Текст книги "Невольница. Книга вторая"

Старшая сестра

Два года спустя в Санкт-Петербурге, в Александро-Невской лавре, у собора, после окончания погребального обряда графиня Агнесса Рудерская, весьма похожая на свою младшую сестру Агнию, в черных одеждах, в траурном чепце с вуалью, принимала соболезнования по поводу скоропостижной кончины супруга. Один за другим к ней подходили важные, чопорные господа в цилиндрах, учтиво раскланивались, что-то негромко говорили в утешение, почтительно склонялись к руке графини, сухо прощались и уходили.

Женщин было четверо, весьма почтенного возраста. Вероятно, ровесницы почившего супруга молодой графини. Скорбящие дамы посматривали на вдову с неприязнью, перешептывались между собой, отчего со стороны казались черным клубком шипящих змей.

– Ах, бедный, бедный, наш Афанасий Ильич, так скоропостижно отошел он в мир иной… – с трагическим придыханием говорила первая дама и о вдове ядовитым шепотом добавляла:

– Рада-радёшенька, небось…

– Погуляет… погуляет нынче вдовушка, – поддерживала вторая саркастичная дама.– Вдоволь нагуляется…

– Неделю – другую горевать станет, а там…

– К вечеру ейные кобели утешать приволокутся! – негромко перебила первую даму третья.

Четвертая с черным сарказмом соглашалась:

– Ей-ей, ночи вдовушка не переживет одна.

Женщины неуместно громко шушукались и похихикивали. Их строго и грозно одернул профессор Введенский:

– Право, стыдно, дамы! Сплетницы!.. – проворчал возмущенно:

– Это ж надо, в таком-то месте! Бесстыдство! – истово перекрестился на купольный крест собора. – Креста на вас нет!

Профессор подошел к молодой вдове, уважительно приложился губами к ее руке в черной, лайковой перчатке и негромко сказал:

– Позвольте, проводить вас, сударыня. А то наше столичное воронье… – он кивнул в сторону дам в черном. – …глаза вам повыклюют. Вот же неймется ядовитым язычкам нашего завистливого купечества и дворянства. Вырождается, вырождается белая кость… Чем же вы им так досадили, сударыня? – после недолгой паузы сам же и ответил:

– Впрочем, ответ прост: молодостью и красотой…

Профессор подставил локоть графине, и та с благодарностью приняла внимание столь обходительного пожилого господина, взяла его под руку.

Неспешно удалились они к выходу лавры.

Пожилые дамы и это небольшое событие успели обсудить.

– Ах, вот и первый ухажер нашелся, – с ехидством объявила первая дама.

– Песок уж сыплется, а все туда же… в петушки! – злобно пошутила вторая.

Третья интригующим шепотом пояснила подругам:

– Сказывали, свою—то юную супругу профессор уморил на водах, в Пятигорске… Вернулась… двух дней не прошло, испустила дух Надежда Тихоновна… Пусть земля ей будет пухом бедняжке…

– Да что вы говорите?! – не сильно-то и удивилась очередной грязной городской сплетне четвертая дама. – Правда? Ну-ка, ну-ка, расскажите подробнее. Ужас, какая я падкая на такие славные историйки…

Гостиная в доме графини была затемнена, как склеп. Тяжелыми, кроваво-бархатными портьерами занавешены окна. Зеркала укрыты темными платками и шалями. Потрескивала, стреляла искорками одинокая восковая свеча на комоде, беспокойно подергивала огненной головкой под висящим на стене живописным портретом господина Потоцкого, в темно-зеленом с золотым шитьем, мундире Министерства финансов, с красной и с черной каймой орденской лентой святой Анны через плечо. На угол рамы портрета была переброшена черная, траурная ленточка.

Графиня Рудерская отодвинула портьеру на одном из окон, молча, скорбно и бездумно взглянула на золотой ребристый купол Исаакиевского собора, потускневший на фоне серого ненастного неба. В дверь гостиной осторожно постучали костяшками пальцев.

– Простите, ради бога, сударыня. Вынужден потревожить, – раздался с прихожей голос профессора Введенского.

Графиня не ответила, но обернулась навстречу вошедшему. Введенский осмотрелся по углам просторной гостиной, будто искал призрак своего покойного товарища, долго созерцал портрет почившего Потоцкого, тяжко вздохнул, перекрестился в сторону окна на крест собора.

– Все там будем, – молвил он печально, кивнул на портрет. – Знавали… знавали друг друга с детства. Страшно представить, – более полувека. Простите, великодушно, что в столь траурный день вынужден принести вам и другие нерадостные вести…

Профессор помял в руках конверт, но не отдал графине. По его смущенному лицу было заметно, что чувствовал он себя весьма неловко. Его раздирали противоречивые чувства, скорби и надежды, порядочности и похоти. Он невольно засмотрелся на горделивую осанку статной графини, на ее тонкую талию, слегка откашлялся и продолжил вкрадчивым тоном, давая намек своим тайным намерениям.

– Но… приходится ставить вас в известность, ведь завтра по утру отбываю в Сорбонну, читать лекции по русской литературе… Однако ж, для начала долгого вояжа вернусь в Одессу, соберу свои труды. Затем морем в Марсель и дальше, далльше… за горизонт… Хе-хе, – неловко и ни к месту пошутил он. – Пробуду в Париже год или два… Кто знает?… После фиаско в войне, знаете ли, французы охотно идут на cooperation scientifique… научное сотрудничество… Предоставляют гранты ученым и поэтам из России. Нда… Простите, в столь скорбный час я со своими разглагольствованиями…

Профессор умолк, в упоении безнадежно влюбленного, созерцая отрешенное, мраморное лицо молодой вдовы в таинственной завеси черной сеточки вуали. Он понимал, что графиня не вполне воспринимала его слова. Протянул, наконец, ей конверт, опечатанный сургучной печатью с двуглавым орлом.

– Из Одессы, – пояснил он. – От самого генерал-губернатора. По поводу вашей младшей сестры… Весной лично встречался с Его Превосходительством.

От внезапно нахлынувших чувств, волнения, бессилия графиня Рудерская присела, затем порывисто поднялась со стула. Взгляд ее живо отреагировал на его слова. Она судорожно выхватила конверт из рук профессора, но едва успела сломать печать.

– Боюсь, ничего утешительного, – опередил ее профессор. – Неделю как прибыл в Петербург и вот опять, в отъезд.. Но… но пока Афанасий Ильич был при смерти, не решился вас побеспокоить…

Графиня отошла к комоду, долго взирала на пламя свечи, засмотрелась на прозрачные восковые слезы, что стекали по оплавленному огарку. Ее начали душить внутренние рыдания и прорываться всхлипами. Она не выдержала и зашлась в сдавленном плаче. Оперлась обеими руками о комод перед портретом супруга, склонила голову над горящей свечой.

Потрясенный явным горем несчастной женщины, Введенский и вовсе растерялся. Лицо пожилого господина вдруг исказилось гримасой ужаса. Он беспомощно похватал широко открытым ртом воздух, приложил руку к груди и, обессиленный, рухнул в ближайшее кресло.

Полутемная комната вдруг озарилась ярким свечением.

Вспыхнула от пламени свечи вуаль на шляпке графини, которую она так и не сняла.

Рудерская, однако, не растерялась, решительно сдернула с головы шляпку с горящей вуалью, швырнула к ногам и залила пламя водой одной из ваз с цветами. Погасив возгорание, она россыпью уронила на черный паркет букет темно-бордовых роз, некоторое время созерцала исходящий паром и дымом ворох своей шляпки и остатков вуали.

Введенский унял нервозный озноб, откашлялся, обозначая свое присутствие, и сказал с волнительной хрипотцой в голосе:

– Прошу прощения за дерзость… позвольте, сударыня, предложить вам свое участие…

– Да-да. Прошу вас сопроводить меня в Одессу, – решительно согласилась Рудерская.

– Почту за честь… – прохрипел профессор, тяжело поднялся из кресла, откланялся, неловко попятился откляченным задом к двери.

Графиня бездумно побродила по квартире, вошла в комнату сестры, убранную в детской радужной манере, с веселыми цветастыми портьерами на окнах, с мебелью, покрытой чехлами в розовых тонах. На стене у окна висел живописный портрет молоденькой, прелестной девочки в гимназическом платьице, Агнии Рудерской, ее младшей сестренки.

На розовом покрывале почти детской кроватки лежала тряпичная кукла с бантом, с пришитыми пуговками вместо глазок. Рядом с кроватью на полках восседали дорогие куклы в пышных нарядах, с фарфоровыми, туповатыми личиками. Но именно скромная тряпичная куколка покоилась головкой на подушке, обозначая свое привилегированное положение в этом богатом, дворянском доме.

На передничке куклы по-детски неровно и коряво было вышито цветными нитками солнышко с кривыми лучиками и переплетенные буковки «Р» и сдвоенное «АА».

Графиня с глухими рыданиями повалилась на кровать и прижала к груди куклу, будто малого и беззащитного ребенка.

Ранним серым утром, экипаж, запряженный двойкой лошадей, ожидал на набережной. На нижних ступенях спуска у темных прибрежных вод, словно черная статуя, замерла Агнесса Рудерская в траурных одеждах. Она бережно держала на руках тряпичную куклу, словно убаюкивала ребенка. Графиня долго созерцала темные воды Невы, отражающие перевернутый город.

К парапету набережной из экипажа выбрался профессор Введенский, нетерпеливо спустился к воде по ступенькам.

– Простите, Бога ради, – негромко сказал он. – Путь долгий, надо поспешать.

Графиня словно ожила, склонилась, бережно опустила в темную смоль воды тряпичную игрушку.

Кукла медленно закружилась в водовороте и уплыла по течению, обозревая веселыми глазками-пуговками тяжелое низкое в свинцовых тучах небо Петербурга. Кукольный передничек с цветной монограммой солнышком и буквами «Р» и «АА» полоскался в черных волнах.

Свет и тень

Три месяца спустя, в Одессе графиня Агнесса Рудерская и Введенский прогуливались по бульвару в том самом месте, где когда-то профессор наблюдал за играми двух юных сестер и, по сути, спас девочек от насилия.

Они прошлись мимо известняковой тумбы с гипсовым вазоном, подкрашенным известью. Туманный взгляд графини оживился. Рудерская заглянула за тумбу и увидела на ее шершавом боку процарапанное когда-то сестрой изображение солнышка с их детской монограммой в виде букв «Р» и сдвоенной «АА».

Графиня прикрыла руками в перчатках лицо, тихонько всхлипнула. Профессор терпеливо стоял поодаль, и не решался потревожить Рудерскую в ее горе.

После окончания каждой из чумных эпидемий Одесса трижды неизменно оправлялась от черного сна.

Оживились потоком нарядных экипажей центральные улицы города. Вновь закопошились людскими муравейниками рынки и барахолки, мастерские, магазины и склады. Акватория Практической и Карантинных гаваней красочно ощетинилась мачтами иноземных торговых судов, прибывших со всего света. Жизнь начиналась заново.

«Поздним вечером, вчера, 20 августа месяца сего года, инкогнито, в скромном дорожном экипаже, в сопровождении профессора словесности г-на В. В. Введенского, прибыла в Одессу графиня А. Рудерская, вдова известного петербургского промышленника г-на А. И. Потоцкого. Графиня остановилась в отеле «Рено», – писала на следующий же день по прибытию Агнессы Рудерской местная газетёнка.

Остановилась графиня специально близ знаменитого великолепного одесского театра, построенного по проекту архитектора Тома де Томона, обращенного к морю своим королевским фасадом с классическим портиком и фронтоном.

Театральная площадь являла собой крохотный римский форум: окаймляли ее роскошный дом Ришелье, отель «Рено», дом градоначальника, театр, здание думы, открытая колоннада.

Отличительной особенностью Одессы была жуткая пыль. Вихрями она проносилась вдоль улиц и площадей с солончаковых песков Пересыпи, от большого чумацкого шляха в новороссийских степях. Пылевая завеса в городе порой стояла такая плотная, что невозможно было отличить лиц горожан. Дежурный солдат на гауптвахте на углу Преображенской улицы мог перепутать в вихревой мгле карету генерала с экипажем богатого купца и ударить в тревожный колокол. Дамские кринолины раздувались порывами ветра на Соборной площади, будто тканевые колокола или паруса прогулочных лодок…

Довершали городскую идиллию в такие ненастные дни водосточные канавы, вырытые по обе стороны улиц, что несли к морю грязные, дождевые воды и зловонные пестрые помои.

Третья чумная эпидемия унесла последних родственников по линии умершего супруга, и приютить графиню в Одессе было некому. Дабы стать благосклонно принятой одесским высшим обществом, молодая вдова имела на руках рекомендательные письма к самому генерал-губернатору. Однако, выйти в свет для скорейшего знакомства с влиятельными господами, после стольких лет пребывания за границей оживить все свои влиятельные связи графиня не торопилась. Светская красавица, прожившая перед смертью любимого супруга год в Париже, наоборот, постаралась остаться незамеченной как можно дольше. Удалось ей это затворничество недолго. На день по два-три раза следовали настойчивые, назойливые приглашения на балы, званые вечера от дворян, купцов, лично от генерал-губернатора и от самого его сиятельства князя Н., адъютанта его Величества.

Парадные выходы Агнессы Рудерской в высший свет случатся несколько позже. Чуть позже графиня, разумеется, с благодарностью примет все приглашения и наметит для возможных своих любовных утех самых респектабельных и влиятельных господ города: нескольких женатых кавалеров, толстосумов – вдовцов, закоренелых холостяков, их сыновей и племянников… Вдове шел двадцать седьмой год. По меркам общества она уже была «в годах». Стать графини Рудерской, ее античная красота лица и тела, ее образование и великосветское воспитание, при всем этом, ее решительный, энергичный характер и способность к авантюрным поступкам совершенно скрадывали ее лета.

Грациозная красавица пребывала вне времени и возраста. Ожившая статуя античной богини, аристократка с загадочной, слегка мстительной улыбкой на устах, нашедшая эликсир вечной молодости. Подобными эпитетами награждали графиню не только газетчики. Улыбка ее слегка сжатых губ была именно мстительной. С такой тайной мыслью прибыла графиня в Одессу. Но ее возможная будущая месть пока не предназначалась кому-либо конкретно. Объект для мести еще предстояло найти.

Два последующих дня, к удивлению постояльцев и завсегдатаев отеля «Рено», вдова провела в одиночестве. В полдень ей передали с нарочным серый почтовый конвертик. Графиня вскрыла, прочитала послание на казенной гербовой бумаге и оживилась. Дела по ее поискам младшей сестры, кажется, сдвигались с мертвой точки. Корявым почерком заштатного чиновника, в ответ на ее прошение, отосланное в Киев еще из Петербурга, ей сообщалось, что «дело по исчезновению девицы Агнии Рудерской, дворянского сословия, принято к производству следствия…»

Профессор Введенский лишь к исходу третьего дня решился потревожить графиню, пригласил ее в ресторацию при отеле, но решительная Рудерская переоделась в скромное дорожное платье, наняла пролетку. Отправились они к Практической гавани.

По прихоти непредсказуемой графини побывал в тот день петербургский дворянин, профессор Введенский в жутком, портовом кабаке, где не каждый лихой мореход отважится на кружку кислого вина в компании мародеров, грабителей и убийц. Именно в подобном заведении невозмутимая графиня назначила встречу и обмолвилась парой словечек с оборванцем в восточных одеждах. После столь кратких переговоров, расстроенная, она сообщила профессору, что в аудиенции с влиятельным, в этих слоях населениях Одессы, неким Али ей отказали, но было предложено подождать весточки от одного господина, не менее ее самой заинтересованного в деле об исчезновении ее сестры. Какой такой весточки ждать, от какого господина, удивленная известием, графиня уточнять у оборванца, разумеется, не стала, набралась храбрости для ожидания в столь чудовищных для дворянки условиях.

– Простите, графиня, неужель нельзя было в ином каком месте назначить встречу?! – не вытерпел, пролепетал потный от страха Введенский.

– Выходит что – нельзя! – прервала его гневным шепотом Рудерская. – Местные власти не отказали мне в помощи, но дело на том пока и стоит. Единственно, кто откликнулся на мое прошение, – киевский уголовный сыск…

– В эпидемию чумы случилось множество смертей… – промямлил Введенский.

– В случае… кончины… – категорично прервала его графиня, – фамилию Рудерская моей Агнии внесли бы в погребальные списки… в виду знатности ее происхождения. Другой какой простолюдин пропал бы без вести, но дворянка?! Никогда!.. Надеюсь, хоть в этом соблюден государственный порядок…

Агнесса Рудерская намеренно понизила голос. В разговоре она с настороженностью обозревала жуткую публику таверны, сдерживалась, напрягала лицо, чтобы не морщиться брезгливо от убийственных запахов кабака, вони табачного дыма и не вызвать к себе озлобление или ненависть пьянствующей компании. – Другой какой простолюдин, – намеренно жестким голосом повторила графиня. – Был бы сброшен, безвестным, в яму, зарыт или сожжен, но Агнию (!), дворянку, крестницу Его Превосходительства, графа… – Рудерская примолкла, умолчала фамилию знатной особы, приближенной к императорскому двору. – …должны были похоронить с почестями. Ан нет!.. Сведений об том нет, милый мой профессор, ни в одном архиве. И не только Одессы! Как мне сообщили из канцелярии генерал-губернатора, даже в Киеве нет о сестре никаких отметок в отчетах о людях высших сословий, скончавшихся от чумной лихорадки. Стало быть, она жива! – сделала вывод графиня. – Пропала иль нет, пренепременно выясню. Вы, кстати, обещали свести меня с учителем Ришельевского лицея господином Вигельбергом? По сведениям, во время эпидемии чумы именно он устроил Агнию медсестрой в военный госпиталь…

– Помилуйте, сударыня, Вигельберг настолько дряхл и стар, что уж второй день отказывает мне в аудиенции.

– Добейтесь, право, вы ж мой кавалер! Мне, слабой женщине, в этом сонмище бродяг, бандитов и убийц одной и шагу не ступить…

– Какой я, право, кавалер, – страдая от своей беспомощности, возразил Введенский, – в сём грязном болоте! В Петербурге и то не всегда добьешься своего, используя все связи в свете.

– Довольно! – прервала его стенания гордая и бесстрашная графиня. – Велемир Васильевич, мне так же тошно, страшно, как и вам. Извольте уйти, но я дождусь весточки от некоего господина.

– Господина?! – негромко вскрикнул Введенский и прикусил язык. – В таком-то заведении и – господина? И позвольте?! – шепотом возмутился он. – Право же, я не настолько трус! Но сообщите ж мне, наконец, что вы ищете в подобном жутком месте, графиня? Смерти? Грабежа? Насилия?! Извольте, за каждым столиком столько страждущих вашего кошелька и вашей плоти… Простите за бестактность! Но сия тихая истерика – от страха…

Прождав около получасу, не выдержав тяжкого ожидания, пред уходом светская красавица широким жестом угостила всю жуткую свору бродяг дюжиной бутылок рома. Весь мрачный подвал с его грязными обитателями проводили эту великолепную даму сдержанным и восторженным воем, и ни одна тварь даже руки не протянула, чтобы коснуться края ее богатых одежд. Введенский трусливо ретировался первым из кабака, мигом взлетел перед Рудерской по ступенькам наверх, прочь из подвала.

В полном одиночестве и отчаянии весь другой день профессор посвятил прогулкам по городу, забрел в Ришельевский лицей, передал через канцелярию письменную просьбу к старинному своему знакомому, учителю словесности Вигельбергу, который по причине немощи не пожелал принять его лично. Графиня на весь день заперлась в номере отеля, увлеклась чтением старых одесских газет, что посыльные приносили ей пачками.

К вечеру пятого дня, переодевшись в весьма скромное платье, облачившись в лиловый капор с капюшоном, скрывающий ее примечательное лицо, графиня отправилась в город в сопровождении пожилого, седовласого господина, мрачного, одутловатого, с былыми признаками офицерской выправки в осанке, в потертом сюртуке преподавателя Ришельевского лицея. Наемную карету они оставили на Екатерининской улице близ архива при городской библиотеке, а сами вошли внутрь.

Сопровождающего звали Версалий Григорьевич Вигельберг, родня его была родом из монархической Франции. Он-таки откликнулся на просьбу профессора Введенского, и самолично пожаловал к графине, чтоб оценить ее красоту и решительные намерения в предстоящих поисках пропавшей сестры. Вигельберг преподавал в лицее, который славился своей палочной дисциплиной, а воспитанники отличались наушничеством, подхалимством, иной раз откровенным шпионажем. Полковник в отставке, из разорившихся дворян, оставался и в старости ярким представителем и последователем армейской муштры и злословия. Не просьбы и призывы петербуржского франта Введенского, каковым помнил Вигельберг столичного профессора по юношеских годам учебы в Петербурге. Настойчивое поручение боевого товарища, тайного советника господина К., побудило-таки армейского сухаря Вигельберга податься в лакеи к заезжей светской кокотке, репутация и слухи о любовных похождениях которой далеко опережали ее переезды по Европе. Однако, поведение вдовы в Одессе несколько озадачили старого ворчуна и брюзгу Вигельберга. Молчаливая красавица, об аванюризме которой он был столько наслышан, показалась ему холодной, расчетливой, и, главное, со своей мрачной тайной, что делало графиню похожей скорее на сыщика в юбке, нежели на любвеобильную пожирательницу тугих кошельков и мужского здоровья.

Трехчасовое посещение пыльного городского архива повергло старого вояку Вигельберга в полное уныние. Пока мрачная графиня листала пожелтевшие страницы старых подшивок газет и журналов, изучала светские хроники, криминальные сообщения начала века, Версалий Григорьевич сидел в глубоком кресле чуть поодаль, курил трубку и тихо злился на холодную столичную львицу, намечавшую, кажется, один точный, но верный прыжок за добычей.

В свои семьдесят с небольшим лет, запеченный временем холостяк, Вигельберг рассчитывал, вероятно, на малую утеху черствой души, хотя б на легкий словесный флирт с заезжей петербургской красавицей, с такой потрясающей биографией неуемной любовницы, уморившей мужа, по слухам, буквально, за год. Мрачный Версалий молчаливо таскался за неуемной графиней целую неделю по городу, ни слова от нее не получив в благодарность за сопровождение. Профессор Введенский получил от графини временную отставку, с извинениями и благодарностями в виде коротенькой записочки, переданной с лакеем из отеля. Профессор сник в своем унынии и, перед отплытием на лекции в Марсель, погрузился в изучение книг и фолиантов в местном архиве и библиотеке.

Постепенно, день за днем, отставной вояка Вигельберг все же приободрился, приосанился, по мере возрастания надобности прелестной графини в своей особе, и впервые за годы долгой затворнической жизни побывал в самых невероятных закоулках родной Одессы. В ресторации Папы-Коста на углу Ришельевской, в подвале на Дерибасовской, где был французский погреб шабских вин Корэ, где нестройными охрипшими голосами пели по-французски про «маленького капрала», про братство народов, про Лизетту, про Бога бедных людей, про черных воронов-иезуитов…

По поручению графини посетил Вигельберг и уголок базарной Одессы, где были торговые ряды, и с одной стороны торговали краснорядцы, с другой – бакалейщики, торговцы скобяными товарами, где были книжные и модные лавки. Там же смурные караимы продавали шелка и ювелирные изделия. Версалий Григорьевич встречался с самыми невероятными представителями одесского дна, проходимцами всех мастей, торговцами ворованным и спекулянтами.

В один из пасмурных дней одесской осени, засаленной записочкой, переданной неизвестным с посыльным мальчишкой-оборванцем, графине была вновь назначена встреча в припортовой таверне грека Потоппуло. Старый Вигельберг пытался отговорить дерзкую Агнессу Рудерскую от подобных авантюр, не подходящих светским дамам, но молодая вдова была настроена решительно, оставалась непреклонной в своих смелых и таинственных изысканиях.

Старик Версалий решил, что с него приключений хватит и до посещения таверны отправился подыскивать себе замену в сопровождающие графини. Но не нашел. Вызвался на сию роль провожатого разудалый малый, ротмистр из гусар. Разумеется, не без поручения командира эскадрона, по просьбе самого генерал-губернатора обеспечить присмотр за сумасбродной столичной красавицей, графиней Рудерской, для ее же блага и безопасности, для разгадки ее странных действий и блужданий по самым злачным местам Одессы, совершенно неподходящим даме ее положения.

В тот, последний для него раз, пришлось-таки Вигельбергу сопроводить дерзкую и храбрую графиню в портовую таверну.

В просторной обеденной зале мрачного кабака за тяжелыми дубовыми столами развлекалась шумная разношерстная и грязная публика: матросы с торговых судов, грузчики, мастеровые.

За отдельным столиком графиня Рудерская и мрачный напряженный Вигельберг в своих благородных одеждах смотрелись весьма чужеродно и дико, словно лебеди в свинарнике. Старик Версалий нервно и обеспокоено оглядывался по сторонам, ловил на себе наглые, недружелюбные взгляды гогочущей черни. Невозмутимая графиня сидела напряженно спокойно, терпеливо дожидаясь своего нового провожатого, потому как профессор Введенский несколько дней даже на ее повторные письменные просьбы не откликался, а старый и вдруг ставший зримо немощным Вигельберг явно намеревался сбежать от нее навсегда этим же вечером.

– Помилуйте, сударыня, – в тихом ужасе прошептал Вигельберг, склонился ближе к Рудерской, чтоб, не дай Бог, кто-то из мрачного сброда не услышал его слов. – Как вам в голову могло такое прийти назначить встречу в столь диком месте?

– Назначено не мной, – спокойно ответила графиня. – Нас, Версалий Григорьевич, испытуют на храбрость и выдержку. Скоро явится гонец из гарнизона, он и устроит нам нужную встречу.

В зал таверны, будто по ее призыву, в ярком мундире, как попугай на скотный двор, ввалился бравый гусар. Завидев господ среди грязной публики, чеканным шагом подошел к столику, щелкнул каблуками, эффектно звякнул при этом серебряными шпорами, зычным голосом представился красавице графине, совершенно игнорируя Вигельберга.

– Ротмистр Пржездецкий! – гаркнул гусар. – Определён-с, мадам, к вам в сопровождение! – оценив невероятную красоту столичной дворянки, ее стать, весьма неучтиво докончил представление:

– Чему весьма и весьма рад-с!

Графиня Рудерская сурово нахмурилась, недовольная, напористым, беспардонным представлением бравого вояки и явным неуважением к гражданскому лицу, коим являлся скромный Вигельберг, осадила кавалериста саркастическим и неожиданным вопросом:

– Простите, ротмистр, как же, в таком случае, зовут вашу лошадь?

– Лошадь?! – удивился обескураженный ротмистр. – Подо мной, мадам, ходит конь! Мой неизменный боевой друг!

Однако, вовсе не глупый, бравый вояка тут же сообразил, что умница графиня, таким образом, поставила его, что называется, на место. Это обстоятельство лихого гусара нисколько не смутило, наоборот, он, по-военному четко развернулся к выходу и бросил Рудерской небрежно:

– Пардон, мадам! Сей момент вернусь!

Бравый гусар выбрался из таверны. После некоторой возни на ступенях при входе, тут же вернулся обратно, с грохотом подкованных копыт по ступенькам ввел в зал за повод оседланного коня, гнедого, коричневого окраса с черными подпалинами. Провел по узкому проходу между столами ближе к графине. Дикая, невоспитанная публика весьма бурно отреагировала на столь экстравагантную выходку гусара. Не смогла удержаться от улыбки и графиня.

– Позвольте представить! Боевой друг и верный соратник с самой французской компании… Кличка Фальк!.. – гаркнул ротмистр. Каким-то особым знаком он заставил умнющее животное мотнуть мордой, будто бы небрежно поклониться, и при этом лихо пристукнуть копытом о дощатый пол таверны.

– Что до моей фамилии, мадам, – с достоинством дворянина пояснил ротмистр. – Род мой древнейший, из Куявии, а батюшка – из знатных российских графьёв. Да-с!

– Простите, Бога ради, за мой вопрос о вашей лошади… – благосклонно улыбнулась графиня и исправилась:

– Прошу прощения, о коне, о вашем Фальке… Да-да, и фамилия мне ваша давно известна, дворянская, польская…

– Потому и в кавалергардах, – отшутился ротмистр, – что фамилия лошадиная, но – графская. К вашим услугам, мадам. Ротмистр Пржездецкий.

В этой веселой суматохе таверны конь топтался в узком проходе, грохотал копытами, мотал черным хвостом, задевал столики крупом. Посетители оставались на местах, под одобрительный гогот и восклицания, были вынуждены придерживать столы, кружки, стаканы и чарки, чтоб не расплескалось вино и прочее горячительное. Ротмистр едва приметно кивнул оборванцу с медной серьгой в ухе, похожему на пирата в грязной косынке. Тот покинул стойку бара, где попивал винцо, проскользнул мимо ротмистра, получил от него из руки в руку серебряную монету и только тогда, выложил на столик перед графиней тряпичный сверток. Пользуясь общей сутолокой, оборванец спешно покинул таверну.

Графиня тут только по достоинству оценила всю разыгранную, со всей возможной секретностью, операцию и мгновенно накрыла грязный сверток своим белоснежным батистовым платком. Предовольный ротмистр впервые заметил расшитую золотом монограмму в виде солнышка и затейливо переплетенных букв «Р» и сдвоенных «АА».

За «чистой» публикой в столь затрапезном жутком помещении давно наблюдала с дальнего углового столика своеобразная и колоритная личность – мавр, с темным ликом уроженца Египта. На голове его была накручена сутаной роскошная белая шаль. С избытком дополняли облик величественной личности Востока красная, суконная, расшитая золотом куртка, короткие шаровары, подвязанные вместо пояса богатым турецким платом, из складок которого торчали накрест рукояти кремниевых пистолетов.

Когда ускользнул из таверны оборванец с серьгой в ухе, мавр повел головой в сторону выхода. Тут же за ушедшим выскользнул мрачный тип, в аккуратном темном сюртуке, что разительно отличало его от потасканных завсегдатаев припортового заведения.

В этот же момент из-под стола ужом выползла ручонка подростка или карлика, попыталась стащить сверток, укрытый платком графини. Рудерская вскрикнула от испуга, откинулась к спинке стула. Но бравый ротмистр не растерялся, мгновенно среагировал и придавил сапогом пухлую грязную ручонку к краю тяжелого дубового стола. Послышался визг существа под столом. Суровый мавр возложил руку на рукоять пистолета, но ротмистр навел один из своих пистолетов на мавра, с другого выстрелил в потолок. На соседние столы обрушилась с дощатого потолка древесная труха.

Конь, привыкший к пальбе в сражениях, шарахнулся от выстрела и завалил крупом ближний стол со скудными яствами и выпивкой. Два взбешенных матроса вскочили с табуретов. Один выхватил нож.