Текст книги "«Гласность» и свобода"

Активизация КГБ перед путчем

Между тем, пользуясь неразберихой и нарастающей в стране слабостью власти в год перед путчем, какие-то части КГБ действовали с удвоенной активностью. О внешнеэкономической деятельности КГБ и вновь созданного из его сотрудников Управления по международным экономическим связям Министерства иностранных дел (казалось бы, есть Министерство внешней торговли), не говоря о Международном отделе ЦК КПСС кое-что уже написано, есть (немного) опубликованных документов, но, главное, это должны и, будем надеяться, смогут описать профессионалы.

Мне было заметнее то, что происходило внутри страны. Во-первых, сотрудники КГБ всячески нагнетали нервозную обстановку. По сделанному мне признанию Александра Проханова (в период подготовки последней конференции о КГБ в 2003 году) он и Сергей Кургинян в этот период каждую неделю писали очередной вариант якобы обнаруженных (неизвестно где и кем) вариантов государственного переворота и захвата власти в стране (тоже неизвестно кем). Вся эта пугающая стряпня печаталась в «Известиях», «Литературной газете» и в других массовых изданиях, выходивших тогда миллионными тиражами.

Кроме провоцируемой паники, рекламы Ельцина, борьбы с «Гласностью» и со всеми демократическими организациями, с кем не удавалось договориться, КГБ в этот год перед путчем уже не создавал новые общественные организации, а усиливал влияние в существующих и, главное, свое «представительство» во всех «советах», начиная с районных по всей стране и кончая Верховным.

До этого появились нашпигованные, а иногда прямо созданные сотрудниками КГБ многочисленные национальные «фронты» и общественные организации. Осведомленный Полторанин прямо указывает в их числе ленинградский клуб «Перестройка», не менее очевидным в Москве было, к примеру, движение анархистов (с широко известным Исаевым), вышедшее из комсомольского Комитета молодежных организаций²⁶26
  Комитет молодежных организаций СССР – общественная организация в Советском Союзе. В отличие от ВЛКСМ напрямую пропагандой коммунистической идеологии не занимался. Комитет был создан в 1956 году и контролировал международные связи различных других организаций советской молодежи.


[Закрыть]. Исаев гордо ходил по Пушкинской площади под черным анархистским знаменем, Георгий Рогозин столь же демонстративно носил на рукаве немецкую свастику, называемую им древним российским символом.

Теперь к стукачам и «покаянцам» в общественном движении прибавились бывшие следователи КГБ. Они усиленно баллотировались в Верховный Совет, Моссовет, Ленсовет и в другие советы. Следователь Алика Гинзбурга был одним из главных демократов в Московском городском совете, приятель Путина Виктор Черкесов – следователь по делам многих ленинградских диссидентов – под крылом у Собчака. После того, как на нашей конференции Олег Калугин назвал кличку, под которой работал в КГБ депутат Госдумы Сергей Бабурин, он проиграл дело в суде, поскольку не имел права разглашать секретную информацию. К 1990 году, по нашим данным, в перестроечные советы всех уровней было избрано 2576 только штатных сотрудников Комитета государственной безопасности, но ведь большинство было нештатных и «доверенных лиц».

Я уже писал, что баллотироваться в Верховный Совет СССР не захотел.

Сахаров и Ковалев решили баллотироваться и были избраны. Как тяжело там было Андрею Дмитриевичу при всем огромном его авторитете и с каким трудом ему удавалось хоть что-то сказать, мы все знаем. Пренебрегать Ковалевым было легче, и Сергей Адамович, который тогда в Верховном Совете вообще ничего не мог сказать – ему просто не давали слова, – через много лет заметил:

– Меня использовали как ширму – брали в какую-нибудь поездку, скажем, в США, и когда там начинались протесты по поводу того, что творится в Советском Союзе, указывали на меня и говорили:

– Смотрите – вот Ковалев. Где он был раньше и где теперь, а вы говорите, что у нас ничто не изменилось.

Мне эта роль ширмы была очевидна и не прельщала.

После тюрьмы я остро ощущал враждебную среду с множеством сексотов (секретных сотрудников), как Бабурин, Собчак и сотнями «доверенных лиц», но, вообще говоря, понять, кто есть кто и к чему идет, было непросто. Именно благодаря «Гласности», с которой велась непрекращающаяся борьба, понемногу все становилось ясным.

Положение редакции перед путчем, как, впрочем, и после него, было непростым. С точки зрения большинства это была мощная процветающая организация, что подтверждалось ее влиянием и в Советском Союзе и во всем мире. Гавриил Харитонович Попов, как только был избран мэром Москвы тут же, без всякой моей просьбы и не видя меня, передал документы о выделении «Гласности» дворца на берегу Москвы-реки за стеной английского посольства. Когда мы приносили для дальнейшего оформления документы, подписанные Поповым, нам только посмеялись в лицо – было очевидно, что дворец этот мы не получим никогда, да и не вполне ясно было, зачем он нам нужен. Илья Иосифович Заславский, ставший председателем Октябрьского райисполкома и вводивший капитализм в отдельно взятом районе, не только попытался продать памятник Ленину на Октябрьской площади, но и решил упростить наше устройство, выделив трехэтажный дом почти на углу набережной Москвы-реки и Старомонетного переулка. Но во дворе этого дома оказалась стратегическая электростанция, снабжавшая энергией все подземные правительственные бункеры – «Гласность» нельзя было к ней и близко подпускать, что нам тут же разъяснили. Заславский тогда выделил нам еще два небольших домика на Большой Полянке. Стало понятно, что для получения домов нужно было давать взятки, которые мы давать не хотели, не умели, да у нас бы и не взяли – мы были ненадежные, не «свои».

«Ежедневная гласность», как и фонд «Гласность», ютилась то у меня дома, то в съемной квартирке и с трудом жила на микроскопическую подписку и остатки моих гонораров на Западе. Ира Ратушинская и Игорь Геращенко, придя ко мне в Лондоне в дом лорда Малколма Пирсона, были насмерть обижены тем, что я ничем им не помог. А мне нечем было им помочь – у меня просто ничего не было. Даже гораздо более опытная Галина Васильевна Старовойтова, депутат и помощник президента, тоже однажды (но, конечно, позднее) спросила, не могу ли я ее партии помочь, совершенно не понимая, что «Гласность» всегда держалась буквально на честном слове. Могла бы помочь семейная коллекция живописи, но она все еще находилась в русских и украинских музеях, и хотя однажды я обнаружил в почтовом ящике извещение из Генеральной прокуратуры о том, что я реабилитирован, время на возвращение коллекций я нашел только в 2000 году²⁷27
  Я единственный в мире вернул конфискованные при обысках картины, рисунки, прикладные изделия из десятка музеев России и Украины (а из пары музеев – Таганрогского, Львовского – не стал возвращать, времени не хватало), получил (что уж совсем беспрецедентно) из бюджета Российского государства компенсацию за те вещи, что были разворованы или разбиты – оценщиками, музейщиками, судебными исполнителями, но «Гласности» это помочь уже не могло.


[Закрыть]. А тогда, узнав, что генерал КГБ Павел Судоплатов – профессиональный террорист и убийца – реабилитирован как жертва политических репрессий, я написал в Генеральную прокуратуру и газету «Известия», что отказываюсь от этой чести, так как не могу стоять рядом с таким замечательным человеком.

Елена Георгиевна Боннэр, увидев публикацию в «Известиях», очень обиделась:

– Что же ты мне не сказал – я бы тоже написала.

Все годы перед путчем и после него за нами шла в Москве бесконечная изматывающая слежка – и не просто прослушивание, но и наглая травля по телефону. Уже не открывалась дверь соседней квартиры для изучения каждого ко мне пришедшего, наблюдательный пункт был оборудован в соседнем доме, и стоило мне выйти, как оттуда выходил «топтун» или выезжал вишневый «жигуленок», если я садился в машину. Всех их я знал в лицо. Обычно такой торжественной слежки со специальной машиной с микрофонами, как за нами с Паруйром (тогда, по-видимому, уже готовили его арест и предложение стать президентом Армении) не было, но постоянно следующие за тобой «топтыжки» раздражали. Парню, стоявшему целые дни под окном нашего офиса, я, разозлившись, сказал, что вызову милицию, и он, покраснев и испугавшись неприятностей, признался, что он – курсант школы КГБ и его отправили наблюдать за снимаемой нами квартирой. Но вообще у меня с ними проблем не возникало, никто не пытался меня задирать, но на Митю Эйснера «топтуны» однажды напали, довольно сильно его помяли и оттащили в милицию, обвинив в том, что хрупкий Митя зверски избил трех милиционеров. Еще и дали пятнадцать суток. Андрея Шилкова до тех пор, пока он не женился, регулярно ловили в Москве, сажали на поезд в Петрозаводск, из поезда он на ходу выпрыгивал и возвращался в редакцию, чаще всего даже не рассказывая о таких пустяках.

Забавная история со слежкой была и в Киеве, где жила моя восьмидесятилетняя мать. Конечно, я в Киев периодически приезжал, к тому же там оставалось еще много друзей²⁸28
  Среди них был Генрих Алтунян, в то время один из руководителей мощного демократического движения «Рух» и депутат Верховного Совета Украины – не такого одиозного в Киеве, как в Москве. Когда в соответствии с веянием времени украинские депутаты решили познакомиться, наконец, с канадскими украинцами – большой и очень влиятельной диаспорой, в делегацию был включен и Генрих. Но только в Канаде обнаружилось, что местные украинцы говорили по-английски и, естественно, блестяще по-украински, иногда с некоторыми западными заимствованиями. Но никто из них не говорил по-русски. А в делегации украинских парламентариев не было ни одного человека, говорившего по-английски, и один только Генрих – полуармянин, полунемец – говорил по-украински.


[Закрыть].

Однажды, когда я привез маму в поликлинику для ученых и ждал ее в коридоре, ко мне подсел какой-то смазливый блондин и начал уверять, что я ему очень понравился, что он неподалеку живет, мать его замечательно готовит, лучше, чем в любом ресторане, а я, конечно, еще не успел пообедать… и длилось это пение минут десять.

Я выслушал его и сказал, что я хоть и приезжий, но бывший киевлянин и где находится КГБ Украины, хорошо знаю. Сейчас я пойду на Владимирскую – это недалеко, и он тоже за мной – работа у него такая. Там я напишу дежурному заявление о том, что работают у них тунеядцы и непрофессионалы, и он получит выговор по службе. Парень торопливо начал меня убеждать, что я его не так понял, что он не оттуда и из поликлиники исчез. Но два или три дня, что я был в Киеве, я его то и дело встречал выглядывающим из-за кустов и заборов.

Маму надо было перевозить в Москву, мы дали несколько объявлений об обмене ее двухкомнатной квартиры, но всяким делом надо уметь заниматься, а мы этого не умели.

КГБ, по-видимому, мои поездки надоели, и сотрудники без труда устроили маме квартирный обмен. Вдруг появилась из Москвы женщина, которой надо было срочно переехать в Киев и которая готова была сама организовать перевозку маминой мебели, книг и семейных портретов в Москву. Квартира была однокомнатная, на первом этаже, но очень чистая – в ней, по-видимому, никто никогда не жил и на антресолях были остатки какой-то казенной множительной техники. Вскоре выяснилось, что дом построен был для сотрудников КГБ (не из важных). Вскоре мама встретила выходящего из соседнего подъезда гебешного оперативника по первому моему делу. Маме это было противно, но, в целом, все равно.

Прослушка, перлюстрация

Примерно так же обстояло дело и с прослушкой. Сразу же после моего освобождения соседи из квартиры над нами по секрету сказали, что их днем попросили не возвращаться с работы, а мы весь день слышали визг дрелей над головой. Соседи, предупредившие нас о прослушке сверху, года через три уехали в Израиль и сдали нам эту квартиру для «Ежедневной гласности». Мы не стали искать «жучки» – пусть слушают, если хотят. За этой квартирой, как и за моей, нагло наблюдали из соседнего дома, а иногда звонили по телефону и комментировали увиденное. Но мы даже не закрывали штор – я не воспринимал их как людей. Так было и с перепиской в тюрьме: жене было трудно писать личные письма, зная, что их кто-то читает, а мне – все равно. Но внезапно нам отказали в съеме этой очень удобной для нас квартиры. Ее купил некий молодой человек, почему-то соблазнявший хозяев ценой, в три раза превышавшей ее стоимость.

Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и оттуда раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно, раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал.

На время московской конференции ОБСЕ «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции) как проявлении бесспорной победы прав человека теперь уже в России телефон в моей квартире был просто выключен, чтобы меня никто не мог найти. У других прослушка велась выборочно или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.

В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице «Академическая» на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который заявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он – инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.

Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» – правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ – в особенности. Но хмырь не хотел успокаиваться. Он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог, и он ушел, всучив мне свою визитную карточку.

По забавному совпадению именно в тот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц²⁹29
  Митя Волчек, Андрей Бабицкий и еще пара человек, работавших в «Гласности», а теперь на Радио Свобода в Праге, в эти годы не звонили мне никогда, но Володя Тольц, редактировавший в начале восьмидесятых годов подпольный «Бюллетень В» раз в год до меня дозванивался.


[Закрыть]. Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре, и он тут же решил включить запись.

Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались – молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах, обращаться к столь уважающему меня господину с его фамилией и двумя телефонами – служебным и домашним.

КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше не было – соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить – мой доклад был назначен в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции – Майкл Макфол (недавний американский посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Макфол. Для начала появилась статья в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день – в «Нью Йорк Таймс».

Чтобы как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением – уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП как человек, подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей, вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «Эллочки-людоедки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял – это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома – со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой – в моем «жигуленке» с переводившей меня и много мне помогавшей в США Людмилой Торн – в эти дни она была в Москве, третий – мой звонок по телефону жене из Хельсинки.

Фонд «Гласность» был в очередной раз разгромлен, но конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» не прекращались, и меня в очередной раз запугивали, показывая, что следят за каждым моим шагом. В чем я, собственно, и не сомневался.

Легко понять, что с почтой все происходило точно так же: письма или бандероли не доходили вообще, или приглашения или извещения приходили с таким запозданием, что теряли всякий смысл. На случайно дошедших бандеролях с книгами обертки, как правило, были разорваны, они были завязаны грубой бечевкой, а сверху красовалась надпись: «Получено в поврежденном виде». Почтальонши, которым было стыдно смотреть на это безобразие, только извинялись:

– Вы же понимаете, что это не мы.

Однажды Ольга Свинцова, послала, что-то с ее точки зрения особенно срочное почтой DHL. Пакет и в этом случае не дошел. Ольга написала в DHL заявление, они месяц пакет разыскивали и не нашли. Тогда Ольга, имея квитанции и оценку пакета, написала исковое заявление к DHL в парижский суд. Через два дня после этого у меня в квартире раздался звонок и какой-то молодой человек вручил мне все, что было отправлено Ольгой и хранилось где-то в КГБ, но уже без французского конверта с моим адресом – его они давно выбросили.

Но было бы преувеличением сказать, что все проблемы в «Гласности» происходили по вине КГБ. Иногда виноваты были мои тюремные комплексы – никто не выходит из тюрьмы вполне здоровым, хотя бы в какой-то части неискалеченным. Шаламов и Домбровский до конца жизни ели макароны руками, а отношения Варлама Тихоновича с женщинами, что теперь уже очевидно по опубликованным письмам, – это отдельная, во многом трагическая часть жизни. Мой тюремный опыт был не так страшен, но тоже очень не прост. К тому же зачастую у меня просто не хватало ни времени, ни сил объяснять ребятам из «Ежедневной гласности», в каком безумно сложном мире я живу, с кем и с чем ежедневно приходится иметь дело и в России и за рубежом. А этот второй состав «ЕГ», пожалуй, был гораздо лучше первого. Это были молодые люди, не случайно нашедшие себе место в «Гласности» из московской и ленинградской богемной среды, а пришедшие сознательно, именно в «Гласность» и никуда больше. Андрей Кирпичников был сыном моего студенческого приятеля Юры Кирпичникова – в это время процветающего журналиста, но на самом деле он был воспитан матерью, нашей близкой знакомой Леной Щербаковой – человеком ошеломляющей, доходящей до пределов искренности и честности. И Андрей, конечно, был сыном своей матери. Максим Демидов – любимый ученик Тани Трусовой, ближайшего к нашей семье и моим детям человека, которая при всем своем интеллектуализме и любви к учившимся у нее детям, бесстрашно пошла в тяжелейшую сибирскую ссылку (в том числе и, косвенно, за «Бюллетень В» хоть это и не фигурировало в обвинении – не было доказательств), и это было примером для ее учеников. Они были из того русского мира, где готовы идти в тюрьму, где правда и внутренняя чистота гораздо важнее личного благополучия. Они, конечно, были не единственными из этого поколения, из этой среды в «Гласности». Какую замечательную страну могли бы построить эти молодые люди! Но строил КГБ, со своими убийцами.

Однажды о чем-то поспорив с ними и чувствуя себя бессильным объяснить множество наваливавшихся на меня со всех сторон почти неразрешимых задач, в сердцах я сказал:

– В конце концов есть вещи важнее, чем «Ежедневная гласность».

И не могу забыть глаза Максима, который, глядя прямо на меня, с болью сказал:

– Вы говорите, что есть вещи важнее, чем «Гласность», а я ей до капли отдал все, что у меня было, – и действительно, этот худенький восемнадцатилетний мальчик, бросил Московский университет, где он блестяще учился, чтобы не только ночами, но и целыми днями собирать и редактировать материалы, валом идущие со всей страны.

И он, и еще несколько сотрудников ушли, забрав список всех наших корреспондентов, создали собственное агентство, которому на первых порах помог Алик Гинзбург. Но время «самиздатской» информации уходило, начиналась конкуренция с созданным КГБ на основе «Иновещания» «Интерфаксом». Как бы блестяще они не делали свою работу, но устоять их агентство не могло. С Андреем мы видимся раз в десять лет, с Максимом не виделись ни разу. И я часто об этом жалею. Попробовал бы оправдаться, извинится.

«Ежедневная гласность» тем не менее устояла. Организационно-редакционные задачи уверенно решал Виктор Васильевич Лукьянов из близкой еще с семидесятых годов диссидентской среды – Томе он помогал и когда я был вторично арестован в восемьдесят третьем году. Все хозяйственные дела легли на плечи Виталия Мамедова – при всем его отвращении к любому руководству. Виталий – из тех полутора десятков солдат, которым один и тот же мерзавец следователь на Лубянке поочередно шил выдуманные шпионские дела. Виталий получил свой срок за то, что у него на дембельской фотографии оказался «Буран» (они служили километрах в двадцати от Байконура) размером в два миллиметра – очень ценная информация для американской разведки с ее космической и аэрофотосъемкой.

Почти все несчастные и растерянные солдаты, попав в наши политические лагеря, сразу же находили поддержку у лагерных кураторов от КГБ, которым и начинали помогать. Только Коля Ивлюшкин и Виталий Мамедов отказались от этой «дружбы», не забыли, кто искалечил им жизнь, соответственно вели себя в лагере, за что и были отправлены в Чистопольскую тюрьму. Там я с ними обоими и познакомился.

Вскоре к числу главных помощников в «Гласности» прибавился и Дмитрий Востоков. «Ежедневная гласность» продержалась еще три года, пережила, кроме мелких провокаций, еще один полный разгром в 1992 году, но после разгрома осенью 1993 года я уже не стал ее восстанавливать, хотя в ней работала группа переводчиков, новости ежедневно расходились и в русском и в английском варианте, но для фонда «Гласность» первоочередными стали совсем другие задачи. В России наступила жесткая авторитарная эпоха Ельцина, которую либералы по глубочайшей слепоте, способности ко всему приспособиться и все оправдать называли демократией и свободой.