Текст книги "Экипаж колесницы"

* * *

– Кстати, зовут ее, Оля, – Юра остановился перед дверью, – ну что, звоним?

– Нет, напишем по диагонали «Оля – дура», и убежим! – возмутился Леша, – звони, раз привел.

Юра нажал кнопку и услышал мужской голос:

– Оль, открой! Наверняка к тебе!

– Это чего, родители? – Леша скривился, – как-то совсем не романтично. Слушай, давай заберем ее и… – договорить он не успел, потому что дверь открылась.

В первый момент Юра не понял, кто это, а когда все-таки узнал, то перестал понимать, что-либо вообще – на девушке было длинное бирюзовое платье, волосы уложены в прическу, да и макияж выглядел не таким примитивным, как вчера.

– Вы?.. – Оля удивилась не меньше и совершенно неожиданно сказала, – проходите.

– Спасибо, – Леша по-хозяйски снял пальто, разулся, – Алексей. Вы такая… вы ждете кого-то?

– Может, мы не вовремя? – конкретнее сформулировал Юра, но тоже снял куртку.

На кухне кто-то гремел посудой; в кране шумела вода.

– Все нормально, – Оля пошла, показывая гостям дорогу; закрыла за ними дверь комнаты, – присаживайтесь.

– Спасибо, – Леша уселся в кресло. Ему нравилась недосказанность происходящего – уютный полумрак комнаты, создаваемый тусклым бра; девушка, даже дома пребывающая при полном параде… и глаза у нее были потрясающе печальные – все это чем-то напоминало Новосибирск.

– Понимаешь, Оль, – Юра вспомнил свою «домашнюю заготовку», – приехал Лешка, и мы за день… прикинь, за день!.. сделали робота, с которого Вадим…

– Не надо о нем, – Оля отвернулась, – а я хотела сходить в театр – отвлечься немного, но не повезло; только проездила зря – кто-то из артистов заболел и спектакль отменили.

– Что за спектакль? – заинтересовался Леша.

– «Жизель». Я в нашем исполнении видела, а это московская труппа; всего один спектакль – жалко.

– Вы любите балет?

– Это ж красиво, и музыка потрясающая.

– А я ничего не понимаю в балете, – вступил в разговор Юра, – мы с женой пару раз ходили. Вот, объясни мне, Оль, ведь есть либретто, то есть, должен существовать определенный смысл, так? Смотрю я в это либретто и ни фига не пойму – почему дрыганье левой ногой – это любовь, а правой, ненависть?

– Не знаю, – Оля растерялась, – я об этом не думала.

– А какое значение имеет, к примеру, буква «Л»? – спросил Леша, глядя в темное окно.

– Буква «Л»? – Юра поднял глаза вверх, но на потолке ответа не было, – никакого – просто буква, а причем здесь это?

– Притом, что, если рассматривать в контексте – ну, как ты говоришь, буква – это «дрыганье ногой» в балете; так с нее может начинаться, и «Любовь», и «Лемниската Бернулли».

– Ух, ты! Звучит-то, как красиво! – Юра хлопнул в ладоши, – а что это за хрень такая?

– А вас в институте не учили? Или электронщикам это не требуется?.. Ладно, я тебе потом объясню. Так вот, если к балету – никто ведь не спрашивает, каково значение буквы «л» в этих словах; все надо воспринимать целиком – остается у тебя понимание происходящего или нет.

– Мудрено, – Юра почесал затылок, – хотя вам, поэтам, виднее, – Юра повернулся к Оле, но ничего не сказал – девушка смотрела на Лешу так, что не хотелось ее отвлекать – наверное, не многие знакомые принимали ее сторону в вопросах балета.

– Оленька, кто там пришел? – послышался из-за двери женский голос.

– Пашины друзья, мам, – по-другому Оля не могла сформулировать, кто это такие.

– Ты б сказала заранее – я б приготовила что-нибудь.

…И слава богу, что не сказала!.. – подумал Леша. Ему совершенно не хотелось сидеть с какими-то людьми и отвечать на ненужные никому вопросы. Обстановка комнаты его устраивала гораздо больше, поэтому он крикнул за всех:

– Спасибо большое! Не надо ничего!

– Ну, как знаете, – шаги стали удаляться.

– Оль, – Леша облегченно вздохнул, – у тебя гитары нет?

– Так, играть некому, – хозяйка развела руками, – а, вообще, мне нравится.

– Да ты просто почитай, – предложил Юра, – Оль, он такие классные стихи пишет!

– Ладно, тебе… – отвечая какой-то неясной потребности, Леша начал без всякого логического перехода, —

 
по разведенным в ночь мостам,
как будто в памяти растаяв,
Я бессердечно улетал —
ты бессердечно оставалась.
Разрушив временной предел,
решив, была, иль не была,
Я все еще туда летел,
а ты уже назад ждала.
Я возвращаюсь в серый дом,
но с этой ночи мироздания
Мое беспечное сознанье
напоминает об одном:
Я бессердечно улетал —
ты бессердечно оставалась.
В твоих глазах была усталость,
и чем поклясться, я не знал…
 

Оля смотрела с удивлением и восторгом – никто никогда не читал ей своих стихов, тем более, таких! Еще минуту назад перед ней сидело некое, неизвестно откуда взявшееся существо, и его силуэт почти сливался с обивкой кресла; теперь же она силилась рассмотреть лицо и не могла! Хотя… ей представилось, что это было лицо ночи – не той безобразной, пугающей, когда просыпаешься в слезах и липком поту; когда только верное сознание подхватывает тебя на пути в черную бездну и потом еще долго приходишь в себя, ожидая проблесков зари. Это было лицо другой ночи – той, о которой мечтает каждая женщина; ночи, когда душа сливается с телом и взлетает сказочным фейерверком; потом его искры будут освещать всю долгую жизнь, вспыхивая среди серых буден, среди невзгод и измен, и без этих искр жизнь потеряет всяческий смысл.

Оле захотелось плакать. Правда, она не знала, отчего больше – от счастья или от обиды, что она не сумела запомнить лицо там, в коридоре, и оно может бесследно раствориться в тысячах других лиц. Впрочем, тогда и оно было другим – лицом вечера, сменившего трудный день; обычным лицом, вроде, диктора, читающего программу на оставшееся до сна время.

…Если он задержится здесь, то непременно обретет еще и лицо утра, которое смотрит первыми радостными солнечными лучами… Оля чувствовала, как многоликое существо постепенно занимает ее всю, но лицо ночи являлось самым желанным и самым долгожданным.

– Почитайте еще, – она чиркнула спичкой и поднесла ее к свече, стоявшей на полочке. Огонек затрещал, заполнив комнату желтоватыми бликами; тогда Оля взяла ее и выключив бра, встала рядом с креслом. Трепетное пламя освещало бородатое лицо, и рядом девушку в торжественном наряде – они словно воссоздавали романтический кусочек давно утраченной старинной жизни. Юра даже приоткрыл рот, пораженный представшей перед ним гармонией.

Вдруг открылась дверь. В ярком прямоугольнике возникла женщина в брюках и майке, и мгновенно сцена рассыпалась, став глупой игрой дилетантов.

– Ребята, – женщина включила люстру, и свеча, со своим желтым, коптящим пламенем, сделалась жалкой и никому не нужной, – молодые люди, – поправилась она, увидев небрежную седину в Лешиных волосах, – извините, Оля не предупредила… но пойдемте, хоть чаю с пирогом выпьете.

– Правда, идемте, – Оля встала, – яблочный пирог – это мамина слабость; она его круглый год печет.

– Нет, спасибо, – Леша тоже поднялся, – пойдем, да, Юрик?

Оля растерялась. Она уже свыклась с тем, что знает этого человека целую вечность – он ведь жил в ней с самого детства, просто она не знала, как он выглядит и как его зовут, а теперь он снова собирался исчезнуть в свое небытие! Тем не менее, ей не хватало смелости просить его остаться.

– Мам, ты иди. Я провожу, – сказала Оля тихо.

За ту минуту, что гости одевались, она успела понять, что русский язык совсем не богатый и не могучий, ведь в нем не было слова, которое могло б остановить этот ужасный процесс застегивания пуговиц. Вернее, одно было – старое, затертое поколениями лжи, поэтому Оля боялась его произнести – вдруг ей не поверят и будут смеяться?..

Чувствуя ситуацию, Юра торопливо пожал Олину руку и поспешил вниз, на ходу доставая сигареты, а Леша остался, присев на перила. Увидев это, Оля вышла на площадку и прикрыла дверь. Они молчали, глядя друг на друга; ее широко раскрытые глаза обнимали его всего, стараясь сохранить внешнюю оболочку до каждой морщинки, каждого пятнышка на радужной оболочке… а остальное у нее уже было – остальное она придумала себе много лет назад.

…Что-то в ее взгляде есть от Маргариты, – подумал Леша, – да нет, Марго ей в подметки не годится!.. Он достал из кармана брошь с тумбочки новосибирской гостиницы.

– Тебе нравится этот зверь?

Оля осторожно взяла ящерку, перевернула на спину и длинным алым ногтем пощекотала ее металлическое брюшко.

– Да… – заглянула в крошечную мордочку, – только она какая-то настороженная… но совсем не злая – она лукавая.

– Возьми ее к себе.

– Не надо, – Оля опустила ящерку обратно в Лешин карман; для этого ей потребовалось подойти совсем близко, и Леша ласково провел по ее волосам, ломая прическу.

– Мне пора идти… – соврала Оля очень неумело и покраснела; это ведь был лишь неуклюжий способ защиты от самой себя.

– Подожди, – Леша взял ее руку, – знаешь, я завтра уеду.

– Знаю…

Конечно, она знает, что он уедет, и все закончится! …Да, собственно, ничего и не начиналось – так воображение разыгралось, – Оля вздохнула, – возраст дурной, всем хочется чего-то необыкновенного… – она подняла голову.

– Уедете… и что? – это был ужасный вопрос, но она должна была знать ответ, чтоб жить дальше. Нет, она не сумасшедшая, чтоб выбирать между жизнью и смертью, но есть ведь еще выбор между «Туристом» и «Жизелью»…

Леша не мыслил такими глубокими категориями.

– А ведь не хочется, – он улыбнулся, но это были далеко не те слова, поэтому когда он осторожно сжал Олину руку, она так же осторожно забрала ее.

– Не надо, иначе… что мы будем делать – вы там, я здесь…

– А ты хочешь, чтоб мы что-то делали? Правда, хочешь?

– Я не знаю… – это было самое Великое Признание в Олиной жизни, и она испугалась, – мне пора. До свидания.

Она поспешно скрылась за дверью, чтоб не отвечать на вопросы, на которые не знала ответов; быстро проскочила к себе в комнату и упав в кресло, заплакала.

Леша постоял несколько минут; нет, он ничего не ждал – он старался понять, что произошло, но так и не поняв, побрел вниз.

Юра курил у окна между первым и вторым этажом.

– Я, вот, подумал, – сказал он как ни в чем ни бывало, – за робота ж мы так и не выпили, а сейчас в этом долбанном Омске ничего и не найдешь.

– Найдем! Если нашли такую девушку, то уж водку-то… – Леша задумчиво достал сигарету; поднося к ней зажигалку, он почувствовал от руки слабый, почти исчезающий запах духов. Что-то новое проявилось в его лице…

– Ну, ты даешь, Леха… – Юра покачал головой.

Больше они к этой теме не возвращались до тех пор, пока все-таки не нашли водку и не уселись в своей убогой комнате. Тогда Леша сказал:

– Оля эта – просто чудо…

– Ребята, вы совсем охренели, – Юра наполнил стаканы, – что в ней такого, что вся пуско-наладка по ней сохнет?

– Ты тоже?

– При чем тут я? Я даже по жене не сохну, хоть и люблю ее – я имею в виду Вадима.

– А, вообще, откуда она взялась? – Лешины глаза так блестели, что Юра не стал все портить рассказом о «Туристе» и прочей ерунде.

– Долгая история, – он махнул рукой, – давай лучше выпьем.

– За Оленьку, – Леша поднял стакан.

– Лех, не дури, – Юра погрозил пальцем, – не забудь, мы завтра улетаем.

– И что? Мы ж улетаем не в другое измерение? Сюда от Воронежа всего четыре часа!

– Ну, если все так серьезно… – Юра развел руками, – хотя мой тебе совет – все романы надо заканчивать строчкой «убыл» в командировочном удостоверении, иначе превратишься в Женьку Глухова – я все жду, когда все его бабы соберутся вместе… – поскольку Леша даже не улыбнулся шутке, Юра вздохнул, – где уж нам понять вас, поэтов?.. Ладно, за Оленьку, так за Оленьку.

* * *

Почти две недели Оля ходила в институт с безумной надеждой встретить своего принца – на улице, в транспорте, на пороге… даже возле аудитории! А возвращаясь домой, с тупым упрямством задавала один и тот же вопрос – не звонили ли ей, было ли писем или телеграмм? Родители просто отвечали «нет», но видя, что «болезнь» не проходит, отец решил поговорить открыто. Он сказал, что ее Леша, без сомнения, очень хороший, но у людей, много ездящих в командировки, вырабатывается особый склад характера – для них не существует длительных отношений; их жизнь быстротечна, и они создают свое маленькое счастье там, где они находятся в данный момент, а потом они переезжают в другой город…

Поначалу Оля протестовала, потом просто обиженно уходила, хлопая дверью, а потом успокоилась, в тайне решив, что, скорее всего, отец прав, а она – глупая девчонка, в очередной раз запавшая на красивые слова и не менее красивые взгляды.

Жизнь сразу вернулась в привычное русло – они с Лариской сходили в «Турист», где Оле обломился шикарный мохеровый свитер; Паша дал на него денег – короче, все было замечательно, если б… Оля не знала, что происходит по ночам за гранью ее отключающегося сознания, но утром она просыпалась, чувствуя жуткую тоску и одиночество. Правда, с каждым днем это щемящее чувство сглаживалось, чему Оля была несказанно рада, и даже решила навсегда покончить с глупыми мечтами – надо не искать принца, а срочно начать с кем-нибудь встречаться! Только, вот, она никак не могла выбрать «жертву», ведь, в основном, этим она занималась на переменах между парами, вглядываясь в лица второ– и третьекурсников, но не могла представить, что с кем-нибудь из них ей придется даже целоваться, не говоря уже о большем. Лишь в тот, один-единственный вечер, она готова была на все… или ей это казалось сейчас, потому что повторить тот вечер невозможно?.. Она часто думала – хорошо или плохо, что тогда отменили спектакль? И каждые пять минут ее решения менялись. Это была, во истину, «пытка века»!..

– Князева! – посреди коридора ее догнала запыхавшаяся Ира из деканата, – к Геннадию Алексеевичу! Срочно!

…Господи!.. – Оля кинулась на третий этаж. Как говорили, декан, вроде, был неплохим мужиком, но она почему-то боялась его ужасно, и даже просто встречая в коридоре, замирала, притворяясь пустым местом. Взбегая по ступенькам, Оля судорожно вспоминала все свои прегрешения перед родным вузом, включая даже утерянный номерок из раздевалки, но не находила проступка, заслуживавшего столь сурового наказания.

…Я ж примерная девочка – хорошо учусь, не пью, не курю, почти не прогуливаю…

– Можно, Геннадий Алексеевич? – затаив дыхание, она приоткрыла дверь.

– Заходи, Князева, – декан ткнул пальцем в лежавшую на столе телефонную трубку, – возьми. Тебя горком комсомола разыскивает. Только почему-то в моем кабинете! Черт те что…

…Час от часу не легче!.. Оля осторожно взяла трубку.

– Да… Князева слушает…

– Оленька, привет! Это Леша. Помнишь такого?

Еще б не помнить! Она вдруг до конца осознала, как ей не хватало этого звонка – да, она старалась уже не надеяться, но ждала! Как она его ждала!.. И, вот, вместо того, чтоб заорать от счастья, она, словно рыба, беспомощно открывает и закрывает рот и держится за стол, чтоб не упасть. …Какая ж я дура!..

– Ты слышишь? Я из Воронежа звоню! У меня нет, ни твоего адреса, ни телефона, так что извинись перед своим деканом. Я чего звоню-то?.. Я тебя люблю! Слышишь?

– Да…

– Я хочу тебя видеть, поняла?

– Да…

– Билет из Омска в Воронеж я тебе заказал на послезавтра. Заберешь в кассе аэропорта. Я тебя буду встречать. Прилетишь?

– Да…

– Оленька, любимая, целую и жду. Монетки кончаются – сейчас нас разъе… – в трубке щелкнуло и воцарилось молчание.

Оля ошарашено огляделась – шкаф с ведомостями, экран успеваемости, Геннадий Алексеевич… Был ли какой-то разговор или она начинает медленно сходить с ума?..

– Что с тобой, Князева? – декан поднял на нее удивленный взгляд, – пропесочили по комсомольской линии?

– Нет, Геннадий Алексеевич… я, кажется, выхожу замуж.

– Ну… – он сдвинул на лоб массивные очки, – поздравляю.

– Спасибо… – Оля вышла из кабинета нетвердыми шагами.

…ОНА НЕ МОГЛА ЗНАТЬ, ЧТО ЭТОТ СЧАСТЛИВЫЙ ЗВОНОК ВТЯНЕТ ЕЕ СОВСЕМ В ДРУГИЕ ЖУТКИЕ СОБЫТИЯ, ДО КОТОРЫХ ОСТАВАЛОСЬ ЧУТЬ МЕНЬШЕ ТЫСЯЧА ДВУХСОТ ДНЕЙ…

Глава пятая
«ИЗГОИ» (продолжение)

Две пустые пивные бутылки звякали так противно, что Олег развел их, как боксеров, по разным углам столика; сразу стало тихо, потому что стук колес был привычным, не нарушавшим тишины. За окном появлялись и исчезали озера талой воды, а по возвышенностям убегали назад темные заросли кустов и случайно затесавшиеся среди них хилые березки; казалось, все они бежали трусцой, понуро опустив головы. Потом возникли поля с последними мазками снега, и полям этим не было, ни конца, ни края…

Олег выспался, умылся в туалете, где через разбитое стекло врывался в душный вагон свежий весенний воздух, и теперь сидел в купе, лениво ковыряясь в собственных мыслях. Седой мужчина с тонкой строчкой орденских планок на штатском пиджаке читал газету, а две смешливые девчонки сошли ночью, пока Олег спал; сошли незаметно, не убрав за собой постели.

Еще несколько часов и будет Киев. Олег вспомнил, как вчера стоял на вокзале, гоня от себя сумасшедшую мысль: …А если взять и никуда не поехать? Вот, просто!.. Изменит это что-то или нет? Ведь все равно ехать придется – через день или через неделю… Один раз он даже решительно вышел из очереди, когда был совсем близко от кассы, но вовремя одумавшись, встал обратно. Вообще-то, он мечтал, чтоб билеты вдруг кончились – тогда б проблема решилась сама собой, и на вполне законных основаниях, все бы катилось по-прежнему, как этот треклятый поезд, тихонько стуча и вздрагивая… и все-таки он ехал.

Мужчина свернул газету и аккуратно положив ее на столик, долго рассматривал проносившиеся мимо беленькие домики.

– Хлопец, а вы до нас в командировку? – спросил он.

– Да, – Олег вздохнул, потому что все начиналось сначала – где он работает, да какая интересная у него жизнь… Как уже опостылели эти постоянно повторяющиеся сюжеты!

– А я тут войну зачинал, – мужчина смотрел в сторону, словно беседовал с самим собой, – драпали мы отсюда в сорок первом, а потом я же Киев и обратно забирал. Каждый год в начале апреля свидаемся. В прошлом годе только тридцать пять человек приехало со всего полка…

Олег молчал. Его совершенно не интересовало, сколько осталось живых в том неизвестном ему полку – совсем другие вопросы, касавшиеся лично его, рождали тоскливое чувство безысходности. А тут еще эти стремительно возникавшие и так же стремительно исчезавшие белые столбики с черными циферками! Самих циферок Олег не успевал различить, но прекрасно знал, что обозначают они километры, все отдалявшие и отдалявшие его от Воронежа; от этого знания безысходность усиливалась, сдавливая, будто пятьсоттонным прессом орган, который поэты называют душой.

– Я ж до Одера дошел… всю войну дымил.

– Что делали? – странное словосочетание выдернуло Олега из собственных переживаний.

– Маскировку обеспечивал, если по-военному, – мужчина повернулся к собеседнику, – шашки дымовые палил, пока колонна идет; на переправах тоже. Шашка – она такая трубочка; язычок вытащишь, обжижку чиркнешь, бросишь, и к следующей. Пока до последнего окопчика добежишь, опять первую пора палить. Так, четыре года и бегал – один на три окопчика… а обидно, знаешь, что? Хлопцы собираются все хорошие, только меня там никто не помнит, и я никого не знаю, хотя служили вместе – у них ведь общая война была, а у меня, вроде, своя. Был, правда, напарник – Павло; русский он, с Брянщины. Так его, на Одере успокоили. Дивчина у него осталась – не помню, как звали. Он ей письма каждый день строчил и таскал с собой, пока почтари не прилетят. Потом отправлял всей пачкой. Так-то вот…

Олег с радостью понял, что никто не собирается влезать в его жизнь, и начал сосед разговор не потому, что прочитал газету и теперь мучается от скуки, а говорило в нем одиночество, которое не могла рассеять даже встреча с однополчанами.

– Тимофеем Ильичом меня кликать, – неожиданно представился мужчина, – до сих пор не разумею, почему бог забрал Павло, а не меня; зачем я вернулся?.. Брата, шестнадцать ему стукнуло, полицаи повесили – партизанил хлопец; родители померли; жинка… приехал – нимаэ. Соседи говорят, с капитаном каким-то утикла, а там, бог их разберет – можа, померла с голоду, а, можа, правда, утикла. Вот, и вся жизнь поломалась. Вроде, руки-ноги целы, а кому это нужно?..

Олег слушал чутко; наверное, давно никто так не внимал Тимофею Ильичу, и он воодушевился.

– Березину когда переходили, налет был знатный – семьдесят «Юнкерсов»! Один, стерва, меня выследил – вижу, пикирует, а бечь-то нельзя, да и куда от него, гада, убегнешь? Вжался я в землю, а он мордой прямо в меня метит. Гляжу – немец, рожа красная, и в шлеме. Ну, думаю, сейчас из пулемета порежет, и все. А он бомбой решил, чтоб наверняка. Помню только рожу эту жирную и шлем помню. Очнулся по пояс в земле; ничего не слышу, и рот открыть не могу – скулу заело. Глянул – батеньки мои!.. Дыма-то и нет – все ветром стянуло, и переправа, как на ладони. Поднялся я, не помню как, и давай шашки те жечь, а сам в чем мать родила – одежку волной посрывало; одна штанина осталась… как сейчас помню – левая, лежал я на ней. Мне после боя командир полка наш, товарищ Еремченко, (добрый мужик был, убили его потом в самом Берлине) медаль «За отвагу» вручил!.. Да… тогда я быстро поднялся, а, вот, на Одере все-таки подловил меня снайпер ихний. Товарищ Еремченко сам в госпиталь приезжал и благодарность объявил, а я даже толком ответить не мог – так меня гад этот пришпандорил. Кончилась для меня война – до хаты вертался, а хату немцы тоже спалили… разумеешь, да?

Олег не знал, что ответить – так все просто оказывалось у этого солдата, что он и слов таких не находил; обидно только было за сиротливую медаль и благодарность; но война, есть война.

– А ты, хлопец, чего робишь? – Тимофей Ильич, видимо, устал от воспоминаний.

Работа, которой Олег так гордился, выглядела мелочью, в сравнении с той, большой войной, тем не менее, он сказал:

– По командировкам мотаюсь – прессы запускаю.

– Важное дело, – Тимофей Ильич кивнул, – тоже важное дело. И что, так один все время и ездишь? Скверно ведь одному, уж я-то знаю… да и ты, небось, знаешь, – Тимофей Ильич рукой подпер подбородок, – я, знаешь, почему так думаю? Грустный ты, хоть молодой еще. Я молодым веселый был, бесшабашный…

– У меня жена есть, – совершенно невпопад признался Олег, и тут же поднялся, сунув в карман сигареты, – пойду, покурю.

– Покури, – Тимофей Ильич отвернулся к окну.

Курил Олег долго, пытаясь разобраться, зачем сам, без всякого понуждения, впустил постороннего в «заповедник», где обитала его Самая Большая Боль – ведь не просто так он произнес эту фразу; для чего-то ведь сознание выплеснуло ее наружу!.. И наконец понял – ему хотелось получить поддержку родственной души; хотелось, чтоб ему сказали, что все идет правильно и по-другому быть не может, поэтому вернувшись, он начал без предисловий, будто Тимофей Ильич все это время только и думал о его жене:

– Она дочь одного очень хорошего человека – я работал с ним, но он умер. Наташка тогда совсем дите была – только школу закончила, и ни родственников – никого. Не мог же я ее бросить?

– Не мог, – согласился Тимофей Ильич.

– Ну, вот. Так и получилось, что, в конце концов, я на ней женился. И тут… – Олег замолчал, не в состоянии сформулировать миллион мыслей, тяжело ворочавшихся в голове, и просто махнул рукой, – не психолог я и рассуждать не умею – мне проще любую машину отладить, чем с Наташкой объясняться! А она ж еще и на двенадцать лет моложе – у нее свои тараканы. Ей, вот, не нравится, что я уезжаю все время, а я, когда дома, с ума схожу – не знаю, чем заняться! Я не вижу себя без этой работы, понимаете? Что я, в цех пойду – надзирать за алкашами?.. Или в КБ?.. Они там сидят, рисуют, а я потом на месте все переделываю. Я – наладчик, и в этом я – бог! Я полезен людям, заводу… Родине, в конце концов! Я горжусь этим, и меня уважают. Я могу заставить дышать и двигаться то, что годами лежало грудой металла! Вы-то должны меня понять!

– Я тебя понимаю, – Тимофей Ильич кивнул, – я не понимаю только, зачем тебе жена?

– Как зачем? – этот вопрос Олег задавал себе многократно, поэтому ответ у него был готов, – мне казалось, что мы нужны друг другу. Знаете, как два одноногих – когда идут вместе, кажется, что ног у них две, и идти легче.

– А говоришь, рассуждать не умеешь, – Тимофей Ильич усмехнулся, – только скажи, что будет, если каждая нога пойдет в свою сторону?

– Как это?..

– Ты ж сам сказал – молодая она; ей, небось, хочется на люди с мужем выйти… да ребенка ей хочется, в конце концов! А с кем она растить его будет? Одна? Ни жена, ни вдова… Эх, коли б мне в сорок пятом, сказали, что моя жинка живая и ждет меня, но я для этого должен… не важно что – я б все равно сделал!

– Нет, Тимофей Ильич, – Олег встал и показывая, что дискуссия окончена; снова взял сигареты, – это вам кажется, что было бы так, потому что так уже не могло быть. У вас выбора не было – за вас выбрала война, а у меня есть. Я могу, либо то выбрать, либо другое, – он вышел, аккуратно прикрыв дверь, а Тимофей Ильич вздохнул.

– Тока боишься ты, и того, и другого…

Несмотря на то, что «слияния душ» не получилось, слова Тимофея Ильича все-таки задели Олега. …А, действительно, как Наташка проводит время? – он сам удивился, что этот важнейший для любого нормального мужа вопрос ни разу не пришел ему в голову. Он совершенно реально представил, как вчера, до семнадцати часов двенадцати минут (когда уходил поезд), Наташа лежала с журналом на своем любимом диване, ожидая, не вернется ли он вдруг, а потом…

И тут Олег терялся. Его бесхитростное воображение быстренько пробежало стандартный маршрут, от ежевечернего бдения над учебниками до красавца-любовника, словно черт из табакерки, возникающего на пороге с его отъездом, но так и не смогло определить наиболее подходящий для Наташи вариант, поэтому сделало пометку на будущее: …приеду – не забыть спросить; обязательно!..

* * *

Примерно в то время, когда Олег вышел курить, Наташа только открыла глаза. Она привыкла вставать поздно, потому что никаких обязанностей, требовавших изменить неторопливый ритм утренней жизни, у нее не было – муж отсутствовал неделями и, соответственно, не нуждался, ни в завтраке, ни в свежевыглаженной рубашке; институт же она посещала от случая к случаю, и в обязательном порядке только по средам и пятницам; причем, вечерами, когда озабоченный народ с конспектами рассасывался по библиотекам, и в здании начиналась совсем другая, замечательная жизнь. Из актового зала в эти дни слышалась громкая музыка, по коридору бегали полуобнаженные девушки в неприлично коротких юбках и курить можно было не только в туалете, а прямо у кабинета декана (неважно, что дверь бывала уже заперта – сам факт наполнял сознание эдаким куражом вседозволенности).

Если б не эти среды и пятницы, Наташа б, точно, бросила дурацкий вуз, который выбрал для нее Олег, а благодаря ним, она даже надеялась дотянуть до диплома (совершенно, правда, не представляя, что с ним потом делать) – ее пугало одно название специальности, которое ей там напишут: «технолог по металлообработке»!..

Впрочем, до этого было еще далеко, а пока, несмотря на пропуски занятий и «мычание» на экзаменах, ей все два года безропотно ставили тройки и даже четверки. Это не удивляло, ни одногруппников, ни преподавателей – и те, и другие прекрасно понимали, что каждый вуз обязан расплачиваться за пребывание в своих стенах спортсменов и прочих незаурядных личностей. Наташа относилась к «прочим незаурядным личностям», с самого первого семестра став главной звездой и фактически руководителем ансамбля эстрадного танца, который постоянно вытягивал институт на призовые места во всевозможных фестивалях и конкурсах.

…Сегодня у нас четверг, – сообразила Наташа и улыбнулась, – здорово – вчера была среда, а завтра будет пятница. Завтра, кровь из носа, надо доработать фокстрот и двигаться дальше, а то до межвузовского смотра уже меньше месяца… Если Маринка опять начнет путаться, я ее убью!.. Не, убивать жалко, а, вот, с танца сниму! А не захочет, пусть катится на все четыре стороны; у меня Ирка есть – эта все движения на лету схватывает; Маринку оставлю только для «Индии», и пусть сиськами трясет; благо, есть чем… опять девки будут обзывать меня Карабасом – так ведь и приклеится кликуха! Зря я им рассказала…

«Карабас» являлся отдельной страницей Наташиной биографии, только совсем уж далекой, а потому всплывавшей в памяти лишь ощущением жуткой усталости, постоянными слезами, болью в мышцах, потянутыми связками и прочими неприятностями.

Это была детская спортивная школа, где она занималась художественной гимнастикой целых пять лет, а Карабас – Тамара Сергеевна, их тренер. Так ее стали звать после того, как однажды перед соревнованиями она объявила: – Помните, как Карабас-Барабас наказывал своих кукол? Так вот, Мальвины вы мои, тех, кто не попадет в первую пятерку, лично повешу на шведской стенке! Все будут проходить и смеяться, а вы будете висеть, пока не поймете, что должны работать на результат, а не ходить сюда по маминой прихоти, дурака валять!

Шестилетняя Наташа еще искренне верила, что если взрослые обещают, значит, так и будет; она была в таком ужасе от возможной перспективы, что со страха выиграла турнир – первый в своей жизни. Сейчас это кажется смешным, но она целый день ходила за Тамарой Сергеевной, ожидая, когда та осуществит задуманное, а не дождавшись, стала спрашивать у других тренеров, когда же будут вешать проигравших. Во-первых, ее волновал вопрос чисто технический – как повесить на стенку, даже шведскую, настоящих живых девочек; а, во-вторых… это, конечно, было не по-товарищески, но ей безумно хотелось увидеть, как будет висеть ее извечная конкурентка – Надька Григорьева, и обязательно показать ей в это время язык.

Короче, Наташа сильно расстроилась, узнав, что это была всего лишь шутка, но прозвище за Тамарой так и осталось.

…А ведь все оказалось не зря, – подумала она с высоты прошедших лет, – и гимнастика не зря, и в танцевальную студию не зря потом отходила почти три года – может, и диплом когда-нибудь пригодится… но, вот, только этим долбанным технологом я все равно работать никогда не буду!..

Данное решение было твердым и не подлежало обсуждению – ей по уши хватило однажды увиденного производства, чтоб возненавидеть его навсегда.

…Елки зеленые! Какой влюбленной девочкой была я тогда!.. Прячась от яркого солнца, нагло заглядывавшего в окно, Наташа повернулась на бок и закрыла глаза. Ее память, не обремененная обилием впечатлений, принялась с легкостью восстанавливать картинки трехлетней давности, но вдруг все оборвалось на трагической ноте: …Боже, ведь целых три года бессмысленного существования!..