Текст книги "Город белых паломников. Роман"

Глава десятая

Киоскер добил Херувима тем, что вынул из внутреннего кармана своего кожаного пиджака сберкнижку со стапятьюдесяти рублями и, назвав это последними сбережениями, возложил ее к ногам Мельпомены. В ответ растроганный режиссер горячо попросил его стать директором театра, а на следующий день, в спешке не известив родственников, перечислил на открытый сообразительным директором счет половину маминых капиталов.

Театральное дело в Мишуринске развивалось необыкновенно быстро. На окнах повисли шторы из красного плюша, в комнатушке на простых деревянных столах разместилось шесть магнитофонов, вдоль стен встали стеллажи с кассетами и огромный дерматиновый диван послевоенных времен с валиками вместо подлокотников. Это чудовище с таким стоном принимало в свои истертые объятия, что впечатлительный Херувим избегал им пользоваться. Зато директор уверял, что диван, обошедшийся ему в полторы тысячи рублей, вещь антикварная, что некогда на диване спал ссыльный артист, фамилия которого не сохранилась… что пора восстанавливать прерванные традиции…

Трое упитанных рабочих в несколько дней сколотили в зале подобие сцены. Половину ее отгородили ширмой, за ширмой проломили дыру в кухню и там установили трюмо, сделав таким образом уборную для артистов.

Как и предвидел Херувим, сцена оказала на компаньонов сильное впечатление. Правда, не такое, какое хотелось бы. Медынский, и без того неразговорчивый, на сцене замолкал напрочь. Витюнчик, напротив, шпарил как автомат Калашникова. Паша Соловейчик от роли отказался. К зависти других он объявил себя полным бездарем и выставил вместо себя младшего брата. Сам же занялся подсобными техническими работами. Федор I играл охотно, но только одну роль – руководящую. Ни на какие отклонения от нее не соглашался…

После первой репетиции Игорь и Херувим шли по улице Рыбной к парку. В одиночку Игорь не осмелился бы на такую прогулку – низовские отличались буйным нравом и неуправляемым характером. И любили они до гроба – «Братан, бля буду, да за тебя любого козла рогами в землю», и ненавидели тоже, если не до гроба, то до больничной койки.

Из улиц, ведущих к парку, освещена была единственно Рыбная. Кажется, по паспорту она называлась улицей имени Первого партбилета. Но Рыбная звучало точней и поэтичней. Из темных переулков эта улица точно смотрелась как аквариум: дрожащий свет фонарей, трепетные тени деревьев… проплывают нарядные девочки в белых джинсах, в прошитых золотом рубашках навыпуск, рядом стайки нахохлившихся мальчишек в цветных нейлоновых рубашках, в расклешенных от бедра полосатых брюках, в туфлях на высоких пластмассовых каблуках…

К девяти часам на парковой танцплощадке начиналась дискотека. Херувиму захотелось побывать на ней после того, как Витюнчик отозвался о ней, неподражаемо закатив глаза: «Я летом подох бы, если б не шабаш в клетке!»

Учитель и ученик прошли под низкой входной аркой, рядом с которой сидела билетерша. Впрочем, ограды не было, и она взимала плату лишь с тех, кто шел главным входом.

Продолжая разговор, они углубились боковой аллеей. Игорь признавался:

– У меня есть одна главная мечта. Я ее все время мечтаю.

Херувим деликатно молчал.

– Я хочу жить далеко-далеко отсюда, в Индии, так, чтобы и индийцы не знали. В красивом месте, как по телевизору показывали: вода в реке голубая, как акварельная краска; в траве нет окурков, стекол, каждая травинка от мыта от пыли… большой солнечный сад, где растут малина и груши. Там бы я построил дом с огромными окнами из толстого космического стекла. Стены чтобы были из стальной резины. Есть такая резина, я узнавал, в нее сетка стальная запрессована… Само собой, запасов еды лет на сто. Три автоматических шкафа будут ее готовить. Один жареную картошку, второй – окрошку, третий грушевый компот. Больше из еды ничего не надо… и никогда бы из этого дома не выходил, никогда!

– Ну, брат, у тебя и фантазия! – подивился Херувим и остановился. Ему показалось, что с неба, провисшего от тяжести звезд, донеслось слабое рыдание… Оно повторилось… зашелестели листья, деревья на миг подернулись серебром. Странным образом пропали треньканье гитар, дальний грохот транспорта, отголоски смеха и ссор… и на задержавший дыхание город понеслись небесными птицами звуки неведомой мелодии… Птиц становилось все больше, гордо и радостно летящие под звездами, на земле они погибали с печальной мольбой, рассыпая семицветные оперенья. Попадая в траву, на ветви, на асфальт, волшебные перья вспыхивали крохотным недолгим пламенем…

Херувим очнулся, когда все стихло. Ученик его стоял недовольный.

– Вечно Кирилл не вовремя со своей шарманкой. Пойдем, шабаш начинается.

– Какой еще Кирилл?

– Василий Кириллович. Наш учитель пения. Воздушный шар с проигрывателем запустил. Отсюда не видно из-за водокачки. Три года подряд поднимается на него по веревочной лестнице и включает всяких бах-бахов.

Херувим перебил его:

– Обязательно познакомишь меня с ним. Пошли…

Конечно, Херувим, пробегая как-то в деловой спешке по парку, видел «клетку» – круглую цементированную площадку, окруженную высокими ржавыми прутьями, с дощатой эстрадкой, крашенной на один раз бледной голубой краской. Окрест, в произвольном порядке скамьи, урны, на лопнувшем вдоль и поперек истоптанном асфальте отвалы семечковой шелухи, окурки, бутылочные стекла… Поодаль сгорбленные березки, придерживающие от ветра свои подолы, неровные шеренги обороченных акаций, и тишина, и пыльный зной…

Но сейчас, когда вечер, когда сияют над площадкой цветные прожекторы, иное дело. В этих сказочных электрических сумерках благородно преображаются лица, драгоценней наряды; беспорядок интерьера мнимый – есть свои ложи, партер и галерка. Публика все прибывает, знакомые раскланиваются друг с другом, для особо уважаемых освобождаются места, им подают пиво, вино… правда, без стаканов. Из звуковых колонок несется монотонное шипение усилителя; на выносном пульте диск-жокея магнитофон бешено перематывает кассету; голоса и хохот…

Друзья встали в сторонке, в густой тени. Игорь шепотом и почтительно называл тех, кого юные горожане причисляли к высшему свету. Королей, князей и других титулованных особ мишуринских подъездов и подворотен.

– Самые главные на дискотеку не ходят, – заключил он.

– Кто же у вас главные? – улыбнулся Херувим.

– Юлай, Растопчин, Лан… Они в «Универсале» по вечерам отдыхают. Из них Наташка Савельева слезу вышибает своими песенками.

– Наташа? Это жена Лана?

– Какая жена?! У кого денег много, тому и жена…

– Подожди… В ресторане поет? И родители разрешают?

– Отца нет, мать у нее вся больная…

– Что она делает, ей же там душу искалечат!

Игорь насмешливо возразил:

– Она сама кого хочешь искалечит.

Херувим весь горел. Ему представлялось, как огромный и жирный уголовник, сладострастно потея, садит ее, бледную и насильно улыбающуюся, к себе на колени и засовывает за лиф мятую пятерку…

«Что делается, а?! Погодите, черти зеленые, – восклицал спасатель уже на бегу. – Пока я здесь, этот номер не пройдет!»

Когда всемогущий учитель исчез, Игорь опасливо отодвинулся подальше в тень.

Тем временем публика затрепетала; будто шаман, для которого приготовили ритуальный костер, вышел, насмешливо щурясь, диск-жокей – предмет яростного поклонения только что аттестованных школьниц, незабвенный и широко популярный Слава Морозов. Но, чтобы безраздельно владеть соплеменниками, ему не надо было трясти бубен и ввергать себя в эпилептический припадок. Просто взял с пульта микрофон, объявил мягким, вибрирующим на низких тонах голосом первый шлягер и нажал пусковую клавишу. И…

И над блаженно ждущей толпой на все свои сто ватт гаркнула одна колонка «Ква!» и отозвалась другая «Кваки-Ква!». Будто дятел, и подвыпивший дятел, застучал ударник, огненными переливами пошла мелодия, и молодые чудные голоса так озорно и весело заквакали, что даже самых ленивых и стеснительных схватили судороги в подколенных жилах. Кваки-ква-ква-ква, плюхи-плюх-плях-плюх… Боже, как радостно было в том болоте: радужные брызги летели от плюхов и пляхов, глупый комар с победным пением исчезал в лягушачьей пасти, а дятел бил-долбил музыкальную сосну…

Плясали все. Или почти все. Бия в ладоши, квакали так, что иногда перебивали оригинал. Игорь притоптывал и подскакивал на месте, и вряд ли бы потом признался себе, что тоже вскрикивал, только шепотом: «Кваки-ква».

В «Универсале» к девяти часам и спелись и спились. У входа очередь опоздавших, напротив, на проезжей части дороги, две машины такси и милицейский «уазик», в темном салоне которого тлели сигаретные огоньки. Занавешенные окна ресторана озарялись розовым и желтым.

Херувим перешел с бега на скорый полувоенный шаг, свернул с тротуара и, взбежав по ступеням мимо зло молчащей очереди, постучал в двухаршинные, скрепленные железными полосами двери.

– Сильнее, – посоветовали ему дружелюбно.

– И головой…

Дерзкий мальчишка стучал, не отвлекаясь.

Дверь вздрогнула и едва-едва приоткрылась.

– Простите, пожалуйста, мне бы… – сунулся он, но веселый хриплый голос ответил:

– Не прощу, – опытные пальцы ловко ухватили дерзкого за нос и дернули так, что Херувим лбом ударился о притвор. Несильно, но звучно.

Очередь безжалостно засмеялась. Гоготали таксисты, и даже из «уазика» с интересом выглянули две кокарды. Однако спасатель с улыбкой потер ушибленный лоб и невинной походкой направился за угол здания. Во внутреннем дворе прошел рядом с мульдами – с них благодушно взирали на него два черных блестящих кота, – постоял, оценивая обстановку… Впритык к хозподъезду стояли «жигули», в багажник которых рослый старик в телогрейке грузил бидоны; на крыльце здоровенный парень с лицом заплывшим, в складках, как у пожилого бульдога, откинув полу фартука, прятал деньги…

Херувим подобрал клочок бумажки и с самым заискивающим видом подбежал к нему. Тот брезгливо протянул два пальца… и запястье ему словно обвили стальным прутом и дернули к низу. Бульдог тяжело закувыркался по ступенькам, а нападавший вошел в смрадный коридор, закрыв за собой дверь на засов.

Ну и пахло в этом заведении! Будто с утра и до ночи кипятили тут с хлоркой прокисшие борщи… Он поднялся на второй этаж. В коридор явственно доносилась музыка. Одна из комнат распахнулась и в клубах белого пара оттуда вы валилась полная дама в блестящем декольтированном платье. Губы ее от жгуче-красной помады были точно в крови.

– Ты кто? – пьяно и капризно спросила дама-вампир.

– Я брат Наташи Савельевой, – стал объяснять юный посетитель, – умоляю вас, позовите ее. Мама срочно просила Наташу домой.

– Умоляю? – усмехнулась дама и алчно посмотрела на хрупкого ангела. Лягнула ногой дверь, из-за которой появилась столь нечистым образом, и, когда та отворилась, крикнула в клубящийся пар:

– Тамара! Савельеву сюда, живо!

Херувим услышал, как вместо музыки пошел из веселившегося зала нечленораздельный рев: «Таналита, танали та…»

Но спокойно дождаться «сестренки» ему не дали. Дама стала наплывать на него, словно туча.

– Она вообще-то на дежурстве. Я не могу ее отпустить.

Интервент незаметно попятился.

– Что же делать? – искательно заговорил он.

– Немножко заплатить придется, миленький мой, глаза ее округлились и, поводя мощной грудью, на которой в поту плавился золотой крестик, двинулась к нему быстрей.

– Мы внесем деньги за вынужденный прогул, – лепетал отступающий.

– Не серебром, мой сладкий мальчик, и не бумажками… Подождет эта свиристелка, у ней и так много братцев, – взгляд дамы стал глубоким, черным; в уголках красного рта закипели пузырьки – она теперь летела на него.

Херувим ударился спиной о дверную ручку, отскочил, дернул ее – мельком заметил убранство кладовки: швабры, ведра, залежи пустых бутылок, – вампирша с обреченностью падающего лайнера туда и влетела…

Он мигом захлопнул дверь за ней и щелкнул задвижкой. Перевел дух и огляделся. Снова в коридор рванули белые столбы пара, разбились о стены и потекли дымящейся массой по полу – он увидел, что к нему идет его «сестра». Веселая, опасно веселая, насмешливая и нисколько не удивленная.

– Ты?! – засмеялась она. – Что ты тут делаешь? – и ласково провела рукой по его лицу.

В кладовке заскрежетали битым стеклом, завизжали и с чудовищной силой ударили по двери.

– Пойдем отсюда! – вежливо и яростно приказал спасатель. Бесцеремонно ухватил ее под руку и потащил вниз по лестнице. – Тошно смотреть, как ты вляпалась. Классически. Книг что ли ни одной не читала?

Наташа вяло сопротивлялась, улыбаясь и ничего не понимая.

– Пьяна ведь, пьяна… Они с тобой сделали все, что хотели…

У выхода она, кажется, пришла в себя и решительно уперлась.

– Это что такое? Ну-ка, отпусти меня!

В зале рев нарастал, из раскрытого рядом подвала глухо неслось: «Натали, Натали…»

– Зовут меня, пусти, дурак! – всерьез рассердилась она.

Наверху раздался такой грохот, что перекрыл все. «Мадам на свободе», – понял спасатель. Отодвинул засов и тихо, даже растерянно попросил:

– Пойдем скорее, здесь так дурно пахнет…

Вместо ответа Наташа с ужасом взглянула на него. Херувим мгновенно обернулся и сразу подлетел на две ступеньки выше: он совершенно забыл об охраннике!

Бульдог стоял в проеме и крутил тонкой никелированной цепью; крутил сильно, с нажимом – металлический пропеллер с шипением резал воздух. А по лестнице с хохотом и ругательствами скатывалась мадам-вампирша…

«Убьют», – холодно подумал маленький герой. Ободряюще подмигнул «сестренке», скорчил жуткую гримасу бульдогу и, что было силы, крикнул так, как когда-то учил отец. Дикий, на высокой ноте вопль заметался в простенке, шилом прокалывая перепонки. Охранник выпучил глаза, цепочка бессильно повисла на его пальце, и тогда спасатель прыгнул, крутнулся и уже внизу послал боевой ногой удар в пах мордатому убийце…

Наташа, схватившись за голову, увидела только, как сумасшедший красавчик прыгнул, упал и встал; и отдельно – Жоржика, спокойно лежащего на крыльце. Лицо его белело, складки на нем устало распрямлялись…

Мадам-вампирша их не преследовала. Лишь ресторанские коты на мульдах злобно перемигнулись, но, к счастью для беглецов, с места не тронулись. К счастью по тому, что они котами никогда не были.

В палисаднике Наташа остановилась и, от изумления растягивая слова, сказала ему:

– Ну, ты и дурачок!

И, притянув за голову, быстро поцеловала…

Глава одиннадцатая

Точно лимон в прозрачной кожуре, над плоской крышей соседнего дома, над черными кривыми антеннами, висела луна. Херувим неподвижно стоял у раскрытых створок окна и невидяще смотрел на нее. Свежее дыхание ночи овевало его, на щеке лежала теплая лунная полоска. Он почти засыпал от усталости, однако фантастические происшествия минувшего вечера являлись и являлись с такою же силой и яр костью. Вновь на него летела ресторанная ведьма, парализованное тело бульдога валилось на крыльцо и… и совсем уж нестерпимо становилось от странного ожога на губах…

Утомленный герой пытался задуматься, но здравые мысли не шли. Да никакие не шли. Некто, явно посторонний в его душе, бессмысленно восклицал «Надо же!» и замолкал, и спустя минуту опять восклицал: «Надо же!»

…Позади раздалось гулкое мычание. Херувим повернулся не сразу, а когда повернулся, увидел дядюшку в белой майке и длинных, по колено, трусах. В руках полные рюмки, в зубах шоколадная плитка. При этом он свирепо подмигивал в сторону дверей – закрывай, мол, быстрее! Племянник повиновался, нежданный визитер с почтением установил рюмки на стол и шепотом объявил:

– Садись, счас вмажем.

Если это и была провокация, то настолько добродушная, что племянник уселся и весело принялся за шоколад. Новгородцев-старший хлопнул коньячку, с наслаждением понюхал свой могучий кулак, подвинул к себе вторую порцию, и без экивоков, напрямую спросил:

– Ну, как жизнь? Влюбился, поди, раз по ночам шляешься?

На этот вопрос, да и на сам диалог, дядюшку подтолкнула Надежда Прокофьевна. Из педагогических соображений. «Опаснейший возраст, – горячо наставляла она мужа, от великого до дурного один шаг». И пеняла ему на то, что не ищет он к мальчику индивидуальный мужской подход. Дядя уныло соглашался, но внутренне полагал, что искание подходов – занятие для ученых бездельников. Есть правильная линия жизни. Двигаться надо по ней. Свернешь вправо – затрещину, влево – подзатыльник. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим. Все! Остальное от лукавого. Тыщи лет без всяких макаренков детей растили и каких: Александр Невский, Суворов, Дмитрий Донской!

– Главное, чтоб в доме хлеб был, а не таблетки, убеждал он при случае собеседников, – понаштамповали лекарей, чуть что – химию в рот суют, вот и идут косяком одни дохляки…

– Ну, Петр, – восхищались собеседники, – тебе токо генеральным секретарем… – и пили его водку.

– Индивидуальный подход! – прокряхтел дядя, выпил вторую, и вспомнил о племяннике и о своем вопросе. Вспомнил поздно. Объект педагогических забот спал, привалившись к стене и свесив голову.

Пролетарский генсек с облегчением вздохнул. «Вот и поговорили…» Взял племяша на руки, уложил на диван. Отнес на кухню посуду. Напротив, внизу, ослепительно-желтым сияло чье-то окно. «Полуночники», – машинально не одобрил дядюшка.

В том, сверкавшем в ночи окне, принадлежавшем театру, действительно полуночничали. Киоскер, окруженный сподвижниками – Растопчиным, Морозовым, еще тремя популярными у молодежи лидерами, кое-какими избранными младшими товарищами, засиделся за работой. Несколько магнитофонов, приобретенных на деньги чокнутого Херувима, добросовестно наносили на магнитные ленты хиты советских и западных рок-банд. Сам работяга сидел с бокалом не очень хорошего вина (хорошее пили вначале) и говорил негромко, с той размеренной интонацией, которую позволяют себе уважаемые в своем кругу люди. Цвет мишуринской знати внимал ему серьезно, хотя и не без лени. Избранные младшие товарищи – Босс и Витюнчик – даже забыли опорожнить несвежие бумажные стаканчики, полные тем же вином. И надо отдать должное оратору – говорил он весьма интересные вещи:

– Читал я их Достоевского. Коротко: молодой фраер, которому срочно нужны бабки, топором прикончил богатую старуху, по пути зацепил молоденькую бабу и… потерялся. Не забрав товар, отвалил в сторону. Потом сломался и пошел на явку с повинной. История банальная и служит примером того, как нельзя работать. Спрашивается, зачем этот молодой неврастеник бил бедных женщин острым железом по темечку?

– Чем тогда? – хрипло спросил Босс. – От кастета тоже кровь…

– Ничем, – мгновенно ответил Киоскер. – Великая дурость: вместо того чтобы аккуратно забрать товар, начинают крушить черепа с громадным риском для себя и для дела. Если ты садист, то это понятно, но если нет, тогда ты просто пень и законное твое место – в тюряге, и не на нарах, а под ними.

– Братан, ты наших зем на зоне не трогай, – неожиданно встрепенулся один из новоиспеченных лидеров – Володя по прозвищу Костыль. До этого он мирно жевал таблетки от кашля, запивая их вином.

Киоскер с преувеличенной нежностью сказал:

– Что ты, Владимир, наших зем на зоне я уважаю.

– Понял, братан, у меня там такие кореша парятся, прочувствованно сказал Костыль. – За одного Карпа я любого в землю закопаю…

От этого имени на мгновение воцарилось почтительное молчание.

И немудрено.

ЗЕРКАЛО – 6 (Карп)

Невысокий, на диво мощногрудый, с лицом классического сына классической алкоголички, он быстро стал полновластным лидером подвалов и дворов города. Из много численных легенд его становления нельзя признать достоверной ни одну. Но метод восхождения знали все.

К вечеру, чуть пьяный, он неслышно подходил к какой-либо компании и некоторое время упорно молчал. Наконец, вожак снисходил и советовал ему «брать ноги в руки и дергать отсюда». Тогда Карп приподымал голову с плоской макушкой и неотрывно смотрел в переносицу оскорбителя. Взгляд его был тих и страшен. В нем не сверкали молнии, не светилось бешенство и не плескалась ярость. Просто, глаза его были нечеловеческими. Цвета сырого подвального мрака, неподвижные, они не реагировали в этот момент ни на свет, ни на звук. Как-то само собою становилось ясным, что говорить или кричать в эти глаза было не нужно, страшно и бесполезно…

Оскорбитель бледнел, терялся от какого-то суеверного страха, пытался надувать щеки, но…

Еще соображали, еще жгли запал для массового броска на пришельца, как с чудовищной быстротой начиналась расправа. Он бил круто, всем корпусом и непременно в ухо. В одно, второе. Противник разом глох, орал от боли, стараясь прикрыть голову. Тогда следовал тык под ложечку, руки избиваемого прыгали вниз, к животу, и в эту паузу опять врывались два бешенных хлестка по ушам…

Как правило, не мешали. Если кулачное буйство умещается в определенных границах, можно ожидать благородного сопротивления, но стоит далеко превзойти их, дикое изумление охватывает присутствующих, сильнейшие и те – безмолвствуют и бегут…

Так в короне Мишуринска заиграл новый бриллиант!

* * *

Босса был человеком решительно практическим и общие рассуждения о насущном его раздражали.

– Если ничем, то кто ж бабки тебе запросто отдаст? – упрямо продолжил он первоначальную тему.

– Никто, – улыбнувшись, подтвердил Киоскер. – Но можно сделать так, что сами принесут. А вот тебе, Федор, пример…

– Мужики, – обратился ко всем Лан, – бью на спор: у любого из вас бабки возьму, не касаясь руками.

Народ оживился, отставил стаканы… Спорить в Мишуринске любили. Особенно на интерес. Кое-кто проигрывал не только кошелек, но и любовницу, честь, руки-ноги и даже голову. Морозов, заметив перемену настроения, снял стереотелефоны, на вечно бледные щеки Павлика-самоубийцы сошел румянец, у Витюнчика жадно заблестели глазенки…

Киоскер не стал дожидаться добровольцев. Подобрал свою палку и ткнул Володю Костыля под коленную чашечку.

– Владимир, иди на спор. У тебя бабки есть?

– Есть, – ответил лениво Костыль, вытаскивая из брючного кармана розовый, туго скрученный рулончик червонцев, перевязанный черной ниткой.

– Можешь взять перо, свинец, можешь бить меня чем хочешь, колоть, резать, когда я начну конфискацию… Только бабки держи в руке, и я возьму их, не касаясь тебя пальцем.

– Ты отвечаешь за свои слова? – резко спросил Костыль, возбуждаясь.

– Какой разговор!

– Саша, попишет тебя Костыль, – предупредил Слава.

– Я сказал – отвечаю! – повысил голос Киоскер и встал.

Костыль был парнем рисковым, но пока зрители пятились к стенам, достал нож. Хороший. С узким кинжальным лезвием. Киоскер даже пиджака не снял.

– Попишет тебя Костыль, попишет, – укоризненно шептал Слава. Костыль, не видя для себя угрозы, ножа не выставлял и только покачивал им у бедра.

Лан подошел ближе и дружелюбно попросил:

– Володенька, отдай дяде денежку…

– Да пошел ты… – начал тот, и Киоскер, выхватив неизвестно откуда баллончик с дихлофосом, облил густой струей лицо упрямца…

Боже, что за гогот стоял в театре! Казалось, весь квартал проснется. Бедолага орал, крутился волчком, его выворачивало наизнанку, он ослеп… Публика реготала до слез, икоты и сучения ногами. Победитель подобрал и деньги, и нож, и ушел мыть руки. Утром о позорном падении Костыля будут знать и Верх, и Низ. Завтра во всем городе не найдется пацана, который поделится с бывшим князем сигаретой. Завтра удивленные горожане не найдут в «Бытовой химии» ни одного антипаразитного распылителя…

Это произойдет завтра. А сегодняшней ночью бодрствовали не одни лишь придворные Киоскера – не к добру блуждал за шторами горкома партии таинственный огонь, то приближаясь к окнам, то удаляясь… у настольной лампы сидел могущественный экс-электрик и чертил, все чертил магическую схему, линии и стрелки которой стремились об вести и запутать инициалы «К. Н. «… внезапно проснувшись от судорожной слабости в теле, привстала Наташа… в подъездах, в тенях лестничного освещения устало целовались парочки, в квартире Абрамкина звенел поставленный на три ночи будильник, а по улицам и переулкам бродили, летали и ползали те, кому это было положено…