Текст книги "Времена Амирана. Книга 4: Жизнь после смерти"

Вдруг деловая суета сменилась суетливой паникой. Все, кто был в поле зрения принцессы, забегали с криками, замахали руками, словно крыльями перепуганные куры. Это было забавно, и Принципия улыбнулась. Их страх не передался ей.

А людей на улице, между тем не стало. Побросав повозки, запряженные лошадьми, которые сейчас тоже ржали и метались в разные стороны, норовя разбить к чертям эти самые телеги, их хозяева попрятались, бросив все на произвол судьбы, или того, что сейчас ее воплощало, медленно кружась над селом.

Тень на мгновенье легла на лицо Принципии, и она подняла голову, чтобы посмотреть, что там вверху загораживает солнце. Странное существо плавно скользило уже совсем не высоко в небе. Огромные крылья были почти неподвижны. Длинная шея с узкой головой в конце была опущена вниз, словно высматривая что-то тут, на земле. И Принципии пришло в голову, что это вот, что бы оно ни было, прилетело за ней, и теперь ищет ее тут.

Ну, так вот же она. Она встала, и вышла на середину опустевшей улицы, на место, с которого даже брошенные лошади уволокли свои телеги. Теперь она была тут одна, и не заметить ее было невозможно.

3

Ратомир и Бен-Салех так и шли встречь течения. И тут вдруг непрерывный поток прервался. Впереди было пустое пространство. Стояли несколько человек, опустив свои поклажи на землю, и смотрели в ту сторону, откуда шли. А там, в отдалении, как раз таки народ был, и много. Там создалась какая-то пробка, и оттуда слышался шум голосов.

Подойдя к стоящим, Бен-Салех поинтересовался:

– А что там, любезные?

Бабка, стоящая, опершись на палку, обернулась и сказала:

– А там мужики своего барина поймали, разбираются.

– Интересно, – равнодушно отозвался Бен-Салех.

– Что значит, разбираются? – Не понял Ратомир.

– А то и значит… – начала было бабка, но тут отчаянный женский крик раздался из той толпы, что клубилась впереди.

И Ратомир начал торопливо, трясущимися пальцами расстегивать полушубок. А потом, стряхнув его с плеч, вытащил меч, висевший у него на боку – тот еще, доставшийся от благодарных йами, и бросился вперед.

Толпа окружила крытую повозку с какими-то гербами на дверцах. Народу было много, но большинство просто топтались и криками подбадривали тех, кто был впереди. Ратомир быстро пробрался через это отнюдь не молчаливое большинство, через этот кордебалет, и выскочил на сцену, где работали солисты.

Солисты пытались открыть дверцу, которую кто-то держал изо всех сил изнутри. Судя по воплям, там была женщина. На крыше кареты приплясывал мужчина, одетый в богатый, но, по виду, дорожный камзол. Он был без шляпы, и холодный ветер развевал его длинные волосы. Он, шумно дыша, пытался достать шпагой тех, кто был у дверцы, а те, в свою очередь, длинными палками и вилами пытались достать его самого. На мужиках были лохматые шапки и полушубки вроде того, что Ратомир только что оставил на снегу, и ему пришла в голову мысль, что, если он ударит мечом, то не пробьет эту толстую шкуру. И эта мысль затормозила его стремительное движение, а остановка родила неуверенность. Он снова чувствовал себя примерно так же, как в тот злополучный вечер, там, в подворотне, перед тем, как побежать с бутылкой. И ладони вспотели, делая рукоять меча скользкой, и ноги знакомо отяжелели, и глаза заметались по сторонам.

Он кашлянул, чтобы убрать возникший комок из горла, и крикнул – вернее, ему показалось, что крикнул:

– А ну, пошли отсюда!

Но его услышали. Услышали и обернулись. Обернулись и удивились. Даже не столько вид обнаженного меча, сколько яростно блестевшие стекла очков, в которых отражалось, бросая зайчики во все стороны, невысокое зимнее солнце.

Тот, что был на крыше кареты, уловил изменение обстановки, и решил воспользоваться случаем. Он присел, и, наклонившись вперед, ударил шпагой сверху вниз одного из тех, кто был ближе всего. Он метил в голову, собираясь, очевидно, проткнуть темечко. Но ему не повезло, в самый последний миг, когда смертоносное лезвие уже пошло вниз, жертва переступила с ноги на ногу и отклонилась. Шпага прошла рядом с бородатой щекой и, задев воротник, застряла в рукаве. Тот же, в кого был направлен удар, ухватил рукой, одетой в толстую рукавицу, запястье дворянина, и дернул его вниз. Тот молча кулем грохнулся под ноги взбунтовавшейся черни. Ратомир закричал. На сей раз он кричал громко, но что он кричит, не знал никто, в том числе и он сам. Он закричал, и воздел меч, готовый разить, но ужасная боль пронзила его голову, и, теряя сознание, он увидел, как медленно приближается к нему грязный снег и чьи-то серые в латках валенки.

***

Принципия стояла посреди пустой улицы. Сердце колотилось, но не от страха, от предчувствия того, чего она, кажется, так ждала все это время, чего-то забытого ею, но хорошего. И она шагнула вперед.

А то, что было над нею, плавно, хоть и грузно, опустилось на землю неподалеку, опустило брюхо, опустило голову, протянув ее к ней, и она пошла.

Присев на корточки, левой рукой прижимая к себе ребенка, правой она потянулась к этой, лежащей на земле голове. Шевелились большие черные губчатые ноздри, торчал рог, похожий на коровий, а за ним на нее смотрели два глаза, два больших, светящихся изнутри глаза. Рука коснулась головы повыше рога и глаза вдруг прикрылись. Веки двинулись снизу вверх и сомкнулись. Это существо, казалось, чего-то ждало от нее, и она поняла, чего. Ее рука, чуть касаясь пальцами холодной шершавой кожи, двинулась дальше, к этим закрытым в ожидании чего-то приятного глазам. Она дотронулась до того места, что было между ними и легонько почесала там, как когда-то чесала своему щенку за ухом. И оно, это крылатое чудовище, от которого в ужасе разбегались все, кто его видел, шумно вздохнуло, выдув пузыри из ноздрей.

Принципия изменила позу, теперь она сидела прямо возле головы, совсем не страшной, симпатичной и какой-то смутно знакомой. И она сама опустила голову и прижалась щекой к этой голове. И в голове ее само собой родилось слово: «Принципия». И вдруг она поняла, что это обращаются к ней, что это она – Принципия. А перед закрытыми глазами вдруг возникла картина – она сидит верхом и смотрит вниз, а внизу проплывает земля. Она летит верхом на драконе. Дракон – вот что это такое. Она – Принципия, а это – дракон.

И тут словно прорвало какую-то пленку. Воспоминания хлынули, освобождаясь сами и освобождая что-то, где они были спрятаны, мучая, распирая, словно мочевой пузырь, и вот, наконец-то…

Она вспоминала, как летела на драконе, а перед этим ее сбросили в пропасть, в которой она с драконом и встретилась, а перед этим она ехала в тележке по длинному, бесконечному темному коридору, а перед этим она прыгнула в пасть…

– Ты помнишь? – Мысленно спросила она дракона. – Ты помнишь, как мы летели вместе? Я думала, ты погиб, а ты – живой. Я так рада!

– Я Пафнутий, – раздалось у нее в голове в ответ, – я – Пафнутий, маг, ты помнишь меня? Я сейчас только вспомнил. Тебя увидел и вспомнил. А то все забыл.

– Ты Пафнутий?..

Пафнутий… теперь она вспомнила и Пафнутия. Они вместе шли. Шли куда-то. Куда? И имя – Геркуланий. И осознание того, что Геркулания нет, что он умер, пронзило ее раньше, чем она вспомнила, кому принадлежит это имя.

– Ты помнишь, я воскресил Геркулания? – Снова раздалось у нее внутри. – Ну, почти воскресил.

– Да, кажется, помню. А куда мы шли?

– К моему учителю… Да-да, точно, теперь я вспомнил. Его звали… его звали Бен-Салех. И я когда-то спас его. А он дал мне рецепт, как можно… как вызвать духа, который умеет возвращать жизнь. И я… ну, да, я же вызвал его, мы еще дрались с ним в каком-то другом мире. И я победил, правда, потом он сказал, что поддался. Он – сукин сын! Это он сделал меня таким вот. Правда, я сам согласился. Я не знал… Он сказал, что мое тело примет ту форму, что больше всего подходит мне, так, кажется… Я не знал, что мне подходит именно это.

– Геркуланий, – повторила про себя Принципия, я теперь вспоминаю, только никак не могу вспомнить его лицо. Но, я же любила его?

– Да, это его ребенок.

– Но он же умер?

– Умер.

– Я почему-то все забыла.

– Я тоже. Ты – от горя, а я – я потому что переродился. И еще во мне живет тот дух, про которого я говорил. Он захотел посмотреть этот мир, но он ему не понравился, и теперь он спит. Он может долго спать. Но перед тем, как уснуть, он мне сказал, что я Пафнутий. И я все вспоминал, вспоминал… А вот сейчас, кажется, вспомнил. Как хорошо, что я нашел тебя.

И Принципия почувствовала, что ее невидимый собеседник улыбнулся. Оказывается, это можно почувствовать.

***

Служба Сохранения Равновесия устроена сложно и своеобразно. Она с одной стороны есть, а с другой – ее нет. Это государство, которого нет на картах. Девять из десяти человек, так или иначе связанных с Службой, в штате ее не числятся. Да и штат этот – вещь весьма условная. Да, есть реестр сотрудников, но он существует всего в одном экземпляре и хранится в секретном сейфе Директора. Достается он только тогда, когда надо внести коррективы, а так – лежит себе, никому не нужный. Сам Директор знает только семерых. Семь человек у него в непосредственном подчинении, и только они знают его в лицо и могут с ним общаться. А он – с ними. Каждый из этих семи, отвечающих каждый за свое направление, имеет в своем подчинении тоже от семи до двенадцати тех, кому он может отдать приказ. Ни один из них никогда не видел Директора, хотя и знает о его существовании. Каждого из этих подчиненных начальник отбирает сам, и несет за них полную ответственность. В большинстве случаев, разумеется, эти подчиненные перешли к нему по наследству от предыдущего хозяина того кресла, которое он занимает. Но все равно, он должен был каждого осмотреть со всех сторон, пощупать, понюхать и, коль уж оставил, то под свою теперь ответственность. Такой принцип формирования кадрового корпуса существует в Службе на любом уровне. У тебя есть один начальник и семь – десять, реже двенадцать, подчиненных. И ты знаешь про них все, включая то, кто чем занят в данную минуту, и где находится. То же самое знает о тебе твой начальник.

Но кадры – это скелет. И на этом скелете держится все остальное, вся требуха, мышцы, бесполезный, вроде бы, жир, кожа и даже одежда, эту кожу прикрывающая.

Но даже эти, кадровые, значащиеся в том самом реестре, все имеют обязательное «прикрытие». Так, наш знакомый Алеф Йот, руководитель регионального отделения Службы, числился заместителем директора брокерской конторы при бирже. Кстати, соответствующее образование у него было. Все семь человек, которыми он руководил, и которых знал, работали в том же здании, только в разных конторах. И пусть там, где они получали жалованье, сослуживцы и косились на них, подозрения их вертелись вокруг участия тех в преступных сообществах, а среди приличных людей на такие вещи принято закрывать глаза.

Ладно. Что там долго рассусоливать, в общем, сложное устройство. Столетиями выстраивавшееся, поколениями отлаженное, и работавшее – вот, что главное, работавшее. И работавшее не плохо. Но, к сожалению, рассчитанное на стабильную обстановку. Ведь, в конце-концов, стабильность и была главным делом, тем продуктом, который вырабатывала эта организация. И теперь, когда отдельные звенья этих цепочек были вырваны, она оказалась при смерти. Да чему удивляться? А мы сами? Да будь ты хоть семи пудов весу и семи пядей во лбу, а крохотная аккуратная дырочка, проделанная девятиграммовой пулькой в твоем теле, запросто может лишить тебя не только всех радостей жизни, но и жизни как таковой.

***

Десяток всадников, избегая дорог, на которых сейчас творилось черт знает, что, почти сутки добирался до этого, обнесенного глухим высоким забором хутора. Тут, за этим забором, за крепко запертыми воротами, по углам которых стояли две высокие смотровые вышки, обитали егеря – они же охранники, они же объездчики, короче – лесничие, смотрящие за порядком на территории государственного заказника. Заказников таких, предназначенных для царской охоты, по всему Амирану было несколько десятков. Учитывая то, что царь Бенедикт практически не охотился, этого было вполне достаточно. Охранялись эти заповедные кущи отборными ребятами, прошедшими воинскую службу, сильными, ловкими и смелыми. Им хорошо платили, причем в основном не из казны. Откуда шел тот приварок, за который стоило рвать жилы, егеря не знали. Да их это особо и не интересовало. После тщательного отбора на службу поступали те, кто за хорошие деньги сделает все, что прикажут. Слишком умным и чересчур принципиальным путь сюда был закрыт, так же как слабым и робким. Это был как раз тот народ, что одинаково хорошо себя чувствует как в полиции, так и в разбойничьей банде.

Это были мускулы Службы. Сильные, тренированные мышцы. Дисциплина тут была сродни армейской, с той разницей только, что никто на нее не роптал, согласившись на нее добровольно. Один командир и две дюжины подчиненных ему солдат. Ну, или егерей, если угодно. Командир, и только он, знал лично человека, привозившего деньги – не те, что шли из казны, а настоящие, – и чьи распоряжения были равны приказу, не подлежащему обсуждению. С ним и только с ним он имел право иметь дело. В этом была загвоздка. Этого человека не было. И куда он делся, никто не мог подсказать. Пропал, как многие в эти смутные дни.

И, подъезжая к воротам, Алеф Йот думал, как же быть. Там, за этими воротами было то, что сейчас было важнее всего. Там была «быстрая почта» – хитрая штука, выдуманная умниками в лабораториях Службы. Таких на весь Амиран было всего несколько, в разных местах. Та, что была в Миранде, пропала во время пожара. Хорошо, что удалось найти человека, умеющего пользоваться этой самой «почтой». Теперь надо было до нее добраться. Добраться, связаться с Руководством, получить инструкции, ну, а дальше – дальше поступать в соответствии с ними.

Тот, кто привел сюда их маленький отряд, был непосредственным начальником того самого, который передавал деньги и, в случае нужды, приказы этим егерям. Именно его знал в лицо старший тут, в этой импровизированной крепости, которую – что? – штурмовать теперь? А его самого не было. Не нашли его. Как, впрочем, и многих других. Из всего десятка их проводника не нашли никого. Такие дела!.. Дома, где они обитали, либо сгорели, либо были брошены и разграблены. На оговоренные места встреч в случае таких вот ситуаций никто не являлся, да и места эти… Тоже, того… В большинстве, увы. А это значит, и вся цепочка оборвалась.

Но сейчас думать об этом было не ко времени. Сейчас нужно было как-то проникнуть внутрь, туда, где в тайнике пребывала в покое законсервированная до поры та самая «почта», воспользоваться которой пришла, наконец, пора.

Спешились. Алеф Йот в сопровождении знатока устройства подошел к калитке и постучал. Он не боялся, что его не услышат. Он знал, что за ним сейчас наблюдают. Как минимум две пары глаз смотрели на них в прорези на вышках. Если что – там у них есть надежные арбалеты, которыми все егеря владели виртуозно. Будет надо – не промажут. А пока они подают сигналы туда, в дом, где собралась дежурная смена, и сейчас кто-нибудь подойдет. Плохо, что их проводник не знал имени старшего тут. Издержки конспирации. Не положено ему знать этого. Придется как-то так…

– Вам кого? – Раздался голос с той стороны.

Вот ведь, действительно, егеря! Алеф и не услышал, как кто-то подошел.

– Здравствуйте, – отозвался Алеф Йот, – нам нужен ваш старший.

– Какой еще старший? Вы по поводу охоты?

– Нет. У нас важное дело. Нужно срочно переговорить.

– Так что ему сказать? Кто его спрашивает? Вы назовитесь, а то он не выйдет.

– Хорошо, – согласился с этим, вполне понятным, требованием Алеф, – передайте ему, что мы те, кто дает те деньги, которые ему приносит Азарий.

– Передам.

На сей раз Алеф Йот услышал шаги. Они удалялись.

***

– Кто вы такие? – Опять из-за калитки. – Что вам надо? Про какие деньги вы говорите?

Чер-р-т!.. – Алеф стиснул зубы. – Ну, что же делать? Ведь так и не пустит, сука! И ведь, что обидно, все делает правильно. По инструкции.

Он повернул голову и пальцем поманил к себе проводника, того, начальника этого самого злополучного Азария, которого угораздило так некстати пропасть.

– Я уже сказал, мы вместо Азария. Азарий не смог прийти. Мы принесли деньги.

– Деньги, уважаемые, должны быть двадцать восьмого. А сегодня какое?

– Да какая, к чертям разница! – Алеф почувствовал, что задыхается. Спокойно, – приказал он самому себе, спокойно. – И выпустил воздух сквозь сжатые зубы. Нервы сейчас были ни к чему.

– Вы что, не в курсе, что творится в Миранде? Пропал Азарий. Может быть погиб. Если вы нас сейчас не пустите, считайте, что ваша служба кончилась. Не только от нас больше ничего не будет, но и дворцовое ведомство вам больше платить не будет.

– Это еще почему?

– А нету его – ведомства! Сгорело вместе с дворцом.

– Как это?

– Хватит болтать. Открывай, или мы пошли. А вы тоже можете расходиться. Больше вы никому не нужны. Все!

– Спокойно, – урезонил его голос оттуда, из-за ворот, – может, оно и так, а может… Короче, Азарий… ну-ка, если вы его знаете, опишите-ка мне его. Да с подробностями.

– Давай, – шепнул Алеф проводнику, – опиши своего подчиненного.

– Так, – тот откашлялся, давая себе секунду на раздумья, – Азарий… значит, так… росту около сорока вершков, худой, волосы… такие, с рыжиной. Стрижет обычно коротко. Усы вислые, брови темные, густые, сросшиеся. Глаза, э-э… ну, темные, в общем, точнее не скажу. Что еще? А!.. – вспомнил он, и обрадовавшись этому, заговорил уверенней, – говорит он с акцентом. Он, вообще-то, из Эрогении, эмигрант. Он там в заговоре принимал участие, ну, и сбежал сюда. Он родом-то отсюда, из Амирана, только в детстве, с родителями, туда переехал, вот…

– А какое у него любимое выражение? – поинтересовался старший егерь.

– Какое?.. А-а!.. Точно! Факин щит – вот. Это что-то по Эрогенски.

– Точно! Я как-то спросил у него, что это. А он говорит – так, мол, присказка такая. Ладно, заходите, хоть расскажете, что там у вас творится, а то мы тут, как в лесу. – И рассмеялся собственной шутке.

***

Железный ящик был извлечен из тайника и водружен на стол. Специалист – как это все-таки здорово, что хоть его удалось разыскать! – долго возился, втыкая в него провода, потом надел на голову странное сооружение, которое он обозвал «наушники», и которое должно было передавать прямо в уши голос того, с кем сейчас будет установлена «связь». Потом долго крутил шпенечки на этом ящике и все повторял: «База, база, я леший, я – леший, прием». И видно, что вслушивался – во что только? Ни разу еще Алеф сам не пользовался этой «почтой», передавал, что надо, и получал ответы от людей. Теперь он лично воочию наблюдал, как это делается. Наблюдал и думал, а что если бы такое вот устройство, да попало в руки простых людей? Да они рехнулись бы. Только и делали бы, что переговаривались друг с другом, особенно дамы: « А я сейчас только от парикмахера… А чем ты кормишь свою собачку… А мы с мужем в пятницу едем на воды». Ужас!

Наконец там, на том конце, на другом конце света, откликнулись, и спец снял наушники и одел их на голову Алефу.

– Прежде, чем что-то сказать, надо нажать эту кнопку, – он показал какую, – и держать ее нажатой, пока говоришь. Как закончишь, скажешь: «прием», и отпускай. Там будут знать, что ты готов слушать. А как услышишь, что они сказали «прием», опять нажимаешь, и говоришь, понятно?

Алеф кивнул.

– Я тогда пойду, – сказал спец, и вышел.

Правильно, их разговор ему слушать не положено.

– Здесь Алеф Йот, – сказал Алеф в то место, куда нужно говорить. Кнопку он нажал, это он запомнил, – начальник Амиранского отделения. Мне нужно переговорить с господином Софроном. Прием.

И, отпустив, как велено, кнопку, услышал:

– Господина Софрона сейчас нет. Прием.

– А когда будет? Прием.

– Будет завтра. Во сколько – не знаю. Давайте, завтра, в пять вечера. Я передам, он будет на связи. А пока, что там у вас? Давайте, я ему передам. Прием.

– У нас все хреново. А подробности – подробности лично Софрону. Прием.

– Как знаете. Я передам. Будьте завтра в пять. До связи. Прием.

– Буду. До завтра. Прием.

– Все, конец связи.

И стало тихо.

4

Пространство, тускло мерцающее переливающимся фантастическим светом, колебалось, пульсировало, дышало. Дышало с ним вместе, заставляя дышать и его самого. Оно – то сжималось, уплотнялось, наваливалось, выдавливая из легких выдох, то раздвигалось, уходя сводами, с которых мириадами свисали живые слабо светящиеся нити, вверх и в стороны. Тогда Ратомир чувствовал, как его наполняет воздух. Вдох приносил облегчение, но оно было недолгим. Своды начинали сжиматься, выдавливая из него вместе с тем, что он только что вдохнул, силы и надежду.

Вдох – выдох, вдох – выдох… Раз за разом. Это входило в привычку, это становилось рутиной, это уходило из сознания, становясь чем-то, существующим помимо него, само по себе. И сознание, освободившись, обрело себя в понимании: пещера… Когда-то он уже был тут, или это когда-то и есть сейчас?

А потом пространство отделилось, обособилось, исторгло его из себя. И стало понятно, что это пещера с озером. А то, что он слышит, тот звук, который, оказывается, все это время мучительно пытался прорваться к нему, это чей-то далекий и слабый крик. И Ратомир прислушался.

– Ратоми-и-ир!.. – Кричал кто-то.

И звук этого крика шел непонятно откуда, то ли из глубины мерцающего света, то ли из глубины его собственного существа. А скорее всего – отовсюду сразу.

– Ратоми-и-р! Помоги!..

– Кто там? – Крикнул, а может быть, просто подумал, Ратомир.

– Это я, Геркуланий! Помоги!..

Геркуланий, ну, конечно!.. Геркуланий. Скорее, скорее…

Ратомир брел по пояс в тепловатой воде. Вода не пускала, она мягко держала его, тормозила, и каждое движение было медленным и плавным, а сердце билось все быстрее, и силы уходили в эту воду, растворяющую его в себе. Он погружался в нее, становясь ею, превращаясь в одну из волн, одну из струй, неотличимую от других. Он куда-то стремился. Он куда-то стремился?.. Он не помнил уже. Он сам стал этим озером, струями в нем, волнами, бегущими по поверхности, спокойной, прохладной глубиной, которой дела нет до этих суетливых волн. И что бы там ни было, что бы ни звало его – оно уже тоже было в нем.

И ему уже некуда было спешить.

***

– Быстрее, он умирает! – Бен-Салех поднял голову и резко повернулся к тому углу, где рядом с печкой на колченогом столе, заставленном плошками, кувшинами, еще какой-то дрянью, старуха, освещаемая колеблющимся светом свечей и пламени из топки, тщательно растирала что-то в большой миске, похоже, сделанной из цельного камня. Пучки трав свешивались с прокопченной балки, и она то и дело задевала их своей уродливой лохматой головой.

– Сейчас, сейчас… – тихо пробормотала она. – Далеко не уйдет, успеем.

Бен-Салех сидел на табурете возле большого деревянного ложа, на котором, поверх удивительно чистой для этого логова простыни, лежал Ратомир. И голова, и грудь Ратомира были перевязаны белыми тряпками, на которых проступали кровавые пятна. Бен-Салех внимательно прислушивался к дыханию раненого. Правой рукой он щупал его замирающий пульс. Ратомир, похоже, уходил от них, и все, что Бен-Салех мог сейчас сделать для него, это пытаться подкачать его своей энергией, что он изо всех сил и делал. Но, то, что хорошо получается с магами, у простых смертных выходит гораздо хуже. Большая часть того, что, исторгая из себя, Бен-Салех направлял в умирающего, им не воспринималась и шла мимо. Все равно, что лить воду из ведра в узкогорлый кувшин.

Рядом стояла, праздно опустив руки, юная девушка. Она помогла Бен-Салеху донести Ратомира до этой вот избы, потом растапливала печь, помогала обмывать и перевязывать раны, искала по распоряжению старухи какие-то травы среди свисающих пучков, бегала за водой – в общем, помогала, как и чем могла. Теперь же она просто стояла и смотрела. Смотрела и ждала. Наконец, бесполезное ожидание ей наскучило.

– Здорово вы их, – сказала она, обращаясь к Бен-Салеху, – раз, и все. И все легли. А они точно проснутся?

– Проснутся, проснутся, – пробормотал Бен-Салех, которому было стыдно за свою немощь.

Когда-то он разметал бы эту толпу деревенских олухов. Было время… да что теперь вспоминать! Только и смог, да и то, не сразу, а основательно напрягшись, до головной боли, напустить сон на этих.

Да, они уснули, уснули прямо на ногах и с воздетыми для удара дубинками и вилами. Уснули и повалились там, прямо – кто где стоял. И пришлось ворочать их грузные тела, чтобы вытащить из под них Ратомира с пробитой головой и исколотого острыми жалами вил.

А там, дальше, поднялся ропот, и, оправившись от вполне понятного изумления, та толпа, что стояла на дороге, задержавшись поневоле из-за этого инцидента с загородившей дорогу каретой и разъяренным мужичьем, жаждавшим крови и денег, толпа эта набросилась бы на них, на проклятых колдунов, бесстыдно творящих свое непотребство.

И им бы не уйти, если бы не старуха. Пока Бен-Салех с помощью этой вот девицы поднимал потяжелевшее тело юного принца, старуха, отойдя чуть в сторону, совершила классическое заклятье Формозеуса. Бен-Салех понял это, увидев краем глаза ее жесты и характерно сложенные пальцы. И, похоже, у нее это получилось, во всяком случае, им удалось уйти с дороги, и никто за ними не погнался. Для тех, кто мог бы это сделать – догнать их и прикончить, они просто перестали существовать. Они исчезли, и не за кем стало гнаться. На дороге же стояла карета – достойная пожива, ею, наверное, и занялись. Бен-Салех, понятно, любопытства не проявлял. Он тащил Ратомира туда, куда вела шедшая впереди старуха. А юная эта дева помогала ему по мере своих скромных сил.

Старуха тем временем закончила мешать и растирать, добавила в чашку воды и начала насыщать зелье магическими формулами. Бен-Салех почти видел, во всяком случае, явственно ощущал, как бешеным волчком закрутились над зельем вихри несущей энергию субстанции, переполняя его животворящей силой.

***

Раствориться… стать сразу и ничем, и всем – блаженство! Не радость, не счастье, нет, тихое блаженство. Ощущать, как разжимается невидимый кулак, к которому ты привык настолько, что перестал его замечать – а он, оказывается, был! – и отпускает тебя, устав держать в своей жесткой ладони. И в этот самый, бесконечный миг, когда свобода небытия уже почти несла его в невесомое и безмятежное никуда, снова послышался крик:

– Ратоми-и-р!..

И исчезло куда-то, сгинуло, спугнутое им, хрупкое, как еще не начавшийся сон, блаженное равнодушие и беспамятство. Вновь Ратомир был сам по себе, а озеро, почти принявшее его в себя, само по себе. И он вновь ощутил его сопротивление. Сомкнувшиеся над головой воды упруго держали его, не давая ни вздохнуть, ни сделать шаг. И он напрягся, он рвался изо всех сил наружу, туда, откуда слышался крик, и где нужна была его помощь.

Он вынырнул, выгреб, преодолел и сделал вдох, едва не разорвавший легкие. Он открыл глаза.

***

– Ну, вот и все, – сказала старуха, – теперь – все. Жить будет.

***

Кто раньше жил в этой избушке, затерявшейся среди глухого леса посреди поляны, летом, наверное, полной цветов, а сейчас засыпанной снегом? Монах-отшельник? Охотник? Лесоруб? Хотя это – вряд ли. Лесорубы не живут в одиночку. Лес рубить – дело трудное, шумное и требующее компании. Но, кто бы тут не жил, сейчас его тут не было. Но избушка была цела, целы были дверь и окна, затянутые пленкой – бычьим пузырем, наверное. Цела была печь, растопив которую, неопытная Принципия напустила дыму. Но, в конце-концов, печке надоело капризничать, и сейчас на ней стояли два котелка. В одной варилось мясо, другой же был предназначен для чая.

Посуда тут тоже нашлась, чем Принципия, мысленно попросив у неведомого хозяина разрешения, и мысленно же получив его, и воспользовалась.

Пафнутий был снаружи. Эти хоромы были ему не по размеру, да и не нуждался он в крыше над головой. Драконы живут на воле.

Ах, как же было славно лететь, сидя на его длинной, удобной шее, и держась одной рукой за рог – один из двух, растущих сразу за головой, а другой прижимая к себе младенца. Она вспомнила, как она назвала его – Геркуланий. Красивое имя. И он, когда вырастет, будет красивым. Как и положено Геркуланию.

Кое-чем она запаслась еще там, в том селе, где она встретила Пафнутия. Ну, или он нашел ее – какая разница? Народ разбежался, побросав то, что собрал в дорогу. Так что соль, крупа, хлеб, чай – все это у нее было. А когда кончится – да стоит ли об этом думать?

Они летели долго, и она замерзла, а маленький Геркуланий начал плакать. Пришлось искать место для посадки. Вот эта полянка с домом на ней и подвернулась. И подвернулась очень удачно. А Пафнутий отлучился и вскоре принес целого теленка. Принципия, уже вспомнившая навыки обращения с кухонной утварью, полученные еще там, в гостях у магов в Караван-Талде, отрезала себе мяса. Остальное оставила Пафнутию. Он такой большой, ему надо много.

– Пафнутий, – позвала она, не открывая рта, произнося имя друга мысленно, оказывается, можно и так!.. – Пафнутий, как ты? Ты еще тут? Не улетел?

– Нет, – отозвался Пафнутий, и она поняла его лучше, чем если бы он кричал с улицы, – я пока еще не поел. Сейчас поем, потом посплю. Но ты не волнуйся, у меня сон чуткий. А если что – зови. Я услышу.

– Пафнутий, а мы куда-нибудь полетим? Дальше?

– А что, тебе тут не нравится?

– Нет, почему? Тут мило.

– По-моему, – сказал, подумав, Пафнутий, – неплохое место. И меня тут никто не увидит, и дом хороший, не землянка какая-нибудь. А если что надо – слетаем, возьмем.

– Куда?

– Да куда угодно. Люди, ты же видишь, пугаются и убегают. Бери, что надо.

– Но, так же нехорошо.

– Не знаю. Я же теперь дракон, а у драконов именно так и принято. А ты что предлагаешь?

– Тоже не знаю, – вздохнула Принципия. Она и правда не знала. Денег у нее не было, совсем, ни гроша, а жить-то как-то надо же было. – Не знаю, Пафнутий. Найти бы кого-то из своих. Дворец, ты говоришь, сгорел…

– Ну да, – в голосе Пафнутия, если то, что слышала Принципия, можно назвать голосом, было раскаянье, – так получилось. Я же уже говорил…

– Да-да, Пафнутий, я помню. Ты еще был не ты, ты еще ничего не осознавал. Я помню, ты не думай. Я же не в упрек, я просто думаю, что отец не мог сгореть там. Не такой он человек, чтобы просто взять и сгореть.

– Надеюсь, – буркнул Пафнутий. Разговор ему начал переставать нравиться. Мало того, что он отвлекал его от еды, так еще и вызывал чувство вины. И дворец-то он сжег, и пол Миранды, понимаешь…