Текст книги "Неопалимые"

– Не может быть… – тихо произнес он, вдруг увидев тонкий кожаный ремешок, некогда надетый им самим на новорожденного младенца, а теперь стянувший возмужалую шею подростка. И застывший в вороте рубашки серебряный крестик, который сам привез родившемуся сыну еще из первого своего северного похода с великим князем.

Мальчик и сам внимательно всматривался в черты отца.

– Алеша, мой сынок, неужто то возможно… О, Зевс… я понимаю, что это тебя мне надо будет одарить за сей нечаянный подарок… – и, раскинув руки, обнял обоих, прижимая к своей груди.

Из-за широкой спины царского воеводы выглянула дочка управляющего поместьем по имени Мария, ровесница Алексея, а потом и вовсе вышла, держа в протянутых руках деревянную плошку с молоком и коврижку хлеба. Молоко робко протянула мальчику, а хлеб дала Зевсу.

Алеша в знак благодарности склонил голову и принял дар, как учил его Басилевс и как подобает знатному воину. Правда, при этом нечаянно коснулся дрожащей ладони маленькой красавицы… и зарделся. После чего вначале пригубил, а потом и испил парное молоко, чем-то походившее на молоко его кормилицы-волчицы.

И лишь после этого взглянул на дарительницу, зардевшуюся уже в свою очередь… И возможно, что впервые в жизни, увидев ее стеснительность, его уста тронула еле заметная улыбка…

Глава вторая
МОНАСТЫРЬ

Боярин Ростислав Ногин не спал всю ночь. Он никак не мог понять, как мог грудной младенец выжить и прожить десять лет в лесной глуши, да еще и успеть приобрести некие навыки обихода… Не укладывалось это в его уже поседевшей в боях голове. Не мог спросить об этом и Зевса, хотя уже понимал, что без человеческого участия здесь обойтись нельзя. И пока мальчик спал, он все думал, как утром встретит сына.

Зато весь дом Ногиных кипел. Появление мальчика заставило кого-то не спать всю ночь, а кого-то появиться чуть свет. Нужно было сшить ему одежды, собрать в дорогу и выделить слуг, а главное – понять, как восстановить время, что было упущено в воспитании и обучении будущего хозяина и господина, и кто будет этим заниматься?

И вот настал тот момент, когда утром Алеша предстал перед отцом.

– Садись, мой сын, вот здесь, под образами. Дай разглядеть тебя мне не спеша… Ты столько лет без материнского тепла нес тяготы, лишенья, а я сейчас вдруг растерялся, не зная даже, чем мне потчевать тебя. Ты по годам совсем подросток, а вижу, как уже сжимаешь кулачки и, словно воин, хмуришь брови… Ты дома, успокойся. Пусть придет покой в твое израненное сердце… А как на матушку похож, не ведает, поди, она во Царствии небесном, что сын ее нашелся и в добром здравии сейчас сидит передо мной…

В дверь палат постучались, и после разрешения боярина вошел некто в монашеском облачении.

– Отец наш Гурий, рад тебя я лицезреть… – сказал, поднимаясь навстречу монаху, боярин. – Садись к столу, сегодня в нашем доме праздник. Мой сын, Алеша, которого считали мы погибшим, нашелся вдруг живым и невредимым.

– То воля Господа открылась для тебя, боярин, – ему в ответ монах смиренно молвил. – За десять лет, как понимаю я, ему в лесу несладко приходилось. А по тому, как сын твой сложен, могу сказать: в наш мир пришел достойный воин.

– Что слышу я? Тебе ль, отец, тревожиться… Молись спокойно, отче! На рубежах опричные полки… Сам Иоанн всегда в походах… Тебя же призвал, отец наш Гурий, я для того, чтобы ты сына принял у себя, открой ему в монастыре глаза на мирозданье, чтобы он знания о Боге получил и чтоб Творца благодарил за нашу встречу. Его научишь ты наукам и манерам, нам в управлении страной, как государь сказал, не только воины нужны.

И после трапезы отец сам проводил Алешу к карете игумена Гурия – настоятеля монастыря Святого Георгия Победоносца.

И Ростислав попрощался с сыном, как оказалось, на долгие три года. Хотя это было единственное для него правильное решение, так как еще накануне прибыл гонец из Москвы: государь Иоанн призывал к себе своего любимца, ему снова предстоял длительный северный поход, и оставлять мальчика одного в доме было негоже.

Когда карета в сопровождении верного Зевса выезжала из поместья, Алеша увидел девочку, ту самую дочку управляющего, которая вчера подала ему молоко и хлеб.

И пока карета ехала, он все смотрел в ее сторону, словно старался запомнить ее лик на всю жизнь. Равно как и она провожала его взглядом, пока карета не скрылась в клубах дорожной пыли.

Монастырь, куда привезли Алешу, был небольшим и окружен деревянным забором. Два храма – каменный летний и деревянный зимний – радовали глаза мальчика своей изящной, устремленной в небо, непривычной для его глаз неземной красотой.

Монашеская келья с низким сводчатым потолком, которую выделили Алеше, была уютной и более привычной для мальчика, выросшего в земляной норе, чем палаты в доме отца. На пороге, с внешней стороны, был кем-то заботливо постелен коврик для Зевса.

Первое утро началось с раннего пробуждения и приглашения боярского сына на братский молебен.

Два десятка монахов, отец Гурий и несколько послушников приняли подростка радушно. Настоятель распределил между ними новые послушания, связанные теперь уже и с обучением Алексея грамоте и рукопашному бою.

Через два года в монастырь приехал боярин Ногин, и ему был представлен сын… На Алексее был монашеский подрясник, его длинные волосы были аккуратно забраны назад, и сам вид возмужавшего, но при этом смиренного послушника изумил Ростислава.

По просьбе игумена Гурия в присутствии отца юноше был устроен экзамен. Задаваемые ему вопросы касались как истории королевств и княжеств, так и их географических особенностей, правил ведения себя в обществе и знания кулинарных изысков. В числе прочего, что порадовало боярина, было хорошее знание латинского, греческого и французского языков. И конечно же, умение вести поединки самым разным оружием, как в пешем строю, так и верхом.

Боярин одарил монастырь щедрыми пожертвованиями и велел настоятелю ровно через год привезти Алексея в Москву, чтобы Ногин представил своего сына государю и великому князю Иоанну IV.

Ногин уехал, уже более спокойный за судьбу своего сына.

Прошел еще один год, точнее чуть менее, когда произошло нечто, о чем мы должны вам поведать.

Здесь должен вам сказать, что из среды своих учителей особенно стали милы сердцу мальчика, истосковавшегося по материнскому теплу, двое: преклонных лет монах Сильвестр, зело мудрый и смиреннейший муж, да рослый монах, бывший некогда царским стрельцом и отменным лучником, Савва. Вот с ними-то почти весь свой день, за исключением времени церковных служб, и проводил мальчик.

Брат Сильвестр вот уже более тридцати лет как нес послушание в монастырском саду. Каждое утро после заутрени и братского молебна он спешил в свой «райский» садик, раскинувшийся рядом с монастырским прудом и ручьем, который не только пересекал монастырь, но и как бы отделял сад от всего остального, пусть и небольшого монастырского хозяйства, а вдобавок и приводил в действие мельничное колесо.

Там, под кронами монастырских яблонь, во время их цветения, они три года назад и познакомились. Но в утро описываемого нами дня произошло следующее. Сильвестр неожиданно для себя обратил внимание на то, что послушник, любивший уединение и большую часть свободного от молитв времени проводивший в глубине его сада, в то утро общался с ним, как с живым: то замирал, словно бы растворяясь среди стволов, то, на глазах оживая и мягко передвигаясь, легко касался каждого ствола своей ладонью, а они в ответ тянулись в его сторону своими нежными цветущими ветвями.

Алеша действительно чувствовал в этом саду иную, более привычную для себя жизнь, более напоминающую ту, что он провел в лесу с Басилевсом, и, естественно, ничего похожего не имеющую с окружающим его монастырским обиходом. И в тот день, находясь наедине со старыми яблонями, он прощался с каждой из них, словно предчувствуя скорую разлуку.

Именно из этого состояния и вывело его предупреждающее рычание Зевса, а затем и голос монаха.

– Мир дому твоему, Алексий! – воскликнул брат Сильвестр издалека, себя для них обозначая.

И мир таинственный, манящий вмиг исчез.

– Благословите меня, отче! – произнес отрок подходящему к нему монаху.

– Бог благословит! Смотрю, тебе нравится наш сад…

– Да, но не только сей красивый сад, но и весь мир, что за оградой вашей. Все то, что создано Творцом, как убеждаете вы наш народ, поверивший в Христа. И эти ручейки, щебечущие мне в ответ, когда я одинок, или парящие над нами облака, в которых хочется укутаться, когда вокруг тебя нет так желанного тепла.

– Алеша, – тихо отвечал ему монах. – То, что ты говоришь, никто не должен слышать. Пусть это станет нашей тайной на века. А то никто и не посмотрит на то, что ты боярский сын…

– За что же, отче, так пугаешь ты меня? За то, что я люблю и понимаю Божий мир, открытый каждому из нас?

– Прошу тебя, не говори так более. Сказали нам, что полных десять лет, с младенчества, прожил в лесу ты. И то, что твой отец прислал тебя сюда, чтоб в церкви получил ты воспитанье, достойное того, чтоб в обществе тебя явить наследником его. А также понимаю, что воспитанием твоим в лесу том кто-то занимался. Но кто учитель твой и почему не хочет он себя открыть?

– А я, что, должен и сие скрывать? – спросил Алеша слегка растерявшегося монаха.

– Ты знаешь, кто он? – тихо спросил Сильвестр.

– Знаю – это волхв! И помню хорошо все то, что видел сам, что он мне рассказал, что показал, когда мы погружались с ним во глубину былых веков…

– Прошу, об этом более ни слова… – уже с тревогой в голосе молвил монах.

– Как скажете, – смиренно произнес подросток.

– И вот еще о чем хотел просить тебя… Я завтра, в это время, высаживать капустную рассаду стану. Ты приди на огород, поможешь старику.

Алеша улыбнулся и ушел, а монах еще какое-то время пытался понять, что же за испытание выпало на его долю и не искушение ли это. То, что мальчик, безусловно, обладал неким даром, было ему понятно. Но вот какие именно силы наделили его проницательностью и способностью видеть мир, который невидим простому смертному, да и не только смертному, но и монастырским подвижникам, годами вымаливающим у Творца дара прозорливости и предвидения, не говоря уже об иных талантах, присущих лишь святым. А тут всего лишь отрок… и уже такое глубокое проникновение в живой мир и умение слышать его, общаться с ним и, может быть, даже повелевать… Знать бы, для чего, с какой целью сей отрок пришел в наш мир…

В раздумьях сутки пролетели незаметно. Сильвестр в огороде уж с рассвета свой труд рутинный начал исполнять, не сетуя, молясь и помня, что монастырскую стезю избрал он сам по доброй своей воле.

А спину разогнув и оглядевшись, увидел он Алешу на гряде. Но как попал сюда сей отрок? Не на волшебном же ковре, спустившись за его спиной!

Увидев, обращенный на него взгляд старца, Алеша улыбнулся.

– Бог в помощь, отче! – мягкий голос произнес, и вновь капустною рассадой он увлекся.

К полудню ближе, терзаемый вопросом, монах сам предложил прервать начатый труд. Они присели под ветвистым древом и отдыхали, молча, пока Сильвестр, не выдержав, спросил:

– Ты как здесь, чадо, очутился?

– Ты, отче, сам меня вчера позвал себе на помощь…

– То помню я… А за спиной моей с какого часа ты трудился?

– Так вслед за вами сразу и пришел…

– Не видел я ни Зевса, ни тебя, когда рассаду разносил по грядкам…

– Учитель этим даром наделил…

– Отводом глаз? Рассказывай все без утайки…

И Алексей, доверившись монаху, подробно рассказал про то, как с Зевсом жил в лесу, питаемый волчицей, как привела она их к Басилевсу… И про года, что тот его ученью посвятил. Что может он теперь незримо появляться, в воде безмерно пребывать и если нужно, то и в воздух подниматься…

Монах был поражен такой открытостью подростка. И огляделся, нет ли кого рядом, кто мог их тайною случайно завладеть.

Прервал их разговор удар надвратного колокола и чей-то крик, всех на ноги поднявший.

– Чума! Спешите закрывать ворота! Чума косит и стар и млад… За сотню верст одни лишь трупы…

Монастырь ожил.

Монахи, в черных, подоткнутых до колен рясах, словно трудолюбивые муравьи, оставив места своего послушания, устремились к храму.

Ворота уже закрыли. Но колокол продолжал звучать для тех из собратьев, которые по какой-то причине были вне монастырских стен.

Из своей кельи вышел настоятель игумен Гурий. Сей умудренный муж пережил уже несколько татарских нападений, два пожара, мор… Поэтому отдавал свои команды монастырской братии спокойным и уверенным голосом.

– Те из послушников, которые возжелают вернуться в свои дома для помощи ближним, будут отпущены. Вернувшиеся назад пополнят число тех добровольцев, кто будет собирать умерших в селах по соседству и предавать земле всех тех, кого взяла чума. Итак… кто из вас, братья, сей подвиг на себя принять готов? И прежде чем вы шаг свой сотворите, спешу сказать, что сам я буду с вами там…

И вся братия, включая старца Сильвестра и Алешу, сделали шаг вперед.

– Брат Савва, – обратился настоятель к высокому и рослому монаху, – седлай коня, в столицу поспешишь. Мое письмо с известием о сей беде ты отвезешь для патриарха. Хотя, возможно, ведают они уже о той беде, что край наш охватила. И все же отправляйся в путь, не медля ни минуты…

И уже через час в монастыре остались лишь ключарь и два монаха на вратах.

Настоятель монастыря Гурий ехал в одной повозке вместе со старцем Сильвестром и Алешей. Они уже успели видеть мертвых, что от мала до велика лежали у крыльцов своих домов, на деревенских улицах и перекрестках, плавали и в прибрежных водах реки, т. е. застывали практически везде, где их застигла смерть или куда были отнесены еще живыми из-за опасения распространения заразы.

– Не так давно, – начал Сильвестр, – имел возможность я в патриаршей библиотеке прочитать труды некоего итальянского ученого, гуманиста и писателя Леона Баттиста Альберти… там было одно высказывание по поводу чумы… Сей ученый муж причислял к причинам появления оной заразы отсутствие в городах клоак. Описывая жизнь Сиены, он подметил, как по утрам жители взяли за обычай выливать из окон своих домов наполненные за ночь горшки с испражнениями…

– И это просвещенная Реформацией Европа? – сказал отец настоятель. – Видит Бог, не хотел бы я жить в таком городе.

– Это еще не все… они в кошках увидели источник насылаемых на них, якобы дьяволом, болезней… а потому начали их истреблять. Но когда в городах не осталось кошек, то…

– Появились крысы… – предположил Алеша.

– Именно так! – завершил свой рассказ старец. – И сие было еще омерзительней и опасней…

– Пусть города, но наши веси и обиход домашний здесь совсем иной… За что же нас томит Господь сей мукой?

Конечно же, Гурий знал, понимал, как христианин и пастырь, прекрасно понимал проблему отпадения народа в массе своей от Бога. Уже какой год в стране шли разорительные религиозные войны. И эта борьба, как с Западом, так и с силами Востока, шла не столько за обширные земли, сколько за величественные и милосердные души русского народа, принявшего в свои сердца Христа Спасителя.

Но соблазны мира сего медленно, но верно делали свое темное дело… Не укрепленный таинствами Церкви народ наш сам в себе посеял плевела сомнений в вере отцов, а посему Богоизбранный народ начинал хиреть.

Но кто тому виной? Если уже со времен Иоанна III к управлению страной всеми правдами и неправдами стремились люди с еретической богоборческой закваской. И так на протяжении веков…

Да и что винить простой народ, когда и в монастырях отпадение от традиционной веры было довольно частым явлением. И вот не иначе как с целью напоминания о Творце… в стране была попущена чума.

Вскоре монастырский обоз остановился на рубеже своей вотчины… И, прочитав молебен, все принялись за дело.

Игумен Гурий исповедовал и причащал Святыми Дарами тех, в ком еще теплилась жизнь, а Сильвестр вычитывал поминальные молитвы за усопших.

Алеша помогал отцу настоятелю и отвечал за кадило. Отец Гурий запретил отроку приближаться к больным, неся ответственность за подростка перед боярином Ногиным. Но разве сие возможно. Увидев умирающего ребенка, Алеша, взяв его за руку, просидел с ним до того момента, пока тот, успокоенный его присутствием, не отошел к Господу. О чем уж он ему вещал, того не знаю, но лик ребенка в момент смерти был озарен улыбкой радости не иначе как грядущей встречи с Творцом.

Послушники готовили общие могилы, присыпая каждый ряд покойников известью, а монахи собирали по местам и подвозили к ним новых…

И так несколько дней практически без отдыха и сна. А после предания земле усопших еще целую неделю шла битва за оставшихся в живых…

Возвращаясь в монастырь, отец настоятель попросил остановить возок и вышел на дорогу.

– Ты посмотри, Сильвестр, – обратился он к старцу, – сено-то нынче какое доброе уродилось.

– Вот только косить его некому… – ответил старец.

Алеша сделал пару шагов, и высокая трава скрыла его с глаз монахов.

– А косить все одно надо… – задумавшись о чем-то своем, ответил игумен.

Трое из монахов с признаками болезни, кои были привезены в монастырь, отошли в мир иной. И их отпевали монашеским чином.

А через день после их поминовения монахи все до единого вышли на покос…

Косили поутру. Молча, лишь прислушиваясь к тонкому посвисту кос да звону насекомых, скрытых в траве. Делая перерыв и отдыхая, точили лезвия кос и оглядывали пройденные прокосы.

И вдруг на луг из частого ельника ворвался красивый вороной конь.

– Видно, потерял хозяина, – сказал один из монахов.

– Такого бы и нам не мешало иметь, а то ведь сгинет, не дай бог, – вторил ему другой.

Один из молодых монахов стал медленно приближаться к коню, держа в руках сухарь. Но стоило удальцу приблизиться на два метра, как конь отбегал, хотя и чувствовал, что в руках у человека есть еда. Это продолжалось с полчаса.

Прервал эти попытки голос келаря Василия.

– Что рты-то поразевали? А косить кто будет?

Монах вернулся на место. И работа продолжилась.

Брат Сильвестр разносил воду. И когда дошел до Алеши, заметил, что и тот изредка бросает взгляд на красавца коня.

– Нравится? – спросил он подростка.

– Да! – ответил юноша. – Если позволишь, старче, то я приведу его к нам в конюшню.

– Попробуй… Только уж не на глазах у братии.

И Алеша понимающе улыбнулся.

Вечером перед трапезой собравшиеся монахи увидели Алексея, въезжавшего на монастырский двор на знакомом им коне.

Казалось бы, порадоваться за собрата, ан нет. Один из монахов, тот, что не смог днем подманить к себе коня, уже вечером рассказал келарю, что видел, как боярский сын что-то шептал на ухо коню, прежде чем ушел из конюшни. Услышанное порадовало вредного келаря, он с первого взгляда невзлюбил подростка, которого отец настоятель явно привечал.

Брат Савва, вернувшись из Москвы, рассказал, что не только пригорода, но и самого города коснулась безжалостная чума. Пройдя несколько карантинных застав, уже на подъезде к самой столице весь багаж монаха окурили дымом полыни, письмо отца настоятеля патриарху переписали наново, а все вещи, включая нательный крест, обмыли уксусом.

В самой Москве стояли карантинные бараки и горели костры… но это уже не могло помочь, так как мертвецами были завалены все дома и улицы. С помощью крючков зачумелых и погибших от заразы просто выволакивали из домов, вывозили их за город и сбрасывали в большие ямы без отпевания и церковных обрядов. Брат Савва видел эти похоронные команды, что в дегтярных робах с дырами для глаз и рта разъезжали по улицам… Да что Москва, когда треть населения страны погибла от этой заразы.

Когда первая волна чумы прошла, к монастырю стали тянуться чудом выжившие голодные люди. Они скитались, как тени, выпрашивая кусок хлеба, а не получив необходимого, умирали прямо на дорогах. По дорогам стояли бревенчатые часовни, построенные недавно, во время начала поветрия, как оберег от моровой чумы… Но и попов подбирала болезнь, а потому служить в тех церквах было некому. По той причине народ подтягивался к монастырям…

Настоятель вызвал к себе келаря.

– Брат Василий, что у нас с запасами зерна? Сколько мы можем раздать нуждающимся?

– Отец настоятель, – чуть ли не заверещал келарь, – отдать последние крохи можно, но чем же будем братию питать… ведь до весны еще полгода.

– А где же то, что мы по осени снесли в амбары? – недоуменно вопрошал игумен.

– Боялся говорить, да все ж придется… Сырым по недосмотру зерно с тобой мы уложили, оно же начало сгорать, а вслед с лихвой плесень все подъела…

– О чем ты говоришь? Не может быть…

– Пойдем со мной, сам увидишь…

И они вместе спустились в монастырские кладовые. Прошли мимо рядов с мороженой и соленой рыбой, бочонками меда и запасом топленого масла, а также всевозможных солений. И, повернув к хлебным запасам, остановились. Отборного пшеничного зерна было на треть менее оставленного на хранение, а муки так и вообще как кот наплакал.

И настоятель даже немного опешил.

– Вот так напасть… откуда и не ждали. Раздав сие, останемся ни с чем мы сами… – промолвил Гурий.

– Об этом я и говорю… Монахов не накормим лебедой… – угодливо отозвался келарь.

– Воистину, Господь оставил нас… – сказал настоятель и вдруг увидел Зевса.

– Да кто же тебя сюда пустил, скотина ты такая! – воскликнул келарь, замахнувшись на пса рукой.

Пес продолжал спокойно сидеть у дверной рогожи, что скрывала часть стены.

– Позвать бы надо Алексея, – промолвил Гурий, – он сам свою собаку уведет.

Келарь выскочил и вскоре вернулся с отроком.

– Я говорил давно, что псам негоже в монастыре повсюду проходить… – бубнил келарь, показывая Алеше на застывшего у стены пса.

– А что у вас за той рогожей? – неожиданно поинтересовался юноша, поставив келаря в неловкое положение.

– Там ничего, там просто… – начал тот.

– Что… просто? – уточнил уже сам настоятель.

– Там дверь… она ведет за монастырскую ограду.

– Почто не знаю я о ней? Алеша, дай мне свой факел, а ты нам дверь ту отопри…

– Так нет ключа… отец игумен, – еле слышно обронил келарь.

– И не пытался открывать?

– Ну почему же не пытался… замок тот ржавый мне не по силам оказался…

– Алеша, ты сходи за братом нашим Саввой… и расскажи, с какою целью жду его… Пусть инструмент какой с собой возьмет, чтобы нам было чем эту дверь открыть.

И Алеша, сопровождаемый Зевсом, ушел.

Тут келарь повалился игумену в ноги.

– Прости, отец наместник, грешен я… Там за дверьми… мешки с мукой лежат.

– Не понял, брат, что это значит?

– Хотел я, видит Бог, чтобы молва о нас и о тебе пошла по городам и весям. Чтоб мы, подобно той, сарептовской вдове… на каждый день здесь находили необходимую нам горсть муки… И в год голодный странников чтоб ей питали… И если бы не пес…

– Вставай, они идут! – сказал, обращаясь к келарю, игумен.

Под своды кладовой входит, чуть сгибаясь из-за своего роста, брат Савва с железным ломиком в руках и Алексей.

– Спасибо, брат, что ты откликнулся на мой призыв и уж прости, что зря побеспокоил, – начал, обращаясь к нему настоятель. – Подумал я, что вряд ли гоже нам то открывать, что и не нами было скрыто… Пусть все останется как есть.

– Так я пойду? – спросил брат Савва.

– Ступайте вместе…

И они ушли.

– А ты мешки достань и все верни на место. Надеюсь, понял то, что я сказал? – строго произнес игумен Гурий и вышел вслед за Алешей и братом Саввой.

А вечером случилась настоящая беда… Келарь дождался удобного момента, когда Алеша вышел за водой, и, подойдя сзади, столкнул склонившегося отрока в колодец.

На кухне, не дождавшись послушника с водой, решили, что подросток не иначе как заигрался со своим псом, и сходили за водой сами.

Лишь на следующее утро, после братского молебна, проходя через монастырский двор, увидели поскуливающего Зевса, сидящего рядом с колодцем, и кто-то обратил внимание братии на то, что Алексея впервые за три года не было на заутрени. Отец настоятель срочно провел дознание и выяснил, что боярский сын был вечером, в порядке послушания, отправлен за водой… Сразу забили тревогу… А когда с помощью крюка на длинной жерди вытащили пустое ведро, с которым он был отправлен по воду, то поняли, что опасения были не напрасны… что юноша еще с вечера не иначе как упал в колодец… Что называется, пришла беда, отворяй ворота…

Алеша действительно был сброшен вредным келарем в колодец. Но того не ведал, что сия стихия была для юноши родной, что хоть и окунулся с головой в холодную воду, увидел он вдруг лаз, который и привлек к себе его внимание. Недолго полз Алеша по нему, как оказался в комнате, где пол и стены были выложены камнем, а на столах, что в ряд стояли, лежала утварь золотая, да ящики с монетами из серебра и злата… Сокровище, припрятанное кем-то, лежало здесь, поди, уж много лет.

Понятно, что являть себя из колодца живым и невредимым было опрометчиво, а потому Алексей нырнул в воды подземной реки и вышел на берег в трех километрах от монастыря. А уже затем нашел человека, который передал от него весточку старцу Сильвестру, уже согласившемуся с его смертью и оплакивающему полюбившееся ему чадо. И в той записке Алексей призвал монаха для встречи и беседы.

И только Сильвестр пришел, то все ему и поведал: про то, как келарем он сброшен был в колодец, и про сокровища, что неожиданно нашел. И чтоб Сильвестр не сомневался, достал он из кармана и показал панагию, сверкающую златом, с россыпью камней, зело богатых. После этого договорились, что Алексей непременно сам расскажет игумену о сокровищах.

Монах ушел, а отрок в лесную чащу углубился… На встречу с Басилевсом шел, чтобы с учителем проститься.

Волхв Алексея уже ждал.

– Ты возмужал, мой брат, ума, смотрю, набрался, да и в колодец неспроста попал… нашел там клад, когда-то он тебе поможет.

– О, мой учитель, как я рад тебя увидеть и, поверишь, как будто знал, что в этот час в густом лесу меня ты встретишь.

– Как твой отец? Ведь ты к нему, как вижу я, будешь отправлен. Он добрый воин и, поверь, возрадуется, вновь тебя увидев… Там встреча с Иоанном ждет тебя…

– С царем?

– С великим князем… Иоанном. Но ты его не бойся, он не глуп и чувствует всегда того, кто наделен Творцом судьбу людей вершить не по наследству, а как особым даром. К тому же сам всегда я буду рядом… Теперь ступай, твоя судьба уже решилась. Под утро Савва и Сильвестр тебе расскажут, за что и почему игумен вдруг решил с тобой расстаться…

Сильвестр был принят настоятелем уже поздно вечером и доверительно поведал обо всем, к своим рассказам не прибавив, правда, лишь историю про панагию и про клад, что были найдены Алешей. Об этом даре для монастыря, как вы помните, хотелось отроку сказать игумену при встрече лично.

В ответ монах услышал то, что враз охолонило его любящее сердце.

Подумав, что уж не найдется отрок, келарь поведал Гурию, что мальчик был не прост, что приговором колдовским сумел привадить он коня, что пес его – само исчадье ада, и не должна собака та отныне являться там, где свято. И Гурий молча согласился с ним… А тут еще известие о жизни Алексея… невероятное, подобное чуду, чтобы, попав в подземную реку, остался кто-то жив и как бы с того света вновь в монастырь явился.

Сильвестру дан ответ такой: письмо напишет настоятель Гурий отцу Алеши, что жизни отрока грозит в монастыре беда, прознали, мол, что он волчицей вскормлен, что лошадей умеет неким звуком призывать и что в воде он-де не тонет… И просят Ростислава юношу к себе забрать, тем более что все, что было в договоре, монахи выполнили с честью. А в провожатые с ним послан будет Савва, тем паче что они сдружились…

И, снарядив коней, с поклажей и едой с восходом солнца Савва покинул монастырь, ни целей, ни пути не говоря собратьям. При прощании, уже отъехав значительно от монастыря, Алексей подарил Сильвестру ту самую панагию, сказав, что только он ее носить достоин. И то, что эти времена не за горами, что видит Алексей сей монастырь в разрухе и в огне…

Савва был свидетелем тому: и этим грустным словесам вчерашнего подростка, и мгновенно охватившего Сильвестра волнения, и тому, как из руки Алеши, увенчанная златом и камнями, панагия в ладони старца плавно опустилась.