Текст книги "Невольница. Книга вторая"

Агния и Агнесса

Осеннее, лиственное разноцветие укрывало аллеи Николаевского1212
  По самой распространенной версии, первоначально бульвар назывался Новым, затем Приморским, после русско-турецкой войны до 1919 года – Николаевским.


[Закрыть] бульвара плотным великолепным ковром. На одной из парковых скамеек отдыхал пожилой, болезненный господин, профессор Введенский с седенькой бородкой, в старомодном сюртуке отставного служащего. Опершись о бронзовый набалдашник трости обеими руками, он задумчиво и мечтательно созерцал спокойный горизонт стального моря, где таяли в голубоватой дымке паруса уходящего торгового судна под кровавым турецким флагом.

Профессор любил побродить, посидеть в одиночестве на краю городского плато, откуда открывался великолепный вид на гавань с кораблями и море. На этом месте еще в середине XVIII века возвышалась турецкая крепость Ени-Дунья1313
  Ени-Дунья – в переводе с турец., усл. – «Новый мир».


[Закрыть]. Ныне бульвар, если сидеть спиной к городу, слева венчал Воронцовский дворец, справа – площадь с памятником1414
  Один из старейших памятников Одессы, установлен в 1827 году.


[Закрыть] Дюку де Ришелье в обрамлении великолепных зданий и дальше Думская площадь.

Образованный, умудренный жизненным опытом Введенский любил в минуты безмятежного отдыха негромко, чтоб не сочли за сумасшедшего, побеседовать с самим собой пред духом почившего товарища, побрюзжать по-стариковски, проговорить свои будущие возможные мемуары:

– Жизнь – чудесный дар, господа… Она прекрасна всеми своими причудливыми, трагическими переплетениями человеческих судеб. Но вы бы ужаснулись, дорогой мой друг, Афанасий Ильич, если б узнали, как эти несколько лет, без вашего участия, сомкнулись в кольцо невероятных событий.

За спиной послышался звонкий детский смех, нервный шепот и девичье хихиканье. Введенский примолк, обернулся, осмотрелся по сторонам. Аллея бульвара оставались безлюдной. Профессор горестно вздохнул, понимая, что его старческие воспоминания о событиях давно минувших дней, сопровождались слуховыми галлюцинациями…

Казалось, совсем недавно, какой-нибудь десяток лет назад, по аллейке Нового бульвара бежали две хорошенькие, бойкие нарядные девочки, одна на год – на два постарше другой. Младшая, Агния, резвая и верткая, хулиганистая и своенравная, присела на корточки, распуская колокольчик пышного, светлого платьица, собрала букетик осенних листьев и спрятала в нем свое премилое пунцовое от бега личико. Старшая, Агнесса, более сдержанная, благовоспитанная, в белом платье гимназического покроя, остановилась, перевела дух и зашагала дальше медленно, с прямой осанкой, достойной будущей леди. Она бережно несла на руках, прижимая к животу, будто грудного ребенка, тряпичную куклу – игрушку младшей сестры.

– Агния! Агнесса! Баа-рыыыш-ниии! Извольте вернуться!

Чопорная, худосочная дама, в чалме седых волос, в темных одеждах провинциалки – мужиковатая гувернантка безнадежно отстала от своих резвых подопечных, раздраженно звонила издалека в колокольчик, призывала непослушных воспитанниц вернуться обратно.

Старшая сестра обернулась на перезвон.

Младшая, используя момент, метнулась в кустики, спряталась за известняковой тумбой с вазоном.

Старшая с беспокойством оглянулась по сторонам, потеряв из вида сестру, но в последний момент заметила конец голубой, развязавшейся поясной ленты, змейкой ускользнувшей за тумбу. Старшая сестрица строго нахмурилась, обошла тумбу с другой стороны, осторожно заглянула за угол, увидела сидящую на корточках непослушную сестренку.

Малышка Агния увлеченно карябала, выводила острым камешком каракули на податливом известняке тумбы. Агнесса высунула из-за вазона тряпичную куклу с пуговками глаз и проговорила за нее, утрируя голос под кукольного персонажа, как бы предлагая закончить игру в прятки:

– Туки-луки, Агня. Мы с Агнешкой тебя нашли! Домой! Пора домой!

С бульвара продолжал нервно трезвонить колокольчик гувернантки.

Младшая сестренка капризно нахмурилась, выходить из укрытия не собиралась. Она докарябала на тумбе забавное лохматое солнышко, в серединке дорисовала переплетенные буквы «Р» и двойное «АА», затем с большим неудовольствием, свойственным подрастающей личности заявила:

– Мы не телёнки!.. Пускай звенит себе, корова.

– Фу! Как грубо, Агня! Как не культурно! – возмутилась старшая Агнесса. – Во-первых, не телёнки, а телята. Во-вторых… – назидательно проговорила старшая сестра и примолкла.

Ниже бульвара по склону, продрались сквозь кусты Греческого парка и принялись гуськом сползать, спускаться к морю трое бродяг в грязных одеждах. Тощий оборвыш приостановился, оглянулся на звонкий девичий голосок, прохаркал нездоровым смехом, прохрипел товарищам:

– Губан, ай, Губан! Глянь, каки аппетитныя барыньки-то там наверху, а? Чистянькия! Румяненькия! Так ба и скушал зараз! Хам-хам! Пряма сахарок… Хрум-хрум-хрум!

Косолапый низкорослый крепыш, по кличке Губан, в грязном, поношенном сюртуке слуги, оглянулся, ужасая своей желтой, морщинистой, уродливой личиной, бельмастым левым глазом, родимым пятном во всю щеку и оттопыренной слюнявой губой, от которой, видать, и получил свою кличку. При виде белоснежных одеяний девочек, на фоне глубокой солнечной тени, Губан ощерился в жуткой улыбке однозубого рта и просипел, пропитым, простуженным голосом:

– Свежааатинка!

Двое грязных сотоварищей ответили харкающим, хриплым смехом пропойц. Забавы ради, ужасный Губан раскинул обрывок рыбацкой сети, что волок за собой. Тощий подхватил другой конец сети, распуская его в короткий невод. Оба шутника поползли обратно, вверх по крутому склону к девочкам, как бы намереваясь их поймать. Старшая Агнесса, хоть и не расслышала слов ужасных босяков, нервно схватила младшую сестру за руку, попыталась вытащить ее из-за тумбы обратно на солнечную аллею бульвара. Но младшая Агния из вредности упиралась, капризничала, мотала головкой, отказываясь подчиняться. Старшая сестра попыталась напугать ее страшным шепотом:

– Это же бандиты! Бежим скорей!

Малышка Агния совершенно не испугалась ужасных перекошенных рож шутников, крадущихся на карачках по склону, потрясающих обрывком сети. Наоборот, резвая и бесстрашная до глупости, девочка восприняла это как безобидную игру, предложенную взрослыми, и заверещала весело:

– Рыба-рыба-рыбаки! И мы – улов! А ну-ка, попробуйте, поймайте! Туки-луки!

Младшая отползла на корточках, спряталась за угол тумбы с вазоном.

– Глупая девчонка! – возмутилась Агнесса. – У них пиратские рожи! Бежим скорее!

– Эт-то головорррезы капитана Флинта! – задорно и весело закричала безрассудная малышка Агния и запела тоненьким, высоким голосочком:

– Ё-хо-хо! На сундук с мертвецом и бутылка рома!

Хриплым кашлем-смехом ответили им ужасные оборванцы, подобрались по крутому склону совсем близко к девочкам. Бельмастый Губан решил не тянуть с шуткой и бросил конец сети в сторону старшей Агнессы, та увернулась. Младшая Агния смело подхватила сухую ветку, защищая сестру, размашисто хлестнула Губана по грязной руке, протянутой в ее сторону. Но когда шутник зацепился черными ногтями за подол нарядного платья девочки и потянул к себе, Агния смело и жестко ударила Губана веткой по лицу. Тот хрипнул от боли, грязно выругался, приложил пятерню к бельмастому глазу. Сквозь коряги его пальцев по небритой щеке медленно поползли щупальца черной крови. Губан взвыл от гнева и боли. Агнесса в этот момент с силой выдернула младшую сестру за руку обратно на солнечный бульвар.

Малышка Агния спряталась за спину сестры. Агнесса заметила на скамейке немолодого, подтянутого мужчину, будущего профессора Введенского, еще без бороды, с бледными, припухлыми щеками. Он пристально наблюдал за выскочившими на бульвар девочками, одев на нос пенсне, для лучшего зрения. Услышал звериный вой из-за кустов, поспешил подняться и бросился на помощь перепуганным детям.

Кусты за гипсовой тумбой с вазоном раздвинулись, открывая ужасающие бандитские рожи босяков. Введенский храбро пригрозил оборванцам модной тростью с бронзовым набалдашником. Тревожные перезвоны колокольчика, что сотрясала в отдалении и негодовании гувернантка, так же заметив своих подопечных, повергли грязную компания босяков в замешательство. Листвяная завеса кустов задвинулась, сокрыла перекошенные бандитские рожи. Преступная ватага оставила за собой право на бесчинства в вечернее и ночное время. Днем предпочла не выбираться в свет, несмотря на ранение своего товарища, взбешенный рык и вой которого еще некоторое время доносились из-за кустов.

Агнесса потянула младшую сестренку за руку, приблизилась к Введенскому, определив в нем единственного защитника и спасителя, в благодарность присела перед ним в легком книксене. Откланялась она и тряпичной куклой, тем самым, выражая свое нервное состояние и ужас, только что пережитый при появления столь жутких оборванцев. Младшая Агния за ее спиной угрюмо молчала, не менее сестры, потрясенная своим храбрым и безрассудным поступком, правильно разумея, что острым сучком сухой ветки могла лишить бельмастого страшилу его невидящего глаза.

Дрожащим голосом кукольного персонажа старшая Агнесса, скрывая свое волнение, проговорила, обращаясь к Введенскому:

– Ззздравствуйте, сударь! Премного вам благодарны за участие!

Малышка Агния обернулась назад, не нашла среди кустов страшных шутников, понимая с детской непосредственностью, что беды, скорее всего, удалось миновать, таким же тоненьким, дрожащим голоском, как и у сестры, пропела:

– Здравствуйте, господин поэт!

Введенский постарался подальше увести напуганных девочек подальше от опасности, которую все еще могли таить кусты, хотя сам сильно переволновался при появлении столь жутких бродяг, которых принял за безумных грабителей, выползших из своих подземных укрытий средь бела дня. Наконец, близ памятника Дюку де Ришелье он остановился, перевел дух и ответил сестрам сдержанно, но игриво:

– Как же вы неосторожны, невесты! Добрый и вам день!

Старшая Агнесса приняла суровый и независимый вид, ответила с иронией, не свойственной тринадцатилетней девочке:

– Простите, сударь, но вы слишком стары для флирта. Мы с сестрой весьма благодарны вам за спасение, но… – девочка не договорила, сочла свои замечания все же неуместными в данной ситуации.

«Сударю» Введенскому было в то время около сорока лет, для юных девочек он, разумеется, был уже слишком стар. От неожиданности Введенский замер с открытым ртом, оказавшись не в состоянии достойно ответить задиристой малолетней красавице. Младшая Агния забрала у сестры куклу и сказала от ее имени, картавя, поддерживая игру в этот своеобразный кукольный театр:

– Мы с Агнешкой бесконечно благодарны вам, сударь, за спасение.

Агния имела в виду свою куклу и обозначила игрушкой уважительный поклон.

– Простите, барышни, – решился уточнить Введенский. – Значит, вас зовут Агния и Агнесса. А вашу тряпичную воспитанницу, если я правильно понимаю, Агнешка?

– Именно так, – снисходительно кивнула головой старшая сестра.

– Позвольте выразить вам почтение и признаться, что мы втроем, инкогнито, были на вашем вечере поэзии, – продолжила младшая Агния голоском куклы.

Введенский искренне обрадовался.

– Невероятно! – воскликнул он. – Дети посетили столь нудное мероприятие, как вечер местных поэтов? Очень и очень приятно. И как же вам показался ваш современник в моем лице?

Мужиковатая гувернантка, тем временем, подошла к своим подопечным, угрюмым поклоном поблагодарила за участие Введенского и почтительно замерла в ожидании окончания беседы.

– Как вам поэзия нашей северной Венеции, милые барышни? – продолжил Введенский.

Старшая Агнесса гневно сверкнула глазами на гувернантку, давая тем самым понять, что она уже давно вышла из возраста подчинения, несколько картинно красуясь пред этим миловидным, вовсе не старым мужчиной, в которого можно было бы и влюбиться, в отсутствии достойных ровесников, но не щадя самолюбия Введенского, вдруг заявила:

– Отвратительные стихи, сударь! Вы плохо подражаете Гёте, лорду Байрону… и, Бог знает, кому-то еще… весьма и весьма узнаваемому. Какой смысл в подражании?

Обескураженный прямотой девочки, Введенский нахмурился. Категоричное заявление юной барышни повергло его в уныние, но ответил он спокойно и удрученно:

– Так-так. Спасибо, спасибо… юные занозы! Оказывается, изучать русскую словесность, еще не значит складывать удачную рифму.

– С господином Пушкиным вам, сударь, в поэзии, увы, никогда не сравняться, – неумолимо продолжала свою неоправданную агрессию старшая Агнесса.

– Вот как? – не сдавался унылый Введенский. – Я лишь равняюсь на светилу русской поэзии, но подражать ему не смею. Стихи, рифмы, как мысли, мои беспощадные барышни, приходят сами по себе… Ночное вдохновение, знаете ли… Но отчего ж я впал в немилость пред столь юными особами?

Агнесса нахмурилась сурово, осуждающим тоном заявила:

– У вас слишком юная супруга… сударь! И вы смеете появляться с ней в свете?! Это же не прилично? Вас могут принять за отца с дочерью.

Агния глупо хихикнула и поддержала старшую сестру:

– Да-да. Она годится вам в дочки!

Кукла в руках Агнии поддержала сестер и закивала тряпичной головой с глупыми глазками – пуговками.

– Да-да-да!.. – глупо заверещала малышка Агния. – Слишком маленькая для жены! Не кажется ли вам, сударь?!

Обе сестры прыснули от смеха и убежали по аллейке прочь от гувернантки.

Ближе к памятнику на проезжую часть бульвара в этот момент выехала и приостановилась черная карета с замысловатым гербом на дверце. Край тяжелой занавески из бордового бархата на окошке отвела в сторону мужская рука с черным агатом в перстне и поманила кого-то пальцем.

Из кустов выбрался коренастый оборванец Губан. Левый глаз его был перевязан грязной кровавой тряпкой. Раненый Губан, неловко озираясь по сторонам, взобрался за задворки кареты. Карета прибавила ход и укатилась по бульвару в сторону Воронцовского дворца. Губан с задворок проезжающей кареты приметил девочек и погрозил им во след грязным кулаком. Но сестры этого не заметили.

К Введенскому, обескураженному детской недоброй прямотой и резкостью высказываний, с ироничной улыбкой подошел тучный господин Потоцкий, спросил намеренно громко и язвительно:

– Как вам юные занозы, сестры Рудерские, уважаемый Велемир Васильевич? Огонь и лед?! Шипы и розы?

– Ах, Афанасий Ильич, право, не заслужил такого отношенья! – ответил Введенский и разразился недоброй тирадой:

– Ошпарили и обожгли! Разбили, разодрали в клочья жалкую душонку поэта, беспощадные, злые, скверные, неблагодарные девчонки! Простите за резкость. Обидели ни за что… своего спасителя! Ах, право, не ожидал от малолетних заноз подобных нелестных отзывов на свои стихотворные вирши, признанные! Извольте заметить, Афанасий Ильич, признанные в петербургских поэтических кругах! Что ж, обидно!.. обидно, знаете ли, но… Да Бог с ними! Хотя весьма и весьма поучительно и полезно узнать искреннее мнение аудитории о своем творчестве. Но обидно… Да-с.. Обидно, – никак не мог успокоиться Введенский.

– Простите их великодушно… Сироты, – пояснил о сестрах Потоцкий. – Мать с отцом погибли от рук грабителей в пригороде Петербурга. Такое горе… Сестры на попечении дяди – промышленника Градова. Ближайшего, кстати сказать, родственника самого генерал-губернатора.

– Неужто, стихи мои столь плохи и невнятны? – горевал о своем фиаско Введенский.

– Вы меня, торговца спрашиваете? – снисходительно улыбнулся Потоцкий. – По мне так хороши, а гимназистки, видать, иного мнения. К образованной молодежи надобно прислушиваться… Наше будущее.

Он посмотрел во след сестрам, убегающим по аллее впереди гувернантки, и признался:

– Старшую, Агнессу я себе приметил… Девочка с характером, достоинством, умна и расчетлива не по годам. Хорошая может случиться партия…

Введенский тяжко вздохнул.

– Они меня старым обозвали…

Потоцкий возразил задорно:

– Что есть, то есть! По их младым летам – безнадежно старые мы оба! Но это ж, ровным счетом, ничего не значит, любезный друг. Мы ж при том, при всем – не бедные!

Потоцкий натужно расхохотался, вдруг хрипло и болезненно закашлялся. Введенский по-дружески легонько похлопал старого знакомого по плечу.

– Полноте, Афанасий Ильич, – упрекнул он слишком уж бодрящегося Потоцкого, – поберечь бы себя надо. А вы все волочитесь за молоденькими. Годы уж какие наши?

– Какие такие годы?! – возмутился Потоцкий. – У купца Морали, торговца пшеницей, да будем вам известно, – две жены, три полюбовницы. А ему – за шестьдесят! Эт-то я понимаю, жизнь во сласть! Так что в наши-то с вами лета, уважаемый Велемир Васильевич, жизнь заходит на следующий виток. Да и у вас, как мне помнится, супруга в годах весьма юных…

Потоцкий шутливо погрозил товарищу пухлым пальчиком.

– Так уж и юных! – смутился Введенский. – Двадцать с лишком лет – это ли ни годы женской зрелости, любезный?!

– С лишком? – саркастично уточнил Потоцкий. – Это ж на сколько, на месяц или на два? Девятнадцать в прошлом году, как мне помнится, стукнуло вашей барышне.

– Ах, весьма вы осведомлены, Афанасий Ильич, – строго перебил Введенский, – в делах моих семейных.

– Одесса – город с пятачок, а дамы здесь остры на язычок, – пошутил Потоцкий, приобнял старого знакомого за плечи, сделав знак к примирению. – Не будьте так обидчивы, мой друг! Это признак слабой воли.

– Нисколько не в обиде на ваши слова! И позвольте, любезный, украду у вас рифму! – с удовольствием пошел на примирение и Введенский. – Пятачок – язычок! Прелестно!

– Извольте принять в дар, – великодушно разрешил Потоцкий. – Купцу пустые рифмы ни к чему.

Мужчины шутливо раскланялись друг перед другом и, живо переговариваясь, медленно удалились по аллейке, устланной перед ними шуршащим паркетом осенних листьев.

Много лет спустя, сидя на той же скамейке, той же самой аллейке, но уже Николаевского бульвара недалеко от тумбы с гипсовым вазоном профессор Введенский с печальной ностальгией вспоминал то благодатное время, негромко, по-стариковски бормоча, будто рядом сидел его незримый собеседник, который уж давным-давно почил:

– Так вот, благодаря вам, уважаемый господин Потоцкий, я и познакомился с обеими сестрами. Со старшей, Агнессой меня еще свела судьба. А что сталось с младшей до сих пор остается тайной за семью печатями…

Мрак

Слепящий солнечный диск, согревая землю для очередного дня, выползал из-за смоляной громады моря. Синеватыми прозрачными призраками колыхались в этом огненном мареве мачты парусных торговых судов.

Пожилой, седовласый Введенский в своих одиноких прогулках по бульвару, по-прежнему часто навещал место встречи с юными сестрами, посиживал на скамейке и с огромным сожалением, как бы вполголоса беседовал по-стариковски с самим собой, вспоминал, как несколько лет спустя после встречи с юными сестрами город у моря погрузился во мрак смерти. Вернувшись в свой номер отеля «Рено», профессор переносил свои воспоминания на бумагу, обращая их незаметно в своеобразный роман:

– …в начале августа… в Одессе замечена была необыкновенная смертность в разных классах народа, происходящая… от жестоких гнилых или нервических горячек, весьма частых в степи Новороссийской. Одесский полицмейстер Мавромихали получил от герцога де Ришелье приказание созвать всех находящихся в городе врачей, дабы решить, какого свойства эпидемия, постигшая безопасный до ныне город, и принять все средства к ея уничтожению…1515
  Сочинения одесского жителя А. Скальковского. «Первое тридцатилетие Истории города Одессы (1795 – 1825)».


[Закрыть]

В это же самое время в театральном доме, занимаемом актерами, на Вольном рынке и близ Александровского проспекта уже умирало несколько человек, и все, казалось, были одержимы одной и той же болезнью.

Главный доктор Карантина, созданного при театральном доме, коллежский асессор господин Ризенко решился, наконец, произнести в обществе чудовищный приговор: чума, – продолжил чтение старик.

Эта страшная весть достигла купеческого дома по Екатерининской улице, когда юная курсистка из Петербурга Агния Рудерская собиралась отправиться по приглашению генерал-губернатора на бал госпожи Пудовой. Корнет Вольский, славный молодой человек из обедневших дворян, вызвался проводить красавицу Агнию на бал, а вечером принес это чудовищное известие о пришествии в город ужасающей чумы. Щеки взволнованного корнета пылали румянцем по причине бодрой ходьбы и безусой юности.

Бледная Агния в нарядном, открытом платье, по моде «антик», без сил опустилась в кресло в прихожей, взглянула на краснощекого юношу в ладном военном мундире кавалергарда и тихо спросила: – Вы сами часом не заболели, сударь?

– Господь с вами! – перекрестился влюбленный корнет, прищелкнул каблуками со звонкими шпорами.– Чувствую себя превосходно-с. Однако ж, вам, сударыня, советую остаться дома и не покидать сего надежного убежища до… скончания эпидемии. Да-с. Год или два-с, – неловко пошутил он и смутился своей страшной шутке. – По городу объявлен карантин.

– Да-да, карантин, – согласилась девушка и с глубокой печалью молвила:

– Горели факела… тела людские… дымились тлеющей отравой, – прошептала она, помолчала. – Картины Босха… Боже, наяву… Как это ужасно, – и девушка пролила тихие слезы. – Я лишь надеялась до осени у моря отдохнуть в душевной неге…

– Разрешите, я позабочусь о вас?! – воскликнул пылкий корнет в полной уверенности в своей счастливой звезде.

Через неделю корнет умирал от чумной лихорадки на койке военного госпиталя. Юная Агния в белом передничке медсестры поила его бесполезным травным отваром, со слезами наблюдая за угасанием юноши.

Девушка прибыла в Одессу недели две тому назад к теплому морю, на отдых, в гости к дядюшке и весть о чуме потрясла впечатлительную институтку. Она не выходила из дома, молилась в своей комнатке в мансарде вплоть до сообщения о смертельной болезни корнета. В тот же час кроткая Агния собралась и бесстрашно отправилась в госпиталь, где объявила о своем желании служить сестрою милосердия.

Живописная и свободная, оживленная и веселая, до недавнего времени, Одесса, украшенная по мощеным улицам чахлой зеленью кустарников и юных дерев, в короткий миг самого жаркого месяца лета обратилась в мрачную декорацию смерти. Беспощадно заколачивались накрест досками двери и окна зачумленных домов вместе с умирающими людьми. По ночам на узких припортовых улочках беспокойно стучала деревянная колотушка, и разъезжали дроги с наваленными мертвецами. Даже в респектабельном центре города, близ оперного театра и гостиницы «Рено» грохотали по булыжным мостовым колеса подвод, груженые телами горожан. Сопровождали эти чудовищные процессии жуткие личности в черных парусиновых плащах с капюшонами, с черными клювастыми масками чумных лекарей и могильщиков. Смоляными факелами они освещали свой путь, уложенный не только людскими гниющими телами, но и бесчисленными трупами собак, кошек и крыс.

Смрадный воздух был пропитан запахом тлена, серы, удушливых дымов от костров, где сжигали умерших. Море близ Одессы напоминало вулканическую лаву, черную от хлопьев пепла. Эта жуткая густая смесь вяло переваливалась волнами у черных песчаных пляжей Ланжерона, Большого и Малого Фонтана, Аркадии…

Чудовищная болезнь не коснулась крепкого здоровья храброй девушки. Юная медсестра в часы дежурства, словно бледное привидение блуждала среди коек больных, страшась взглянуть в окно, когда слышала приближающийся стук колотушек и замечала факельные отблески на черных стенах соседних домов.

Вся Одесса погрузилась во мрак. Прозрачное небо застила завеса зловонного, бурого дыма, затмевая, обращая ослепительное светило в прогорклый желток на мрачном блюдце неба. К полудню солнце превратилось в багрово-бурое зловещее око смерти. Город погрузился в черный мрак.

Черные улочки портового города, с жуткими узкими извилистыми канавами для стоков нечистот, озарялись желтым светом факелов. Грохотали колеса телег по известняковой мостовой. Стучала колотушка, предупреждая горожан о продвижении мрачной процессии могильщиков. Свет факелов отражался в окнах перекошенных хибар и жалких хижин рабочих окраин города.

– Вот, посылаются бедствия, – нараспев, тонким дрожащим голоском прилежной хористки читала текст Святого писания юная Агния в больничной палате пред кроватью с умирающим юношей, корнетом Вольским, – и не возвратятся, доколе не придут на землю. Возгорается огонь, и не угаснет, доколе не попалит основание земли.

В ставни окон одноэтажного барака напротив госпиталя громко стучали молотки. Черные могильщики в плащах с капюшонами заколачивали досками накрест двери и окна. Изнутри дома доносились стенания, плач, дикие вопли умирающих.

На фоне полыхающих кострищ городской свалки жуткими изваяниями замерли на насыпях люди в черном. Грубая холстина плащей просвечивалась перепончатыми крыльями ночных вампиров. Чудовищные маски могильщиков в виде грубо слепленных, бородавчатых черных клювов с прорезями для глаз, дополняли эту мрачную картину эпидемии чумы и мора горожан.

– И трупы, как навоз, будут выбрасываемы, – торжественно продолжала чтение Агния вслух, – и некому будет оплакивать их, ибо земля опустеет…

С подкативших подвод в костры сбрасывали трупы людей.

В одну из таких тягостных ночей под кирпичные своды коридора госпиталя вошла мрачная процессия из пяти факельщиков с черными клювами под капюшонами. Факела были оставлены на ступенях при входе, воткнуты в известняковые вазоны с землей, что служили недавно цветниками. Никто не препятствовал шествию предвестников смерти. Однако, эта процессия пришла за живыми и здоровыми. Грубыми пинками ног в армейских сапогах пришельцы открывали двери больничных палат. Один из них вошел в палату, где у постели умирающего юноши по-прежнему сидела кроткая Агния и нараспев перечитывала строки «Ветхого завета».

– Вот, посылаются бедствия, и не возвратятся, доколе не придут на землю. Возгорается огонь, и не угаснет, доколе не попалит основание земли. И трупы, как навоз, будут выбрасываемы, и некому будет оплакивать их, ибо земля опустеет… Горе тем, которые связаны грехами своими и покрыты беззакониями своими!

Плащ повел черным клювом по сторонам, направился к Агнии и прохрипел:

– Вот я тебя и нашел, красавица! Ужо поплатишься за мой глаз, негодная!

Впрочем, девушка этого не расслышала, привстала, чтобы защитить умирающего юношу, полагая, что пришли именно за ним и воскликнула:

– Он жив! Жив! Оставьте!

Черный пришелец шагнул ближе, подхватил девушку под колени, легко перекинул через плечо ее тело.

Жуткий девичий вопль вызвал из забытия корнета. Умирающий юноша приподнялся на локте, сдавил под подушкой рукоять заряженного пистолета, что приготовил для себя, на тот момент, когда сочтет, что утрачена последняя надежда на выздоровление. В желтом тумане угасающего сознания корнет различил черную смерть, уносящую белый кокон очередной жертвы. Юноша свалился ничком с кровати на колени и, шатаясь от слабости, на четвереньках последовал за возлюбленной.

Черные плащи уносили на своих плечах медсестер, и могло показаться, что где-то срочно понадобилась помощь, и таким варварским образом решено было доставить сестричек к месту очередной трагедии, если бы не вопли, стоны и стенания похищаемых девушек.

Корнет брел следом, опираясь руками о влажные, скользкие стены коридора, хрипел от бессилия. Когда толстяк в пенсне, дежурный врач госпиталя встал на пути похитителей, в его белоснежный халат с чудовищной силой ударился багровый бутон, разверз грудь кровавым месивом и отбросил врача спиной на стену. Под сводами коридора треснул и раскатился звук выстрела. На этот выстрел и ответил выстрелом своего пистолета корнет. По жуткой несправедливости свинец попал в невинную жертву, прикрывающую спину похитителя, уходящего последним. Одна из медсестер вскрикнула, обмякла, и ее, мертвую, сбросили с плеча на пол за ненадобностью.

Словно жуткий предсмертный сон в кроваво-огненных сполохах воспринимал происходящее корнет. Сил у юноши хватило, чтобы выбраться во двор, откуда отъезжали подводы, груженые мешками. Он щелкал и щелкал спусковым крючком своего разряженного оружия, затем из последних сил размахнулся и швырнул пистолет во след последней отъезжающей телеге и, на удачу, попал тяжелой бронзовой рукоятью в маску возницы, обернувшегося на его дикий крик. Клювастая маска раскололась, как скорлупа ореха, и упала на колени бандита, открывая ужасный лик известного в Одессе грабителя Губана, с жуткой впадиной незрячего глаза на лице и черным родимым пятном во всю щеку.

Тряпичной, обмякшей куклой с выдернутой проволочной арматурой юноша повалился со ступеней. Земля с прогорклой, черной пылью накренилась и бросилась навстречу корнету, ударила в лицо и забила его глазницы.

Это были последние просветленные моменты короткой жизни юного корнета. В жарком бреду, грязного, пыльного, его перенесли обратно в палату, уложили на желтые простыни и оставили на его груди белоснежным комочком – платочек, выпавший из рук его похищенной возлюбленной. На перепачканной суконной больничной пижаме, на груди корнета ослепительным венчиком цветка высветилась белизна батиста и поблескивала золотистая вышивка в виде солнышка и вензеля с буквами «Р» и сдвоенной «АА».

– Боже мой, Бог солнца, – прошептал невольную ересь умирающий христианин и романтик корнет, – храни невинную девицу Агнию Рудерскую ради всего святого…