и почти ко всем подвалам многоэтажных домов… Противоатомные убежища, ряды сараев, просторные тоннели теплотрасс, квадратные залы их пересечений, узкие щели газовых и канализационных сетей – мрачная бессолнечная прерия Мишуринска.

Она влекла к себе пионеров. Группы мальчишек, вооружившись ножами, кухонными топориками, стамесками, прикрываясь крышками от больших кастрюль, подсвечивая дорогу фонариками, протискивались в кошачьи дыры, проникали в «терра инкогнито» через проломы в подвальных перекрытиях и бродили там помногу часов, сжавшиеся, перепуганные, но завороженные… Может, под гнилым ватником блеснут золотые кольца, похищенные неделю назад из ювелирного магазина? И вдруг этот ящик, подозрительно новый, скрывает… винтовки американских диверсантов?

План Федор I составил недавно. В Старом квартале, половину которого населяли разоренные многоэтажки, подготовленные для капитального ремонта, проживала Ксения Федоровна Стародубова, персональная пенсионерка городского значения. Ни один слет пионерских дружин не обходился без ее участия. И мишуринские всегдаготовцы ненавидели Стародубову от всего своего детского сердца. Из-за нее мало-мальски заметные школьные события превращались в грандиозную пытку.

Ксения Федоровна, старушка рослая, подвижная, в черном платье и красной косынке, являлась и начинала рассказывать, а в последние годы – просто читать, воспоминания о своей пионеро-комсомольской юности, давно затверженные школьниками наизусть. Разумеется, протестовать никто и не решался – при ее выступлениях класс обкладывался директором, завучем и родительским комитетом.

Не только из жажды мести Босс и Витюнчик выбрали ее объектом. Вообще не поэтому. Ксения Федоровна числилась в местном музее трудовой славы экспонатом номер 1. Музей отпускал не ее сохранение значительные суммы ежемесячно. А так как почетная пенсионерка ухаживала за собой сама, то деньги сама и получала. И еще: она страстно ненавидела кошек, а ее деньги – «аж на полу валяются», потрясено докладывали очевидцы.

Разведывая обстановку, Витюнчик сорвал с какой-то девчонки красный галстук, повязал его и пошел приглашать Стародубову на вечер-встречу. Разведчик выбрался от нее с вздыбившимися волосами. Его там не били, фальшивое предложение старушка приняла с обычным энтузиазмом, а вот деньги там действительно валялись на полу…

Дурной запах шел от Старого квартала на прилегающие улицы. Пятиэтажки под капитальный ремонт стояли с наполовину выбитыми стеклами, с грудами слежавшегося хлама во дворах, поросших крапивой, репьем и прочими сорными травами. И в самую жару здесь не исчезали лужицы ядовитой воды. Неспокойная тишина была в этих дворах. То заскрежещет, отваливаясь, проржавевшая труба, то с крыши поедет какая-то тяжелая дрянь и рухнет на землю, напугав древнюю сгорбленную крысу, спешащую с гнилым лоскутом; то с жутким воем лопнут провода на клонящихся столбах…

Дома на капремонт определили лет пятнадцать на зад. Но расселение шло как-то неравномерно. Окруженный тремя брошенными домами, мог стоять четвертый, точно такой же изношенный, но жилой. Там так же готовились к выезду, но выселение потихоньку замедлилось и прекратилось вовсе. Время текло, помирали старики и больные, рождались дети – и все, все это на чемоданах. Внутри квартала ходи ли по протоптанным дорожкам, вдоль которых самодеятельно повесили два-три фонаря… Ходатайства к властям завершились безрезультатно. В горисполкоме не оказалось документов о забытых людях.

– Но ведь не может быть так, что нас нигде нет! – Плакали ходоки, преимущественно женщины.

– Почему не может? – раздражено отвечал вопросом председатель Мишуринского горисполкома. – Меня же вот нет.

– Как это? – засмеялись сквозь слезы просители.

– Вот так! – хмуро ответил председатель и хлопнул себя по темени.

И тут же исчез. Да так быстро, что ходоки увидели, как распрямляется вмятина на председательском кресле…

Председатель так и не появился. Его зам, Орешников, ничего решить не мог. Поэтому чемоданы оставались. Их не распаковывали, так как жить здесь было нельзя, а уехать от такой жизни было некуда…

Задача юных злоумышленников упрощалась тем обстоятельством, что почетная пенсионерка жила в выселенном доме одна. Она наотрез отказывалась переезжать в витрину музея. Хотя витрину предлагали со всеми удобствами.

На другой день после молчаливого отказа компаньонов Федор I и Витюнчик решились…

Подземными тропами мишуринской прерии вышли точно в подвал подъезда Стародубовой. Дрожа, испуганно переглядываясь, поднялись на второй этаж по дырявым лестничным пролетам, поросшим бледной вьющейся зеленью. Витюнчик вытащил из коричневой дерматиновой сумки царапающегося кота с проволокой на шее. Прикрутили его к скошенным железкам перил и взлетели на площадку выше.

Как и надеялись, кот замявкал, стал неудачно высвобождаться и разорался вовсю. Преступники, замирая, услышали скрежет отворяемой двери – густой волной к ним поднялся несравненный запах пшенной каши, – Ксения Федоровна вышла, облизывая ложку и беспокойно озираясь. Ее седые короткие волосы повязывала нечистая красная косынка.

Сердцебиение у злодеев чуть ли не совсем прервалось… пленный кот рявкнул пуще прежнего. Ксения Федоровна радостно просияла.

– Ах, купчик ты мой, – ласково запела она и на цыпочках поспешила вниз. – Киса, киса…

Грабители привстали и кубарем скатились в ее обитель. Витюнчик наложил засов, Босс стал сгребать в сумку вороха повсюду лежавших ассигнаций, в восторге покрикивая:

– Вот дура, вот дура…

Развивая план, Витюнчик пробежал в залу, где из мебели находилась лишь продавленная общежитская койка, застланная новой солдатской шинелью.

Тут не только квартира, весь дом загудел от отчаянных ударов по двери обманутой революционерки.

– Убью, контра! – исступленно басила она.

– Хер тебе! – взвизгивал Босс, наполняя сумку. Витюнчик сильно дернул за ручку оконную раму и с ней свалился и жестоко грянулся об пол. В ужасе вскочил, выбил другую раму наружу, ухватился за бывшую рядом пожарную лестницу и очутился на ее перекладинах…

– Стой, дурак! – прошипел ему Босс, являясь в проеме, и протянул раздувшуюся сумку.

Изодрав руки о ржавое железо, они спустились, спрыгнули на кучи лежалой ветоши, метнулись к ближнему подвальному оконцу и скрылись в нем, словно полуденные призраки.

Одним безупречно солнечным утром «Мишуринская правда» разрешила сомнения и вопросы горожан по поводу странных выпадов средств массовой информации. Она опубликовала на первой полосе под рубрикой «В бюро МГК КПСС» три строки полужирным шрифтом: «В связи с настойчивыми просьбами трудящихся провести в ближайшие выходные День советского театра».

Однако пропагандистские усилия, направленные на развертывание праздника, вызвали некоторый побочный эффект. Главную роль население почему-то только приняло к сведению, а затолковало совсем о другом: о всенародном пуске колбасо-сосисочной линии на местном мясокомбинате, о митинге за запрет вино-водочных изделий, о внеочередных выборах, на которых, дескать, будет самый широкий ассортимент нижнего белья, и даже о всеобщей амнистии лицам, не достигшим 14-летнего возраста…

В Доме власти забеспокоились. Практическая нацеленность трудящихся могла повлечь нездоровые последствия… Поэтому спешно началась широкомасштабная подготовка: бюро, комитеты, совещания, экстренные собрания и чрезвычайные летучки собирались поминутно и почти во всех организациях города.

Особая паника разразилась во Дворце культуры, флагмане воспитательной эскадры МГК.

Его директор – Анатолий Сергеевич Спозаранков, молодой розовощекий человек из школьных комсоргов, прибежал на работу сломя голову, и спешно назначил общее собрание. Народу неожиданно явилось много. Некоторые фамилии Толик (так звали директора и в официальном кругу) знал лишь по ведомости. Были: три кочегара, два киномеханика и ученик их, семидесятилетний старик с живым взором и окладистой бородой, два кассира (котельная и киноаппаратная, кстати, давно не работали), ночной сторож и дневной вахтер, худсовет – Луиза Санна, Мария Рюриковна и Виктория Беретовна, другие лица, и по ведомости не знакомые директору. Толик рассказал, что на воскресенье объявлен День советского театра, но праздноваться будет не единственно театр, а вся художественная самодеятельность, включая монументальную скульптуру и рыбную ловлю. Предстоит также отметить солидарность с угнетенной художественной само деятельностью капиталистических стран. Перейти на конкретные уточняющие детали не удалось. Старушка Мария Рюриковна (детские танцы) провокационно заявила:

– И все на ту же зарплату!

– Мы, как работники идеологического фронта… – попытался парировать директор, но технический персонал, который вступительной частью был сильно разочарован, горячо и недисциплинированно поддержал ее:

– Розетки посгнивали, а туда же, света просят…

– Ты бы сам, начальник, в котельной смену отпахал!

– … это кто ж двери так узко открывает? Его же бедолагу трясет, он же пьяненький дугу делает, а через такую узость и промахивается… А человек знаниями шел, значит, наполняться…

– Мы обязаны организовать смотр, победоносное шествие народных талантов, – надсаживался Толик.

– А вы не кричите, не кричите, – раздраженно говорила Луиза Санна (массполитотдел). – Будут же какие-то люди на митинге, можно им бантики подколоть, брошюры раздать… Виктория Беретовна брезгливо смотрела на родной коллектив и усмехалась. Ее кулинарный кружок располагался у ней на дому. Она получала две зарплаты и на одну готовила салаты и торты для приезжего начальства. Готовила не она сама, а бабушка, а за бабушку Виктория Беретовна была спокойна.

Весь гам перебил ученик киномеханика. Оглаживая бороду, он спросил:

– Холодильник-то как делить зачнем?

Пораженные члены худсовета все, как один, специальными взглядами заглянули в директорскую душу. Самые проницательные увидели в ней некое смазливое личико да новенький билет члена КПСС. Холодильника не было. Толик рассердился и заявил, что у них производство высших человеческих ценностей… но скандал случился. Крики, ругань, попытки техперсонала составить комиссию для гласного распределения холодильника, Толика раза два по лицу достали…

Словом, когда остался один худсовет, времени на де тали не было. Решили целиком опереться на опыт Луизы Санны – приколоть митингующим красные бантики и вручить им по брошюре. Кто-то вспомнил, что лет… надцать назад видел на втором этаже превосходно оформленные и поучительные брошюры. А так как наверх давно не заглядывали, то пошли все, и на втором этаже в конце коридора, у окна, увидели… длинного костлявого черта. Больной и худой, он лежал на стопке серых от пыли бархатных знамен и жалобно помаргивал.

Культпросвет работники завизжали и посыпались вниз…

В полдень Новгородцевым позвонили. Открыл Херувим. Мужчина в синей форме и двуствольным ружьем за спиной представился фельдъегерем и вручил пакет из фиолетового картона.

– Только ознакомиться, – предупредил он.

Удивленный Херувим распечатал конверт и вынул по лоску атласной бумаги.

«МЭМТ. Главному режиссеру Новгородцеву К. Е. Предлагаем завтра в 10. 00 провести генеральную репетицию. Будут официальные лица. Премьера – в День советского театра. По поручению бюро МГК КПСС С. Ф. Абрамкин.»

– Распишитесь. Поставьте время – 12. 02. Разрешите идти?

– До свидания, – растерянно сказал режиссер. «Что за чепуха? Выдумали какой-то МЭМТ, главного режиссера… Чудаки… Согласен, пусть будет МЭМТ, но для нормального представления минимум полгода потребуется. Ребята зажаты, текста не знают, свою стеснительность в дурь переводят… Счастье, что вообще приходят».

Разумеется, известие о скорой премьере коллектив встретил в штыки. Компаньоны с удовольствием забавлялись по вечерам на репетициях, но чего-нибудь серьезного не предполагали и даже слушать об этом не хотели. Федор I и Витюнчик сидели как оглушенные, но, конечно же, не Херувимовым известием. Глубокое горе постигло их. Забаррикадировавшись в штаб-квартире после налета, они вытрясли сумку и едва не попадали в обморок. Все деньги оказались не просто фальшивыми, а нагло, издевательски фальшивыми – натурально разрисованные купюры были достоинством в сто тысяч и в миллион рублей… В негодовании они даже хотели вернуться и поджечь квартиру самозванной миллиардерши… Поэтому при обсуждении они больше переживали свою неудачу, чем какие-то генеральные репетиции и премьеры…

Неожиданно вмешался Киоскер.

– Надо, мужики, – веско сказал он. – Покажите людям, что вы не на блатхате по вечерам сидите, а рождаете, так сказать… Короче, не будем спорить, – рублено закончил он. – А то Абрамкин мигом вас отсюда попрет. Ты, Константин, построже с ними, построже…

Общего согласия достигли, и Херувим, поначалу сам колебавшийся, решил, что один выход на публику сделает для актеров больше, чем с десяток репетиций…

Когда закончили, а репетиция прошла довольно удачно, так как от строгого текста отказались и стали фантазировать по сюжету, компаньоны засели перекурить в свою беседку. И там между ними произошел разговор, который окончательно убедил их в разумности принятого решения.

– Пусть теперь попробует не выпросить у дядьки мотоцикл, – сказал Славик. – Ни черта из его премьеры не выйдет. Сам будет играть всех героев…

Федор I немного повеселел, но виду не подал.

– Ты чего так стараешься? – спросил он. – Все равно у нас места для тебя не хватит.

– Ничего я не стараюсь, – обиженно ответил Славик и замолк.

– А ты, гад, – внезапно сказал Витюнчик, поворачиваясь к молчащему Игорю, – если Херувиму стукнешь, на кол посадим…

– Не «гад», – вскочил Игорь, и все удивленно посмотрели на него.

– Че ты сказал?! – надвинулся Витюнчик, оглядываясь на компаньонов.

– Дух, отстань, – приказал Федор I. – На кол не на кол, но схлопочет – это точно.

Херувим спасал.

Читал Наташе стихи, разъяснял мудреные вещи, а она… она смотрела так, как часто смотрят кошки – лениво, выжидающе-равнодушно… В вечернем свете улиц глаза ее изменялись поразительно: темные, безответные, они вдруг вспыхивали и прожигали горяче-зеленым… Херувима иногда пробирал испуг, что она как-нибудь невзначай или специально вернется к тому происшествию после бегства, но, видимо, она не помнила и обращалась с ним без стеснения, откровенно и просто.

Он строго запретил ей петь в ресторане. Наташа изумилась:

– С чего ты взял, что я унижаюсь перед ними? Мне самой нравится. Вообще, я делаю только то, что мне хочется.

– Не знаю, мне кажется, ты не так добровольна в своих поступках.

– Он не знает! Тогда что за приказы? Муж нашелся!

– Нет, не муж, – растерянно говорил Херувим, – но я

пойду к вашему директору…

– Хорошо, успокойся, не буду, – согласилась она.

В выступлениях и в самом деле наметился перерыв инструментальщики уехали на месяц к морю. К тому же Лана сейчас по вечерам в зале не бывало, а без него толпа, рвущаяся к эстраде, внушала ей беспокойство. Наташа согласилась и на то, чтобы с работы во вторую смену ее провожал Херувим. Несмотря на ее популярность, при нем к ней не приставали. Хотя как-то двое кавказцев отделились от толпы, валившей из фойе, и догнали их.

– Девушка, зачем тебе такой молодой?

– Пойдем с нами, девушка! – смеялись они.

Наташа поторопилась уйти, чтобы не ввязать в ссору своего телохранителя. О способностях Херувима она знала, но интуитивно понимала, что ножевая сталь тверже человеческой руки.

Чего не умел сверхгерой, так это танцевать. На дискотеках в «клетке» оставался беспокойным зрителем.

– Какой же ты артист, если танцевать не можешь? дразнила она.

– Я умею танцевать, – смущенно признавался он, – но специально, если вот по ходу пьесы…

– Пойдем, ну… – грозно заставляла она.

– Нет! Нет! – упорствовал спасатель.

Херувим не задумывался над тем, кто он для нее, за кого его принимают, отчего она так послушна, берет книги, обещает читать, конспектировать… Труднейшая задача изводила его – охватить ее такой плотной защитой, чтобы тысячеголовые чудища пороков даже не касались ее смрадным дыханием; он мечтал успеть ей насказать, внести в ее сознание возможно большее количество оздоравливающих истин. И какой бы взрослой она ему ни казалась, он все более чувствовал себя так, будто дали ему сверток с младенцем – страхи у сердца, перенапряженные от неловкости руки немеют, а надо успокоить, отвернуть ворот одеяльца, чтобы открыть дыханию чистый воздух и не простудить…

Вскоре после того, как опекун доводил ее до подъезда, Наташа оказывалась в аппаратной Киоскера. Сегодня, против обыкновенной озабоченности, Лан был радостно возбужден. Наташа сидела на знаменитом диване и в рассеянности вертела стакан с вином, темным и густым, как гранатовый сок. Рядом с запертой дверью малиново светился торшер, пахло нагретыми механизмами, из стереотелефонов, лежащих на коленях Лана, тонко стучала какая-то веселая музыка. Он читал вслух письмо от матери:

– …устроились неплохо. В трущобах, как и положено изменникам Родины. Есть на Западе абсолютно нечего – ни тебе 80—100 сортов колбасы, ни тебе дешевых фруктов со всего мира… Общественный транспорт ужасно дорог, передвигаемся своим ходом. Ходы твой папа уже два раза менял, то цвет ему не нравится, то модель. Кстати, работать вынужден сутками. Спустится в столовую, перекусит и немедленно к себе… Ни в коем случае, Саша, не приезжай к нам, из Мишуринска… Целую… Постскриптум: трущобу на пять или шесть комнат здесь подыскать легко…

Наташа оставила вино, нагнулась за твердым голубым конвертом. Из него выпал бледно-синий задохшийся лепесток. Она положила его на ладонь и дыханием согрела этот призрачный привет с того света.

– Василек, – определила она.

– Что странного? Будто в Америке мало васильков, нетерпеливо сказал Лан.

– Не злись. Интересно, где твоя мама училась шифровки писать? Как Штирлиц – ни тебе свежих фруктов круглый год…

– Ну, и как тебе эта идея?

– Какая?

– Перестань! Через три дня приезжает Эдик и платит по счету. Турпутевки в капстраны мне на дом принесут. Что, и сейчас не догоняешь?

– Не знаю… – она вернула конверт. – Я верю твоей маме, может, и бывает так хорошо, но вряд ли для всех.

– Конечно, не для всех! Там рядами сидят под заборами. Но кто? Да те, кто и у нас сидит под забором, – Лан остановился, ибо его заставляли объяснять элементарнейшие вещи. Она же видела, видела у него и слайды, и журналы с их жизнью!

– Слушай внимательно, – он взял ее равнодушную ладошку. – Каждый день, прожитый здесь, в Мишуринске, отравляет. Как радиация, заражает самый костный мозг. Мне, например, дурно будет без этого города. Но у тебя другое, у тебя есть еще шанс пожить счастливо на той стороне глобуса…

Лан торопился высказаться. Ведь теперь он знал ответ на вопрос, который ему задали тогда: куда мы едем?

Едва он смолк, она небрежно сказала:

– Чепуха это, Саша, – и встала; недра дивана по-разбойничьи ухнули. Надела телефоны.

– Почему? – побледнел он.

– … и в эти минуты любви и разлуки мы прожили много и счастья и муки… – пропела она. – Белые кораблики, пальмы, лаковые машины… Чепуха! Да, вспомнила! Ты знаешь, как меня Любка достала? Надо мной живет, полненькая такая, вместе в восьмом учились… Ее один и тот же кошмар добивает. Сначала пейзаж что надо – вот как у тебя: небоскребы, яхты, солнце так красиво заходит… и идет она по нашим улицам, но как бы заброшенным, пустым. Красота близко, стоит только до конца улицы дойти, а там рукой подать… Идет, а сбоку, чуть впереди, дом стоит выселенный, а рядом с ним воронка образовывается, пока небольшая, с мяч. Идет она, а воронка свистит, дом клонится, начинает проваливаться в нее… яма расползается, кругом все дрожит, пыль…

Лан безучастно слушал.

– Каждое утро ко мне бегает, – засмеялась Наташа. Сегодня говорю ей, мужика себе найди, очень от кошмаров помогает…

– Правильно посоветовала. Ты себе, говорят, и второго завела?

– Что-что? – спросила она, снимая телефоны.

– Как приятель твой, Херувим? Ты еще не затащила его в постель?

– Он не постельный мальчик, – охотно ответила она, – идейный, ты же сам говорил… Я его немного боюсь. Пока с ним рядом, ты спокойна как в танке, но представляю, если против, – она зябко дернула плечом.

– Спокойна? – переспросил Лан, нехорошо улыбнувшись и привставая.

– Это тебе за постель, дурачок, – подмигнула она, и в следующую секунду уже была на его коленях. Лан вдохнул ее тепло и мгновенно ослабел.