Текст книги "Невольница. Книга вторая"

Преображение

Несчастный лох88
  Лох – Лицо Обманутое Хулиганами.


[Закрыть] Роман Веденяпин просидел на холодных каменных ступенях, привалившись спиной к деревянной дверце подвала с полчаса, а то и больше, будто в полудреме. Очнулся от эха громкой капели, что раздавалось внизу, во мраке влажного, затхлого подземелья. Со стороны подъезда не доносилось ни звука. Как ни прислушивался он через плотно прикрытую толстенную деревянную дверь, не услышал ни шагов жильцов дома, ни единого голоса, ни скрипа ступеней или дверей. Глупым показалось «москалю», взрослому актеру кричать, звать на помощь. Наверняка, дебильная девочка – уродец могла притаиться где-то рядом в подъезде, тихо радуясь, что так замечательно повеселилась и провела глупого дядю. Веденяпин, не задумываясь, что можно заблудиться и не выбраться из этой западни, поднялся, опираясь о шершавую известняковую стену подвала начал спускаться вниз по щербатым ступенькам.

Больше суток блуждал актер по малому ответвлению грандиозных одесских катакомб.

В жуткой вони гниющих отходов, по скользкому известняковому полу в полной темноте, наступая на визжащих, шипящих крыс, что лавинами метались под ногами, часа два пробирался Веденяпин по лабиринту старого подвала с развалами кирпичных клетей для хранения овощей. Заходил в тупики, упорно возвращался обратно. Снова утыкался в тупик. Вспомнил о зажигалке в кармане пиджака. Ошалевший от жуткого, подавленного состояния, будто пребывая под гнетом мрачных сводов подземелья, тем не менее, сообразил и поберег газ, зажигал огонек на мгновение, чтобы видеть, куда можно продвигаться дальше. Ненароком опершись, обрушил стену из отсыревших кирпичей, видимо, поздней, советской кладки. От сырости кирпичи разваливались под ногами на глиняные куски, раскрошился в песок цемент, их соединявший. За этой стенкой обнаружился сводчатый известняковый лаз, куда Веденяпин и вполз на карачках. Промочил рубашку на груди и брюки на коленках, по невыносимому, жуткому запаху понимал, что под ногами течет смрадная, липкая жижа бытовых помоев. Но упорно пополз вперед.

По этому, с позволения сказать, ручью и направился жалкий искатель приключений, полагая, что жижа должна обязательно выливаться наружу. Хотелось бы, чтоб поближе к морю, а не в какой-нибудь подземный, помойный сток, из которого не было выхода.

Чем дольше брел Веденяпин под известняковыми сводами, изредка подсвечивая путь огоньком зажигалки, тем больше успокаивался. Начал мыслить логически, здраво и укрепился в мысли, что находясь на улице Энгельса близ парка имени Шевченко, попав в подземелье, по стекающей жиже можно было непременно выбрести к морю. Можно предположить, что по прямой линии по карте – это не более двух километров, а, может, и меньше. Но по запутанным подземным лабиринтам можно ползти, как таракану, всю оставшуюся жизнь, натыкаясь на преграды, упираясь лбом в тупики. Хотя таракан-то как раз быстрее бы нашел выход в этом грандиозном лабиринте. У этих тварей развито невероятное чувство ориентации в пространстве.

Голод несчастного актера не мучил, жажда тоже. Страх, досада за свое унизительное положение, злость на коварную, уродливую пигалицу, – всё уступило место тупому и острому чувству любопытства. Часов через пять своих блужданий по катакомбам, Веденяпин забылся, принялся опрометчиво расходовать светильный газ зажигалки, подсвечивая ноздреватые известняковые стены. К своему великому изумлению он находил на стенах и пещерных сводах процарапанные надписи, как современные, типа, известной и классической «Киса и Ося были здесь», так и витиеватые, корявые, неровно начертанные с «ятями» и крестиками. Особенно впечатлила надпись: «Станица Бельская. 1827» рядом с дважды, тщательно процарапанным православным, восьмиугольным крестом. Дата написания поразила эмоционального актера.

Люди блуждали по этим лабиринтам еще в девятнадцатом веке и оставляли записи, будто в настенной книге посещений, – легкомысленно подумал Веденяпин и вовсе успокоился, принимая свое путешествие по одесскому подземелью, как должное и даже весьма увлекательное.

На девятом часу блужданий Веденяпин внезапно устал. Он присел на груду обломков известняка, приткнулся ничком в сухую каменную нишу и… заснул, словно потерял от переживаний и усталости сознание.

Судя по фосфорическому циферблату наручных часов, пролежал он в беспамятстве недолго, часа три. Открыл глаза в кромешной тьме, вздрогнул от короткой волны ужаса по всему организму, когда осознал, где находится. Тут же успокоился и бодрым шагом отправился далее, по скользкому, липкому руслу, вниз по течению зловонной жижи, подсвечивая себе путь короткими сполохами пламени дешевой газовой зажигалки.

На киностудии и в гостинице за эти сутки никто актера не хватился, не поинтересовался, здоров ли он, жив ли. Когда Роман не явился на съемочную площадку, посчитали, что актер в запое. Нашлось, что снимать и без его участия. Съемочный день посвятили главной героине, ее романтическим прогулкам в одиночестве по пляжам Ланжерона. Генеральный продюсер Берестов милостиво позволил угрюмому второму оператору Роберту Воротову подснять эротический кадр с купанием обнаженной худышки актрисы в волнах на закате, в лучах багрового солнца. Но уже было понятно, что фильм не спасти. Главный актер подлечил нос, разбитый перчаткой со щебенкой, прихватил гитару для шансона и с круизной халтуры возвращаться не собирался. Бесследно исчезли актрисы Яна и Инга, без которых, в принципе, можно было обойтись, но их исчезновение создало для администрации фильма лишние сложности и заставили заниматься бесчисленными отписками в самые различные инстанции.

Между тем, упорный скиталец подземелий Роман Веденяпин, мерзкий и вонючий, липкий и скользкий, как последний бомжара, что ночует по горло в канализации, выполз на свободу из каменной щели утеса далеко за одесским портом. Увидев утренний свет в конце мрачного тоннеля, он пополз на карачках, изодрал, вымазал вонючей грязью брюки на коленях, уделал в мерзкой жиже когда-то модный, вельветовый пиджак, продрал материю на локтях, неловко вывалился из этой жуткой клоаки в ослепительное солнечное марево и покатился в клубах известняковой пыли к морю. Полуслепой, полубезумный, сбросив на песок пляжа липкий студень пиджака, не снимая грязных брюк и рубашки, долго плескался Веденяпин в прохладных водах Черного моря.

После злоключений последних суток наглого, бесстыжего выпивоху актера будто подменили. Он явился на студию к началу следующего съемочного дня, приодетый в спортивные бриджи, выглаженную белоснежную футболку, молчаливый, угрюмый и подавленный. Режиссер брезгливо поморщился, милостиво позволил дурно пахнущему актеру еще раз отлучиться в гостиницу и, как следует, отмыться. Никто из съемочной группы, на удивление, не соизволил отпустить ни одной колкой шуточки по адресу сникшего актёришки. Группа восприняла жалкий образ пропахшего нечистотами Веденяпина с сочувствием, полагая, что тот по пьянке попал в неприятную историю и, при желании, сам вечером в буфете расскажет в своей задорной, саркастичной манере. Остался жив – здоров, и на том, как говорится, спасибо. И – слава Богу за всё.

Два съемочных дня Веденяпин отыгрывал своего персонажа с превеликим спокойствием и терпением. Хотя образ бедолаги Шацкого вновь претерпел изменения и превратился из комичного – в трагический, чему была необычайно рада сценаристка, с чем пришлось смириться режиссеру и продюсеру. Под занавес второго съемочного дня мрачный Веденяпин предложил отснять незапланированную сцену самоубийства профессора Шацкого от несчастной любви, по образу лондоновского Мартина Идена, который уплыл далеко в море и намеренно утонул. Режиссер задумался на целый выходной день, но отказался от сомнительного «ремейка», оставил за кадром дальнейшую судьбу историка.

На другой день актеру Веденяпину страшно повезло. Но об этом еще никто не знал. Он единственный из всей съемочной группы получил в бухгалтерии киностудии полный расчет: закончилась съемка сцен с его участием. Роман с огромной радостью оставил Одессу и скоропостижно укатил вечерним поездом в Москву. Из чувства омерзения перед подлой девчонкой – уродцем, от смущения перед своим унижением, он не пришел под балкон благообразного старика, не захотел переговорить с ним, встретиться с его безумной правнучкой и залепить этой карлице затрещину за издевательство, а затем отнять или выкупить у ребенка антикварный пенал с росписью под египетский саркофаг. О последнем Веденяпин сожалел мучительно. Старинная вещица долго мерещилась ему по ночам то в виде летающего гробика с ведьмой-карлицей, по образу персонажа актрисы Варлей из фильма «Вий» по Гоголю, то в образе египетского саркофага с вылезающей страшнючей мумией, с уродливым ликом и выпученными водянистыми глазами ребенка.

На другой день после отъезда исполнителя роли историка Шацкого продюсеры сообщили всей группе о прекращении съемок и закрытии фильма «Лилия на песке». Это реально означало, что заработки для всех закончились. Но счастливый Веденяпин об этой общей трагедии своих коллег уже не узнал.

Роман благополучно прибыл домой и впал в исследовательский раж, не проходящий затем несколько лет.

Он перечитал всевозможную литературу, где рассказывалось о египетских пирамидах, фараонах, жрецах и божествах. Выяснил, что на крышке пенальчика, скорее всего, была изображена богиня войн и сражений Сехмет («могучая»), Ее образ символизировал неистовство солнца. Ее головной убор был похож на лунный диск, украшенный змеей.

Сехмет вселяла страх и сопровождала фараона на войну. Появлялась в образе женщины с головой львицы. Ее дыханием были знойные ветры пустыни. Ее познания в колдовстве помогли ей стать великой целительницей.

Актер передал в цех дубляжа киностудии «Фильмэкспорт», что на Лесной улице, копию рукописи «Список Одисса» на перевод с французского языка. Кстати сказать, «Фильмэкспорт» оставался единственным в то время, сохранившимся в Москве зданием киностудии дореволюционной постройки. В 1914 году студия именовалась «Кинофабрика Дмитрия Харитонова». В павильоне со стеклянной стеной в два этажа высотой, в образе «Рабы любви» снималась знаменитая актриса немого кино Вера Холодная.

Рукопись месяца два валялась у переводчика. Веденяпин за это время по памяти описал в тетрадке все свои злоключения, начиная со съемок на одесской киностудии, заканчивая блужданиями по одной только веточке грандиозного лабиринта одесских катакомб, что, по сведениям очевидцев, раскинулись подо всем городом.

Однажды вечером, прикрыв общую тетрадь с записями, усталый Веденяпин вдруг вспомнил о рисуночке, что подсунула ему в Одессе девочка-уродец. Листик из четвертушки ученической тетрадки преспокойно лежал в его измятой записной книжке. После его путешествий по смрадным подземельям, странички книжки были замараны, покороблены от влаги и сырости. Записи пастой шариковой ручки были размыты и неясны. Но Веденяпин книжку сохранил. Старые телефонные номера могли пригодиться, цифры еще можно было прочитать. Не стоило большого труда разобраться, что закорючки и загогулины, вычерченные неумелой детской ручонкой на листочке, являли собой как раз точную схему выхода из того самого подземного лабиринта, по которому, так беспомощно блуждал, бродил Веденяпин более суток. Сама ли девочка-карлица побывала в том жутком подземелье в сопровождении взрослого товарища по игрищам и забавам, перерисовала ли она еще откуда-нибудь витиеватую схему пути, который точно выводил к морю недалеко от грузового порта, -осталось загадкой для Веденяпина на всю оставшуюся жизнь.

В формальном переводе с французского языка, «Список Одисса» потерял прелестную, тягучую красоту построения фраз и витиеватость старинного слога, услышанную Веденяпиным в пересказе благообразного пожилого одессита с Маразлиевской, в советскую бытность, – улицы Энгельса. Веденяпин с удовольствием прочел, и перечитывал еще не раз, историю о «Невольнице». Было, конечно, желание выяснить некоторые подробности о приключениях графини Рудерской у сказителя-старика, которые были упущены в переводе. Но, по лености столичного жителя Веденяпин вернулся в Одессу под предлогом отдыха лишь года через три. Ни благообразного старика, ни девочку-уродца по старому адресу он не застал. Коммунальную квартиру в старинном доме расселили и закрыли на ремонт «новые одесситы». Старик, по словам жильцов подъезда, умер года два назад от сердечного приступа. Пьянчуга – мать с безумной дочкой уехала на родину родителей своего сожителя, в город Жданов, нынче вновь переименованный в Мариуполь.

Печальный и одинокий Веденяпин бродил по вечерней Одессе, по улицам, переулкам, тупикам и закоулкам, где разворачивалось действие трагической истории «Списка Одисса», где прекрасная графиня Агнесса Рудерская, попыталась узнать о судьбе своей пропавшей младшей сестры Агнии, и сама испытала все тяготы противоречивых чувств любви и ненависти к возможному ее поработителю.

За ночь, в гостинице «Юность» Веденяпин вновь перечел в переводе рукопись, намереваясь за неделю отдыха у моря переработать материал в киносценарий. В интерпретации сценариста повествование приобрело форму исторического романа – мистификации, с путаными повторениями и пересказами, с современными историями, рассказанными персонажами внутри историй других персонажей.

На суд читателя остается это сочинительство, оставленное по наследству автору сего романа.

«Композиция», О. Педан, 1999

Часть II. Чума на оба ваши дома

Тени прошлого

«Мильоны, мильоны загубленных душ

Эфир наполняют для мщенья…»

(П.М-чу, XIX в.)

Как сообщал одесский житель А. Скальковский в «Истории города Одессы. 1793—1825», крепость Хаджибей в 1774 году начала бурно «произрастать по генеральному плану Франца де – Волана, утвержденному… императрицей Екатериной II, Большим молом, малым жете – гаванью для гребных судов… эллингами и верфью для починки казенных судов, двумя пристанями с набережною для удобного приставанья купеческих кораблей, двумя церквями во имя святого Николая и святой Екатерины».

Теплым осенним вечером с моря накатывали влажные волны ветра, разбивались об известняковые утесы и сползали змейками песчаной пыли к безлюдным пляжам. Разогретое знойным днем лазоревое небо колыхалось густым желе над черно-синей громадой неспокойного, но задремавшего моря, что вздымалось гладкими валами волн, будто мирно дышало во сне огромным хребтом дикого необузданного животного.

В Практической гавани колыхались вместе с водной громадой, покачивались, топорщились неухоженной щетиной мачты иноземных судов, прибывших из портов Адриатического моря и анатолийских городов. Празднично и торжественно трепетали на реях, такелаже и мачтах многоцветные вымпелы и флаги торговых держав, дружественных России. Среди прочих ярко, кроваво и сочно выделялись вымпелы и полотнища османской империи.

После разрушительных наполеоновских войн, после страшных эпидемий чумы оживала торговля. Товары вновь стекались со всего мира в свободную от пошлин Одессу. Из России через Хаджибейский залив обильным золотым потоком за границу хлынула отборная пшеница. Хлебный бум сделал в одно людское поколение многих безвестных купцов богатейшими людьми российской империи.

Между нищетой и богатством, как это обычно бывает на сломе эпох, обозначилась бездонная пропасть, куда и рухнули славные российские дворянские обычаи, вековые устои и культурные традиции.

Новоявленные нувориши, со скрытой гордостью от содеянного воровства, грабежа и наживы, выходили в свет после грандиозных торговых махинаций, криминальных дел и вели за собой не свиту, но свору новых, нахальных, бедовых порядков в патриархальную Россию. Грязные деньги правили обновленным миром. Наследственная, иерархическая и, возможно, от того несколько более ответственная власть отходила на второй план, уступая место абсолютной торговле. Всем. И всея.

В чудный вечер на безлюдном берегу Малого Фонтана праздный наблюдатель, случись ему оказаться в тот час на высоком утесе, усмотрел бы престранную картину. Из глубокой расщелины крутого склона известнякового берега грязные оборванцы по парам выносили тяжелые мешки из грубой холстины, оттаскивали к фелюге99
  Фелюга – небольшое парусное судно прибрежного плавания, использовалась в Средиземном, Черном, Азовском, Каспийском, Аральском морях для перевозки грузов или рыбного промысла.


[Закрыть], что была носом затянута на песок и швартовым концом зацеплена за известняковый обломок утеса.

В подобных мешках в самой гавани нескончаемая вереница подвод, запряженных тягловыми быками, подвозила на торговые суда пшеницу.

По пути, над гружёными подводами, телегами, бричками парили крикливые, суетливые белоснежные чайки. Грязные серо-черные вороны по-хозяйски расхаживали по пыльной, немощеной дороге, клевали рассыпанное зерно.

Зерно, видать, особого рода грузили на неприметную рыбачью фелюгу на дальних подходах к гавани. И отношение к грузу было особое, бережливое. Босяки заходили по пояс в воду, осторожно, стараясь не замочить мешки в сизых волнах, подавали ценный груз на борт фелюги. Матросы, более похожие на живописных оборванцев – пиратов, бережно укладывали мешки на палубу.

Перегруженное суденышко изрядно осело в воду. Волны порой перехлестывали, заливали края деревянных просмоленных бортов. Перегруз фелюги нервировал хозяина, дородного чернобородого грека. Хрипящим басом он покрикивал на грузчиков по-гречески. Матросов ругал отборным русским матом, переругивался на корявом турецком с худющим турком в грязной феске, что помогал команде на корме укладывать мешки аккуратно, не в навал, но в штабель, устойчивый к качке.

В неловкой осторожности грязных, нищих оборванцев, в сдержанной суете грубой, простоватой, злобной матросни, с кинжалами за поясами, на манер турецких янычар, не трудно было усмотреть преступное действо.

Грузные, горбоватые, будто набитые кочанами капусты, мешки выносили из разлома-пещеры в известняковом утесе, из разветвленного под городом жуткого лабиринта одесских катакомб. Загрузка фелюги со стороны выглядела секретной операцией контрабандистов.

Надо же было такому случиться, что за тайной и скорой погрузкой сквозь чахлый кустарник с вершины утеса наблюдал именно сторонний соглядатай – упитанный юнец в сером сюртуке Ришельевского лицея. Толстощекий мальчуган возбужденно сопел в предчувствии опасности, в своих детских романтических фантазиях мнил себя разведчиком, аккуратно карябал на листочке, разложенным на плоском камне, вырисовывал свинцовым карандашиком палочки по количеству выносимых из подземелья мешков. В нервическом состоянии не оставлял юный умелец и художественных помыслов: поспешно, но весьма схоже зарисовал фелюгу со спущенным косым парусом, самих контрабандистов: толстяка-грека, турка, трех матросов и оборванцев грузчиков. Лицеист был весьма доволен своим секретным занятием, предвкушая, очевидно, будущее поощрение от директора лицея за донос и похвалу за художества.

Шлепая босыми ногами по желтой, зловонной жиже, стекающей из расщелины, сгибаясь под тяжестью груза, обессиленные оборванцы-грузчики оттаскивали к пенному прибою последние мешки.

В море, на рейде, в миле от одесского маяка стояло на якоре торговое судно, кочерма1010
  Кочерма – двухмачтовое парусное судно, в турецком флоте в XIX веке применялось для перевозок грузов, высадки десанта, сторожевой службы. Активно использовалось торговцами, контрабандистами и пиратами на Черном море.


[Закрыть] под флагом османской империи. На кровавое полотнище с белым полумесяцем навел медную подзорную трубу толстяк грек, хозяин фелюги. В мутном оконце оптического прибора он уловил сигнал опасности: беспокойное и тревожное размахивание белым платком с палубы «торговца». Последовал грозный окрик хозяина фелюги к окончанию погрузки.

Один из голоногих матросов сдернул петлю швартового конца с известнякового обломка и ловко забрался на борт.

Босяки, с натугой, упершись руками в борта, стянули суденышко с песчаного берега. Стоя по грудь в воде, слегка покачиваясь на волнах вместе с фелюгой, подтянулись они к корме, получили от грека расчет за труды в несколько медяков и по серебряной монете, откланялись и всей ватагой легко оттолкнули судно дальше от берега.

Бородач, главный из грузчиков, пожилой, широкоплечий, сухощавый хохол в холщовой рубахе навыпуск, стоял в воде по пояс, с глубокой печалью на обветренном лице трижды размашисто перекрестился, осенил крестным знамением отходящую фелюгу, напутствуя необычный груз на долгое, тяжелое морское путешествие и прохрипел короткую матросскую молитву: «Всеблагая богородица, на коленях молим тя, не дай нам погибнуть в море».

Хмурый грек глянул в сторону берега, скверно выругался, будто увидел нечто отвратительное.

На вершине утеса замерла зловещая человеческая фигура в долгополом черном одеянии, с черным глубоким капюшоном, скрывающем лицо.

С уходящей от берега, скользящей по волнам фелюги, в неожиданном душевном порыве грек швырнул бородачу бутылку ямайского рома. Бородач ловко поймал на лету подарок, от сей нежданной щедрости в благодарственном поклоне макнул в волны бороду, тут же свернул сургучную заливку на горлышке бутылки, вытащил зубами пробку, сплюнул ее в воду и опрокинул сосуд в горло, жадно поглощая горячительную влагу. Затем неспешно спрятал бутыль с остатками рома за пазуху, заткнул за пояс и еще раз с почтением откланялся уплывающему с грузом контрабанды хозяину фелюги.

На мачту фелюги рывками поддернули обтрепанный, выцветший российский торговый флаг и подтянули до клотика грязное полотнище косого паруса. Парусина расправилась, упруго выгнулась, поймав дуновение ветра. Тяжко переваливаясь на волнах, выставляя под кровавое солнце ребристые просмоленные бока, фелюга взяла курс на османскую кочерму.

Полуголые, босые грузчики, вполне довольные заработком, выползли на песчаный берег, игриво потряхивали, подбрасывали в ладонях медные гривенные и полушки, привычно сунули серебряные монеты за щеку, подальше от поборов возможных контролеров, возбужденно переговаривались меж собой, мечтая пропустить стаканчик – другой кислого винца в припортовом подвале таверны грека Потоппуло.

Бородач с блаженной улыбкой, усталого, но предовольного работяги, придерживал рукой за пазухой початую бутылку рома, делиться с подельниками не собирался.

Вдруг развеселый говор и смех артели разом стих. Грузчики замерли от ужаса, обернулись на дикий вскрик бельмастого босяка с уродливым родимым пятном во всю щеку.

Из лаза в склоне известнякового утеса в предзакатном, багровом мареве солнечного света выскользнули одна за другой мрачными привидениями недавней эпидемии чумы люди в черных, парусиновых плащах с капюшонами, в черных масках, наподобие уродливых вороньих клювов.

Босяки заблажили от ужаса осипшими голосами и бросились бежать врассыпную.

С появлением на склоне утеса черных призраков мрачный бородач замер на месте, вздрогнул, затем согнулся, будто в пояс поклонился мрачным пришельцам подземелий. Опустился на колени в песок, дрожащей рукой истово осенил себя крестным знамением и замер, как бы с удивлением рассматривая стальную стрелу арбалета c черным оперением, торчащую у себя в груди, и расползающееся по рубахе черное пятно собственной крови.

За его спиной судорожно сучил грязными ступнями ног босяк с родимым пятном на щеке, раненый такой же стрелой в плечо.

Остальные грузчики, не успев пробежать и десятка метров, повалились в песок, оцепенели, замерли, будто древесные, уродливые коряги, выброшенные прибоем на берег. У каждого в спине торчал маячок стрелы с черным оперением.

На вершине утеса под кустами коротко взвыл и затих от ужаса мальчишка лицеист, прильнул подбородком пониже к пыльной траве, но со звериным интересом от этой короткой и жестокой расправы над безоружными босяками продолжил небезопасную слежку.

Медленно повалился на бок умирающий бородач. Его холщовая рубаха промокла от густого месива разлитого рома и крови, слилась липким подолом с окровавленным песком.

Бельмастый, с родимым пятном на щеке перестал сучить и дрыгать ногами, дико таращил единственный зрячий глаз, смиренно ожидая своей участи.

Для пущего устрашения, люди в черных балахонах расправили по ветру полы плащей, будто прозрачные, перепончатые крылья гигантских летучих собак. На краях парусиновой, как черная паутина, ткани обнажились, тускло поблескивали когти – стальные абордажные крючья. Устрашающие фигуры призраками соскользнули вниз, неспешно спустились к песчаной полосе берега, масками-клювами повели по сторонам, склонились над своими жертвами, вонзили в их бездыханные тела абордажные крючья и потащили трупы грузчиков через лаз обратно в недра подземных катакомб.

Бельмастый елозил по песку ногами, рычал от боли, когда его волокли по оползню крюком, воткнутым в плечо, в рану, рядом с торчащей стрелой арбалета, и вдруг заблажил, узнав под черной маской известную ему личность:

– Господин!.. Господин, это же я, ваш верный слуга Губан!.. За что, господин?! Я же верой и правдой…

Один из Плащей поднял Бельмастого за шиворот, поставил на ноги, выдернул окровавленный крюк из плеча босяка, вызывая его звериный вой от боли, – и милостиво подтолкнул его в спину кулаком в черной перчатке ближе ко входу в пещеру. Бельмастый губан зажал кровоточащую рану рукой, не вынимая стрелы из плеча, послушно заковылял внутрь черного провала на полусогнутых ногах.

Визгливо, по-бабьи взвыл и юный лицеист. В клубах пыли на утесе судорожно задергались его казенные башмаки. Взметнулся по ветру крылом край черного покрывала одного из убийц, не пощадившего юной жизни.

Ученический листочек с частоколом кривых чёрточек и детским рисунком кораблика упорхнул по ветру в сторону грузового порта.

Далеко за маяком, при смене галса1111
  Курс парусного судна относительно ветра.


[Закрыть], фелюгу с грузом сильно раскачнуло на пологой стальной волне. Один из горбатых мешков тяжело свалился за борт.

Чернобородый грек яростно заорал на своих подручных. Вся команда сгрудилась у левого борта, в панике из-за утери груза, и еще больше накренила суденышко. Фелюга черпнула притопленным бортом воду, развернулась поперек волны и потеряла ход. Косой парус сник, затрепетал под ветром огромной, безвольной грязной тряпкой.

Второй мешок от качки не удержался в штабеле и повалился в воду. Его мгновенно проглотила сизая волна.

Следом за утонувшим грузом отважно нырнул щуплый паренек.

Между матросами втиснулся худой турок. Сняв красную феску, он перегнулся через борт, сунул голову в воду, пытаясь рассмотреть что-либо под водой.

Первый мешок быстро тонул, растворяясь в сине-зеленой мгле.

Во второй вцепился нырнувший матросик. Но груз оказался слишком тяжелым для юноши. Мешок продолжал тонуть, увлекая на глубину за собой ныряльщика, но погружение в синий мрак внезапно замедлилось. Мешок задергался в конвульсиях, обозначая под мокрой мешковиной предсмертные судороги живого, человеческого тела.

Ныряльщик в ужасе разжал пальцы, выпустил углы мешка, судорожно задрыгал лапками, как лягушонок, выдохнул от ужаса пузыри воздуха и, опережая их, устремился вверх, к темно-зеркальной, ломающейся от волн поверхности моря к черному днищу фелюги, что безвольно покачивалась на волнах, как туша мертвого кита.

Паренек вынырнул, зацепился обеими руками за борт, отплевался от соленой воды и заблажил от дикого ужаса. Могучий, невозмутимый грек, хозяин судна легко втащил юнца за шиворот обратно на палубу, отвесил подзатыльник и взмахнул платком в сторону османской кочермы, отвечая заодно и на беспокойный, требовательный сигнал с «торговца» под кровавым флагом. Рулевой положил фелюгу в нужный галс. Ветер заполнил поникший парус.

Мокрый турок визгливо прокричал что-то по-турецки хозяину фелюги, тыча пальцем в волны под бушпритом. Грек мрачно отмахнулся, в ответ яростно прорычал смачное восточное ругательство. Турок сник и благоразумно удалился на корму.

Второй, выпавший за борт мешок, продолжал конвульсивно дергаться, стремительно погружался в чернильную пучину моря. Мокрая, плотная мешковина растопыривалась в стороны, обозначала руки и ноги, тонущего, зашитого в мешок человека. К поверхности моря просачивались сквозь плотное грубое полотно, устремлялись к поверхности моря последние гроздья пузырьков воздуха, словно разодранная в клочья человеческая душа покидала бренное тело.