Текст книги "Невольница. Книга вторая"

На грохот выстрела в таверну вбежал жандарм с двумя вооруженными подручными гусара – корнетами.

– Сидеть усем! – громогласно гаркнул жандарм. – Хто увстанет, стрелять будем!

– Господа грабители, воры и убийцы! – насмешливо и громогласно обратился ротмистр к завсегдатаям таверны. – А так же честные матросы, биндюжники и прочие граждане Одессы… Прошу вести себя достойно, документы проверять никто не станет. Надобно увести из этой помойной ямы заезжую благородную даму, – он галантно подал руку графине, и как бы исправился, иронично извиняясь перед грозным сбродом. – Вместо ресторации она по ошибке забрела в столь почтенное питейное заведение.

Пороховая завеса после выстрела едва развеялась, повисла сизыми клочьями под сводами кабака и над столами. По залу таверны прошла волна недовольного ропота, возгласов, хриплых смешков воинственной публики, что настроена была, впрочем, весьма враждебно. Разрядила ситуацию сама графиня. Широким жестом она швырнула на стол несколько бумажных ассигнаций, одновременно убирая вместе со своим платком злополучную грязную тряпицу свертка, и громко крикнула, срываясь на волнительный фальцет:

– Господа!.. Господа, всем грога, эля, рома… Ах, черт возьми, что там еще у вас в подвалах, трактирщик?! Всё тащите! За мой счет! На все столы!

Таверна ответила ей восторженным воем и гоготом. Мрачный мавр добродушно усмехнулся. Ротмистр козырнул в его сторону с ожиданием, мол, конфликт улажен? Мавр слегка склонил голову в знак временного перемирия.

Через пустырь в направлении Карантинной гавани спешно шагал оборванец с серьгой в ухе. В некотором отдалении за ним, не скрываясь, следовал молодой, крепкий парень в темном сюртуке филёра1616
  Филёр – сыщик, агент Охранного отделения или уголовной сыскной полиции.


[Закрыть]. Из-за парня выскользнул, то ли карлик, то ли подросток в лохмотьях, столь малого роста, что голова его мелькала на уровне верхушек кустарника. Он отбежал в сторону и через несколько метров исчез, словно растворился в низкорослой растительности.

Оборванец с серьгой оглянулся, заметил преследование, ускорил шаг, с ходу спрыгнул с сыпучего обрыва на песчаный берег.

Парень в темном сюртуке остановился на краю утеса, с кривой усмешкой наблюдая, как оборванец бросился в седые волны, умело, энергично, размашисто вскидывая руки над сверкающими под заходящими лучами солнца кровавыми волнами, поплыл в сторону гавани. Рядом с отважным пловцом с жутким чмоканьем вонзались, входили в воду тяжелые арбалетные стрелы с черным оперением. Одна из стрел вонзилась пловцу в плечо. Оборванец содрогнулся. Голова его скрылась в волнах, затем возникла на поверхности вновь. Он упорно продолжил грести одной рукой в направлении противоположного берега залива. Вскоре стрелы перестали доставать пловца, входя в воду позади него.

На вершине утесе продолжал стоять парень в темном сюртуке, наблюдая, в какую именно сторону уплывал раненый оборванец, с торчащей в плече стрелой, как маячком с черным оперением.

На склоне утесе, будто разверзся на мгновение пещерный вход от взмаха крыльев парусинового плаща. В глубине расщелины исчез некто в черном. Наружу из расщелины выполз взлохмаченный карлик в лохмотьях, судорожно заполз на четвереньках наверх по сыпучему склону.

Как только его взлохмаченная голова показалась у щетины пересохшей травы, парень в сюртуке столкнул его в плечо сапогом обратно. Карлик сполз вместе с осыпью грунта и кубарем покатился вниз. Поднялся на кривые ножки, отряхнулся, как ни в чем не бывало, шустро побежал по мокрому песку вдоль моря в сторону гавани, куда, вероятно, мог уплыть раненый беглец.

Карета графини остановилась перед отелем «Рено», что фасадом выходил к площади с одесским оперным театром. Спрыгнул с коня сопровождающий ее ротмистр. Опережая слугу в ливрее, пока тот медлительно и вальяжно сползал с задворок кареты, ротмистр открыл перед графиней дверцу кареты, сбросил откидные ступеньки, с шутливым полупоклоном подал ей руку. На прощание, прищелкнул каблуками, звякнул шпорами, козырнул графине, но Рудерская не ответила, подождала, пока выберется из кареты с кряхтением и бормотанием пожилого человека Вигельберг, и лишь тогда обратилась к ротмистру, не без иронии и лукавства в голосе:

– Мой славный герой, не зайдет ли взглянуть, что за тайное послание передали нам с такими трудностями?

Ротмистр с готовностью отвечал графине столь же иронично:

– Вам еще столько шарад предстоит разгадать, мадам, в столь безнадежном деле…

– Вот-вот, и я о том же… – проворчал с недовольством Вигельберг. – Смертельные забавы, шарады… Чего ради?

– Завсегда к вашим услугам, мадам, – продолжил ротмистр. – Что для вояки в стойле гарнизонной скуки может быть занятней безнадежных забав и дел с такой прелестной и очаровательной дамой, как вы?!

– Довольно! – вяло прервала Рудерская. – Довольно грубых комплементов, ротмистр. Поиски моей сестры вы считаете забавами и безнадежным делом?

– Так точно-с! Считаю! – отвечал гусар Пржездецкий.

Из-за кареты неожиданно вышел профессор Введенский, который, похоже, весь вечер поджидал приезда графини обратно в отель.

– Рад вас приветствовать, сударыня… Но два года! – с сочувствием воскликнул профессор, услышав реплики обоих. – Два года минуло с тех пор, как исчезла ваша сестра…

– И что с того?! – с недовольством воскликнула Рудерская, обернулась к Введенскому. – Не верю в ее бесследную гибель от чумы! Не верю!

– Ваше право, сударыня, – смиренно согласился профессор, нерешительно добавил:

– Но я, однако, изрядно задержался. Простите великодушно, мне пора покинуть вас. Пришел попрощаться… Завтра по утру отплываю рейсом на Марсель…

– Прощайте! – нервно и беспощадно ответила графиня. – И вас, уважаемый Версалий Григорьевич, более сегодня не задержу, – обратилась к Вигельбергу, подавая руку в перчатке для прощального поцелуя. – Благодарю вас за поддержку в столь трудное для меня время. Но завтра… прошу вас посвятить мне еще несколько ваших драгоценных часов, быть может даже, один час, не более. Так не хватает мне мужской поддержки…

Графиня лукаво взглянула в сторону ротмистра. Старый Вигельберг воспринял это, как легкий укол самолюбию, игнорировал протянутую руку графини, с мрачным видом почтительно склонил голову, прощаясь, и безмолвно удалился. Графиня обернулась к ротмистру.

– Пройдемте же в мой номер, бравый кавалергард. Понадобится ваша помощь и совет.

Гусар в это время отвлекся на крупного мужчину в сером сюртуке, что явно наблюдал из-за угла отеля за их компанией.

– Еще один франтёр нарисовался, – проворчал Пржездецкий и пояснил графине:

– Много же, мадам, по вашу душу интереса… Пардон-с, вы сказали что-то? Не расслышал.

Не скрывая раздражения от своей черствости после расставания с двумя пожилыми господами, кои оказали ей немало услуг, не делая повторного предложения ротмистру, графиня прошла мимо дверей отеля, услужливо распахнутых перед ней швейцаром, в золотых позументах и великолепном мундире, достойным самого генерал-губернатора.

– Благодарностей, впрочем, не ждал-с, – с разочарованием и тоской в голосе пробормотал профессор Введенский, уничтоженный непочтительным, пренебрежительным обхождением неблагодарной графини.

– Слыхал, профессор, – шутливо обратился к нему ротмистр, – отправляетесь вы грозную Буанапарту навестить на острове святой Елены? Пардонте-с! Привет передавайте, а так же… пните в зад французскую скотину!

Изумленный ротмистр осекся от испуганного вида профессора. У Введенского исказилось гримасой ужаса лицо, невольно оглянулся он с опаской по сторонам. Оглянулся и ротмистр, пытаясь понять, что же так напугало профессора, при этом гусар отметил, что соглядатая в сером сюртуке за углом отеля уже не оказалось.

– Откуда вам известно, сударь, про мой вояж? – испуганно прошептал профессор.

– Что-с? Что, пардонте-с? – переспросил ротмистр, не совсем правильно оценив испуг аристократа.

– О Бонапарте… – пролепетал профессор. – Да-да, устроить мне хотели встречу с поверженным диктатором, деспотом, но… – оправдываясь, пояснил:

– Но это, право, в целях мемуаров, для истории…

Ротмистр сообразил и обрадовался, что невольно уличил профессора в тайном вояже, расхохотался предовольный, панибратски похлопал Введенского по плечу и подбодрил:

– Ну-ну, любезный, расслабьтесь, право. Доносов не писал да и писать не стану. Но пару пистолетов вам бы дал, чтоб пулю сему узурпатору и недобитку в лоб пустить!..

Пока обескураженный и подавленный, профессор нервно отмахивался обеими руками от лихих предложения гусара, тот, не прощаясь, решительно направился в отель, передавая повод своего коня швейцару перед входом. Опечаленный, одинокий Введенский поплелся стариковской походкой прочь от отеля. Профессор навсегда покидал этот близкий ему по духу город, город свободной торговли, пристанище бродяг, писателей и поэтов. В Афинах Введенский был снят с корабля в виду бессознательного состояния, вызванного апоплексическим ударом. Скончался Велемир Васильевич в тот же вечер. Бренное тело его нашло вечный покой на военном кладбище в Солониках.

Почин

Дверь номера отеля, где остановилась графиня, была приоткрыта. Ротмистр хмыкнул, браво поддернул завитой ус, понимая, что неприступная графиня флиртует с ним, хотя исключительно по надобности его использования в своих целях. Ротмистр постучался, но получил ответ не сразу. Лишь на повторный стук графиня откликнулась:

– Это вы, ротмистр? Войдите.

Задумчивая и отрешенная, Рудерская сидела перед столиком. На полированной столешнице, инкрустированной дорогими сортами дерева, на развернутом белоснежном платке графини лежала грязная тряпица свертка, что передали ей в таверне.

Ротмистр вошел в номер, претворил за собой дверь до щелчка запора, заметил сверток на столе, пробормотал с уважением:

– Мадам, я продолжаю вами восхищаться.

– О чем вы? Проходите.

– Любопытство – черта всех женщин, мадам. Но к вам и это не относится.

Ротмистр кивнул на сверток, присел к столу, придерживая ножны с саблей, что свисали с наплечья и бряцали то о край кресла, то о ножку стола. Графиня продолжала задумчиво созерцать сверток, словно пытаясь угадать его содержимое, и неожиданно призналась:

– Вторую неделю в Одессе и… с каждым днем становится не по себе. Мое бесстрашие и смелость тают, как снег под жарким солнцем. Этот город полон мистики и зловещих тайн… Света и тьмы. Помпезные приемы и балы дворян, купцов и прочей… знати и жуткий мир, который мне не ведом, мир черни, грабителей, бродяг, убийц и мародеров…

– Прекрасную картину обрисовали вы, мадам, – согласился ротмистр. – А в Петербурге что ж, иначе? Чернь и знать – суть одного и того же мира. А свет и тьма? Одно в одно переходяще…

– А вы – философ, как я погляжу? – удивилась графиня.

Ротмистр добродушно усмехнулся, огляделся в богатых покоях, взглянул на грязный сверток, не понимая, почему графиня медлит, не разворачивает послание.

– Говорят, под Одессой огромный город пещер, лазов, ходов и каменных мешков? – спросила Рудерская.

– Говорят. Но мне сие не ведомо, – ответил ротмистр и пошутил:

– Так низко я еще не опускался… Гарнизон, служба, парадировки и муштра. Тут на амурные дела, мадам, совсем не остается времени, – и добавил нетерпеливо о свертке:

– Будем вскрывать сие послание?

Графиня убрала руки в тонких перчатках со стола, словно опасаясь прикоснуться к вымазанной нечистотами вещице и, размышляя, негромко сказала:

– Что, собственно, может быть в этом свертке? Как это может связано с моей сестрой?

– Что… или кого вы ищете, мадам?

– Людей, возможно, причастных к пропаже сестры.

– Одесса – столь малое поселение, – иронично заметил ротмистр. – Изысканная знать – вся на виду. Торговцы, господа купцы на том же видном свете. Остались мастера возможных темных дел, что за кулисами сей жизни выступают, а, может, и на сцене. Всего живущих в городе тыщ тридцать ныне… Да и приезжих тысяча туда – обратно. Кого ж искать, мадам? Все на виду. Военные не в счет.

– Да вы поэт, мсье Пржездецкий! – оживилась Рудерская. – Так лихо в шекспировскую рифму говорите…

Ротмистр поморщился недовольный обращением «мсье» и в ироничный тон графини ответил:

– Зовите званием моим, и то приятней, чем «мусью», которую бивали под Смоленском мы с Давыдовым. Сей боевой генерал, кстати, нынче не у дел. Да и в опале! Герой войны! В опале?! Это ли не вздор?! Интриги господ придворных, дворцовых лизоблюд, услужливых рабов и светской черни! – отмахнулся с недовольством, имея в виду сверток, решительно довершил свою речь:

– Вскрываю.

Ротмистр протянул руку к свертку, но графиня вскрикнула:

– Постойте! Вдруг там яд или отрава? Графиню Де Лакруа пытались отравить в Париже ядом на ее одежде!

– Что за бред, мадам?! – весело воскликнул ротмистр. – Дурных романов начитались?! Великодушно извините, но это лишь портовая Одесса. За рупь серебряный мамашу продадут. Тот малый, с серьгой, вы помните, в трактире, – контрабандист отменный, на ялике в туретчину ходил… Коли не брешет, – и пояснил в прозе для столичной дворянки:

– Ялик, мадам, – шлюп под парусом, – и продолжил высоким поэтическим «штилем»:

– В таком от судна до берега добраться мудрено. А уж грести в Константинополь и обратно! Это ли не подвиг?! Так вот, по его словам, в тряпице сей (о свертке) останки девушек, что сгинули в тех самых подземельях, о коих вы давича в таверне упомянули.

Ротмистр примолк и сам понял, что слишком увлекся поэтическим живописанием, да и к тому же лицо графини исказилось ужасом и отвращением.

– Да не останки в виде плоти, мадам, а малые вещицы, безделицы: пуговки, крючочки да шпильки разные, – терпеливо пояснил Пржездецкий. – Что там в вас, мадам, еще… Пардон, не в вас, конечно, в женщинах иных начинено с избытком. Быть может, что-то вам покажется знакомым.

При этих словах ротмистр, не снимая перчаток, решительно развязал узелок и развернул грязную тряпицу. Пред взглядом изумленной графини действительно предстала коллекция незначительных дамских мелочей: пуговки разного размера от кофточек, от платьев; – крючочки от корсетов, блузок и белья; шпильки, заколки, две брошки, впрочем, совсем не дорогие. Такое могли носить служанки, простолюдинки. Тряпица хранила и многое другое, что описывать не стоит. Даме или девушке знатного происхождения подобные мелкие вещицы никак не могли принадлежать. Сам ротмистр, похоже, это понял, а может, и знал заранее. С абсолютно непроницаемым видом вздохнул, испытующе глянул на графиню, пытаясь понять, насколько сильно ее желание добраться до истины и спросил:

– Вы и впрямь, мадам, намерены пойти ва-банк? В том смысле, что найти людей, причастных к похищенью иль пропаже сестры своей?

– Я поняла… – задумчиво ответила Рудерская. – Картина вся ясна мне в целом. Спасибо, надоумили…

– Суть дела такова: откуда эти вещи?! Вот в чем, мадам, интрига. Взломал тот лиходей подвал один, чужой, где разные другие вещи и хранились. И мелочи такие собирал не он, – сынок его, подельник. Тому играть еще в бирюльки. Годков пятнадцать от роду ему, да и умом, того… – ротмистр покрутил пальцем в перчатке у виска, – …не очень-то силен. Вот мне за картами пройдох сей и поведал о вещицах сих, когда узнал, что ищете вы сестру свою…

– Играть вы в карты с такими жуткими людьми садитесь? – воскликнула в ужасе Рудерская.

– А что ж? Бывало, – беспечно ответил ротмистр и откланялся, окончив свой сеанс поэтического сказа. – Прощаюсь с вами, графиня, до завтра. Служба-с!

Ранним утром следующего дня, не дожидаясь ни Вигельберга, ни бравого ротмистра, неуемная графиня отправилась на прогулку в пролетке, запряженной шустрой лошадёнкой, решила прокатиться по городу, проветриться. Грозный возница, бородатый дядька малоросс, после смелых и безрассудных расспросов графини о местных господах и их прислужниках в «темных» делах, сурово нахмурился, подергал ватными плечами, мол, ничего такого не знаю. Но после полученного вознаграждения в рубль серебром, остановились они у ряда живописных, в цветастом тряпье попрошаек и нищих, что расположились вдоль стены кладбища.

Графиня Рудерская по-прежнему оставалась в темных траурных одеждах, но в кокетливой черной шляпке. Бородач возница подал графине малоприметный знак, кивнул в сторону нищего в солдатской грязной шинели, что стоял на проезжей части отдельно от прочих попрошаек, распершись, будто подпорками, двумя костылями. Возница негромко, в бороду пробурчал:

– Никишкой звать. Флотский малый. Бывший матросик…

Графиня призывно махнула нищему рукой. Тот неторопливо, с достоинством проковылял к пролетке. Близко подходить не стал, завыл, будто юродивый или блаженный:

– Подааайте, барыня, копеечку!

– Без придури никак нельзя, Никишка?! – строго заявила Рудерская. – Указали на вас, любезный. Извольте подойти. Рубль серебром, коли дело скажешь, да и толк в том будет.

– Эт кто ж продал бедного Никишку заезжей барыньке?! – злобно возмутился оборвыш-солдатик.

– Кто ни продал, от тех столь не получишь, – ответила графиня.

– Уж не ты ль, Устин, язык-то распустил? – обратился нищий к бородатому вознице.

– Скаж тоже! – вполне искренне возмутился бородач. – Господ возим, но своих не продаем, – и намеренно развернулся боком на козлах, отвернулся и от графини, и от Никишки.

– Откуда ж, барынька, имячко-то мое знаите? – не успокаивался подозрительный нищий.

– Кто имя подсказал, так лучше бы тебе не знать. Поди ж поближе, сглазить не сглажу, награду получишь…

Нищий, как бы нехотя, подковылял на костылях к пролетке, с опаской, исподлобья посматривал на внушительного бородача с кнутом, что с невозмутимым видом держал вожжи и вмешиваться в разговор не собирался.

– Говаривают, служил ты, Никишка, на флоте! – начала свой хитрый расспрос графиня.

Нищий преобразился, гордо выпятил хилую грудь, но ответил неохотно:

– Бывало и такое, – хвастливо добавил:

– Хаживали к туркам, к бусурманам разным. По морям, по окиянам…

– Служил на флоте, а шинель солдатскую таскаешь, – иронично заметила графиня.

– Чего надоть, барыня?! – с неприязнью отозвался Никишка. – Говори по делу или ходи без дела.

– Говорят, служил ты подручным у купца Морали на торговом судне во времена французской компании, – понизила голос графиня, провоцировала, хотя понятия не имела, где служил нищий, но своим тихим, вкрадчивым голосом давая понять Никишке, что секрет останется между ними.

Нищий с опаской оглянулся по сторонам и вдруг резво развернулся на костылях в сторону своей разношерстной братии, громко и категорично заявил:

– Знать не знаю, ведать не ведаю!

Графиня нахмурилась раздражительно, небрежно швырнула Никишке под ноги горсть медяков и строго предупредила:

– Надумаешь, слово сказать, найдешь, как передать.

Расстроенная неудачной встречей, Рудерская тронула рукой в перчатке спину возницы. Устин дернул вожжами. Послушная лошаденка тут же покатила пролетку прочь.

На звон мелочи кинулись было от стены другие нищие да убогие. Никишка грозно замахнулся тяжелыми костылями, как крыльями, давая понять, кто здесь главный, и громко завопил, чтоб услышала его воинственный голос и красивая барынька:

– Вот ужо получите у меня! Хребет усем переломаю!

Безропотные оборванцы вновь уселись у стены. Никишка встал на карачки, пополз по булыжной мостовой, выковыривая медяки из щелей между булыжниками.

– Зачем вам это, барыня? – на ходу обернулся к графине возница.

– Что именно? – уточнила Рудерская.

– Не по вашей чести с нищими-то болтать. Послали бы кого… Неровен час ограбить могут или, того хуже, сначильничать да жизни лишить. У нас тутачи все запросто. Жизнь – не ватрушка да стоит полушку. Сам за пазухой пистоль таскаю. На всякий какой случай. А вы рублями-то не кидайтесь, медяков нашему брату достаточно.

Хмурая Рудерская не ответила. Она и сама прекрасно понимала, что не женское это занятие таскаться по тавернам да кабакам, якшаться с бандитами, нищими и оборванцами. Но иного выхода в своих исканиях она пока не видела. Провоцировала своими действиями грязную публику, вводила в недоумение чистую. А там, гляди, и выплывет какое известие о младшей сестре.

Близ оперного театра пролетка остановилась. Графиня сунула в мужскую натруженную ладонь возницы второй серебряный рубль. На удивленное и удрученное покачивание головой простецкого и грубоватого мужика в благодарность за заботу Рудерская задумчиво молвила:

– Спасибо тебе, Устин. Как по батюшке-то будет?

– Никифора сын, – ответил угрюмый возница.

– Никифорович… Выходит, некому о нас побеспокоиться, Устин Никифорович, на этом свете. Одни мы с Агней моей жизнь бедовали. Теперь вот Господь без сестры меня оставил. Не верю, что прибрал, потому и…

Графиня спохватилась, что разговорилась слишком доверительно с простым мужиком, сошла с пролетки, побрела в сторону отеля. Возница перекрестил графиню в спину рукой с зажатым кнутом.

Полковника в отставке Вигельберга после всех походов по задворкам Одессы по ночам трясло от страха и переживаний за собственную жизнь. Старый вояка носил за поясом заряженный пистолет, да и сам держался достойно, хотя и пил поздними вечерами в одиночестве капли для успокоения нервов и сердечных коликов.

В полдень следующего дня Вигельберг, по сложившейся малой традиции последних дней, по записочке от графини, не прочитанной им впопыхах, явился-таки в отель для сопровождения Рудерской в пошивочные мастерские на Малой Арнаутской улице, для очередного «полезного» знакомства с неким вездесущим пройдохой, закупщиком тканей Липскером. Но у порога своего номера графиня несколько сухо поблагодарила старого вояку за оказанное ей внимание и заботу, позволила поцеловать узкую и холодную руку и, не предложив даже чашки чая, замерла в ожидании его скорейшего ухода.

Стальная холодность неблагодарной красавицы при явном расставании навсегда нисколько бы не расстроила старика Вигельберга, но следом за ним в номер ввалился без стука бравый ротмистр. Будто красногрудый кенар, в расписном гусарском мундире, с лошадиным ржанием заместо смеха, ротмистр доложил каркающим голосом, что карета ждет-с, и нагло уселся на канапе при входе, воображая себя отныне единственным «боди-гардом» великолепного тела графини. Мало того, на беспардонное ржание вояки через приоткрытую дверь номера графини заглянул, а затем вошел купец Первой гильдии, дородный, благородного вида грек со львиной шевелюрой, известный всей Одессе господин Морали. Нисколько не смутившись присутствия посторонних мужчин, он лишь спросил графиню, надолго ли та намерена покинуть Одессу, обозначая таким образом, что имеет на нее некоторые права.

Спокойная, сдержанная, хотя и напряженная, как тетива лука перед выстрелом, надменная графиня выставила из номера сначала бравого ротмистра, попросила его подождать внизу. Затем культурно выпроводила за дверь купца Морали, извинилась, что не должным образом приняла его нынче. Наконец, тронула за плечо растерянного Вигельберга и протянула ему свой батистовый платок. Тут только отставной вояка почувствовал, что щеки его, впервые, быть может, за двадцать лет суровой холостяцкой жизни, отсырели от собственных слез. На мраморном лице графини не отразилось ни капли сожаления, наоборот, лишь промелькнуло в ее тонкой улыбке бледных губ презрение к жалкой и немощной старости.

Вигельберг увидел в кружевах платка вензель графини с золотистым нитяным солнышком и затейливо переплетенными буквами «Р» и двойной «АА» и… потерял сознание. У старика подкосились колени. Он рухнул прямо на пороге номера.

На грохот упавшего тела снова заглянул в номер дородный Морали, бесстрастно взглянул на бездыханного Вигельберга на полу и глухо проворчал:

– Как же записка, сударыня, посетить нынче вас…

– Ах! – вскрикнула Рудерская. – Помогите же! Не видите человеку плохо!

Морали даже не склонился к лежащему Вигельбергу, недовольно, с презрением поморщился и вышел из номера, буркнув на прощание:

– Сию минуту кого-нибудь пришлю…

Версалий Григорьевич Вигельберг умер тем же вечером от сердечной недостаточности на диване своей тесной, темной комнатенки при лицее, больше похожей на узкий пенал или чулан для хранения ненужных вещей…

Для сгущения мрачных красок этой истории, для пущей трагедии неожиданной кончины незначительного, казалось бы, персонажа – отставного полковника, можно было бы, наверное, добавить, что скончался старый Вигельберг в полном одиночестве. Ан нет, непредсказуемая в своих поступках, графиня отложила поездку в загородное предместье Одессы. Привезла беспомощного старика в его тесную каморку в сопровождении горбатого лекаря и бравого ротмистра, немало помрачневшего, хотя и восторженного самоотверженным поступком необыкновенной женщины.

Графиня безмолвно просидела пред убогим смертным ложем до позднего вечера, будто бы не собираясь уходить вовсе, погруженная в свои тяжкие думы, словно дожидаясь, что именно старый Вигельберг представит ей знак или ключ ко всем ее изысканиям последнего года. В особенности, последних дней. Агнесса Рудерская будто бы знала заранее, что после очередного кровопускания, умирающий тяжко приоткроет замутненные смертной тоской глаза и прохрипит:

– Что до вашей сестры, юной Агнии, сударыня… известий о ее судьбе до сей поры никаких не случилось. О смерти, так же точных сведений не имеется. Там… платочек… прошу вас… подайте шкатулочку… – и укажет на деревянный пенал, стоящий на подоконнике низкого оконца в косом холодном свете умирающей луны.

Сей старинный предмет являл собой примечательную вещицу, выполненную в виде египетского саркофага, с блеклой цветной росписью образов египетских божеств по каждой из сторон. Казалось, пенал сам излучал слабый мерцающий свет.

Ротмистр от всей этой мрачной атмосферы затхлого смертного приюта загрустил, ругнулся негромко, когда подавал старику шершавый пенал, так вещица была похожа на крохотный гроб. Бравый вояка, неуклюжий в столь стесненных обстоятельствах, при каждом своем маневре в узком сумрачном пространстве комнатки, то ментиком1717
  Ментик – короткая куртка, обшитая мехом, с пуговицами в несколько рядов, со шнурами-бранденбурами и петлями. В зимнее время надевалась поверх доломана, в летнее время носилась наброшенной через левое плечо, от сваливания удерживалась шнуром.


[Закрыть], накинутым на плечо, то ташкой1818
  Ташка – планшетка с вензелем государя-императора.


[Закрыть] или ножнами сабли, – задевал, сбивал какой-либо предмет мебели иль убогого убранства, будь то пыльный фолиант или деревянная тренога с цепью для астролябии1919
  Астрономический прибор для определения высоты небесных тел.


[Закрыть]. Графиня при громких звуках вздрагивала и возмущенно выпрямлялась. Ротмистр извинялся, но при каждом своем движении продолжал вновь производить неуместный шум.

Дрожащими пальцами Вигельберг провел по боковинке пенала, с легким щелчком запора откинул крышечку, извлек комочек дамского платка с таким же точно вензелем солнышком и буквами, как и на платке, что протянула ему графиня в гостиничном номере перед расставанием. На бесстрастном лице графини, при виде этого батистового комочка, вдруг отразилась буря эмоций. Она застонала как от боли во всем теле и разрыдалась надрывно, по-бабьи, нисколько не сдерживаясь и не смущаясь присутствия мужчин.

Ротмистр замер от внезапной перемены в поведении невозмутимой графини, не понимая происходящего. Вигельберг смежил желтые веки и больше не открывал их никогда, хотя бескровные губы его шевелились еще некоторое время. Эти последние мгновения жизни старика громким жестяным стуком отсчитывали французские ходики на стене.

– Откуда это у вас? – прошептала графиня, слегка успокоившись, но, все еще дрожа всем телом, наклонилась к умирающему.

– Сын, – прошелестел Вигельберг, тихо и глубоко выдохнул в последний раз, как захрипел в предсмертном расставании с жизнью.

– Отошел, – тихо молвил лекарь, подержал запястье желтой, сухой руки почившего и аккуратно положил рядом с бездыханным телом, облаченным в потертый лицейский сюртук.

– Сын? – переспросила графиня, но Вигельберг уже ничего не ответил. – Его сын?

Она обернулась, но из-за сумрака, слёз, переполнявших ее глаза, и единственной тлеющей трепетным огоньком на подоконнике сальной свечи, никого не увидела.

– Был, да-с, – хрипло отозвался в темноте у входа, притихший на скрипучем кресле ротмистр.– Знавал-с. Корнет Вольский. Умер от чумной лихорадки.

– Почему фамилия Вольский, если корнет был его сыном? – прошептала с недоумением Рудерская. – Вольский, а не Вигельберг?

– Приемный. Да-с, – пояснил так же шепотом ротмистр.

Графиня сжимала в кулачках два платка с одинаковой вышивкой и беззвучно плакала.

– Сударыня, – отважился, наконец, потревожить в ее неподдельном горе ротмистр, подошел, почтительно склонился над ней, – стоит ли так убиваться? Старость…

Графиня промокнула мокрые глаза своим платочком и расправила на коленях другой платок с бурыми, запекшимися пятнами. Ротмистр взглянул на золотистую вышивку, на бурые пятна, помотал в непонимании головой и брезгливо поморщился.

– Старик забрал чумной платок с груди умершего сына?! Не опасен ли, сударыня, сей предмет?

Увидев и на втором платке одинаковую вышивку, ротмистр прогудел удивленно:

– Корнет Вольский был влюблен в вас?

– Платок моей сестры, – прошептала графиня.

– Сестры?! Агния была вашей сестрой?! – удивился ротмистр и растерянно пробормотал:

– Не знал-с. Не знал-с… Иль не расслышал, болван.

– Вы знали ее?! – вскрикнула графиня.

– Не то, чтобы знавал-с, встречал… Встречал-с на балах, – смутился ротмистр. – Девица… ваша сестра, сударыня, была слишком юна для флирта с такими старыми вояками, как я… Но корнет… да-да, мальчик с душою льва, был, несомненно, влюблен в нее.

– Вам известно, что сталось с моей сестрой?

Ротмистр промычал в ответ неопределенно:

– Болтали разную чертовщину…

– Что? Что именно?!

Ротмистр лишний раз удивился, с какой горячностью разговаривала на эту тему графиня, до селе такая сдержанная, непреступная и холодная. Сей час ее мраморное лицо в тусклом свете догорающей свечи пылало болезненным румянцем, напоминающем серые трупные пятна. Высокая грудь недоступной женщины под легкой тканью платья волновалась безудержно. От волос ее исходил благоуханный одурманивающий аромат дорогих французских благовоний…

Ротмистр дернул головой, как бы стряхивая с себя наваждение.

– Ах, сударыня, всего лишь бредни умирающих…

– Что? Что?! Расскажите! – потребовала графиня.– Что вам известно?

– Сказывали, ее забрали демоны.

– Демоны? – удивилась графиня такому причудливому объяснению. – В газетах нашла одну единственную заметку: юная курсистка из Петербурга А. Рудерская во время чумы служила медсестрой при лазарете. В числе прочих, умерла от чумной лихорадки.

– Вот я и вам говорю, не опасен ли сей предмет? – ротмистр вновь взглянул на золотистую вышивку кружевного платка с бурыми пятнами давно засохшей крови.

Огненный мотылек на огарке сальной свечи неожиданно сорвался от сквозняка, приоткрытой входной двери, исчез по мраке с легким завитком сизого дымка.

– Двери должно открыть… – тихо и шипяще сообщила из коридора желтоватая зловещая тень горбуна – лекаря, настежь распахнувшего дверь в комнатку. – …дабы облегчить душе умершего свободный выход…