Текст книги "Неопалимые"

Ехали в спасенную Москву, которая встречала их колокольным звоном.

Древние летописи свидетельствуют, что «в Новогороди от великой радости весь день по всим церквам также звонили в колокола: побили Крымского людей наши воеводы, и государь воевод жаловал добре; и даже сам звонил в колоколы того дни у Софии Премудрости Божий много».

Да того же месяца девятого, в субботу, боярин Ростислав Ногин привез в Новгород к государю живого Дивей-мурзу…

Прошел год. По дороге через пшеничное поле боярин Ростислав Ногин вел на поводу лошадь, на которой сидела женщина. Это была его жена Анна. Волосы, правда, немного посеребрились, но она была все так же красива.

Люди, работающие в поле, оставляли работу, кланялись и с радостью смотрели на возвращение своей боярыни.

Вскоре Ростислав остановил лошадь.

Чуть впереди на дороге стояли два брата – ее возмужавшие сыновья Владимир и Алексей.

Алексей обнимал Марию, у которой на руках был ребенок – внук рода Ногиных. За ними – настоятель монастыря архимандрит Сильвестр, монах Савва и отец Марии – управляющий имением Ногиных.

А чуть в стороне, на взгорке… сидели старик Зевс и старая волчица.

Эпилог

Победитель при Молодях князь Михайло Воротынский уже в следующем году был по доносу своего холопа арестован и обвинен в намерении околдовать царя и якобы умер от пыток. Причем сладострастная молва донесла, что во время пыток сам царь якобы своим посохом подгребал угли…

Что же было на самом деле? Что так заинтересовало царя в намерении своего воеводы познать иной мир и овладеть его силами, подчинив их своему разумению и последующей пользе?

Нам так думается, что Воротынский всерьез увлекся рассказами Алексея Ногина о его детстве, проведенном в лесу, а так как был свидетелем, скажем так, ряда необычных событий, развернувшихся на поле битвы на его глазах, то, проявив завидное упорство, вскоре действительно встретился с его учителем Басилевсом.

Сопровождающий его холоп, нарушив слово господина, тайно подглядывал за этой встречей и донес о том, как при появлении луны незнакомец, разговаривающий с Воротынским, вдруг обратился в странное существо: вроде как в большую кошку, но с головой птицы.

За сим доносом и последовало обвинение, а затем и арест пытливого и талантливого воеводы.

По указу государя Иоанна IV в течение двух недель полк стрельцов тщательно прочесывал местность, разыскивал незнакомца с головой птицы и туловищем льва, но опричники обнаружили лишь величественный камень, на котором Алеша впервые увидел Басилевса.

И следствие по делу прекратили, хотя выпускать героя битвы при Молодях и не собирались, да и не смогли, если бы даже и захотели…

Просто в один из дней он бесследно пропал из своего запертого на три замка узилища.

Стражник, правда, божился, что в ночи ясно видел большую кошку с головой птицы. Да кто же ему поверит… Сказали, что был пьян, а за допущенное пьянство на дежурстве был посажен в ту же камеру.

И вот что еще… Молва гласит, что будто бы царь Иоанн Грозный поручил боярину Алексею Ногину важное задание – раздобыть некий таинственный перстень, принадлежавший французской династии Каролингов. Но это уже, как вы понимаете, другая история…

Хотелось бы закончить это повествование, так или иначе посвященное временам правления Иоанна Грозного, словами Карамзина: «Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретением трех царств монгольских; доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя, чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего государственного образования… и… доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну».

И сказаны они были, как вы понимаете, не в угоду тех, кто у власти, а лишь как справедливая и совестливая оценка деяний бесспорно великого, но и предельно сложного, я бы даже сказал, самого трагического деятеля в истории государства Российского.

НЕЧАЯННЫЕ ВСТРЕЧИ

Повесть

Хочу сразу предупредить, что это не документальное повествование и не нужно справляться по военным справочникам о номерах частей и фамилиях тех командиров, которые обозначены в моей повести. Их просто не было, точнее, именно с такими фамилиями и званиями не было. Были другие, а все мои герои, начиная с главного, вылеплены из обрывков фронтовых историй, где-то услышанных и в разное время мне поведанных. Они органично переплелись с рассказами моего отца, в прошлом военкома нашего небольшого районного центра. А потому прошу на меня не сетовать, да и не корить строго за фактологические погрешности, так как мои вольности более от любви и восторга перед судьбами удивительных женщин, достойно прошедших через трудности и потери той суровой войны.

Моя повесть о судьбе одной из них – лейтенанта и командира общевойсковой роты, что большая редкость, Надежды Федоровны Ростовой, дошедшей до Берлина, а начавшей свою войну санинструктором на Ржевском рубеже.

По просьбе своего отца, еще при его жизни, я придал этим военным историям некий литературно-художественный абрис, внес довольно смелые предположения и собственные пояснения, а что-то и просто домыслил, чтобы все получилось связанным и законченным. И получилось нечто, что показалось мне интересным и даже достойным для возможной публикации.

Итак, если вы еще не передумали, то начнем наше повествование.

Позвольте начать с одной общеизвестной истины о том, что наш народ никогда не знал всей правды об этой войне, довольствуясь лишь крупицами сообщений Совинформбюро.

Не знал и о том количестве жертв, что несли наши войска, отстаивая такой родной и близкий, нашенский, городок с названием Ржев. Частям Советской Армии, удерживающим Ржевский рубеж, удавалось тогда не только сдерживать атаки немецких частей, но и, предприняв контратаки, отбрасывать немецкие части назад, вновь освобождая советский город. Тогда наступало короткое затишье. Потом все повторялось и оставляли город уже мы.

Война на этом рубеже фронта, как известно, приобрела затяжной характер. Результаты атак составляли не более сотни отвоеванных друг у друга метров, а оценивались жизнями сотен бойцов с обеих сторон. Свидетельством тому был необычный, буро-красный цвет полноводных весенних рек, вобравших в себя кровь лежащих на полях и уже высвободившихся из-под снега мертвых бойцов…

Началась эта история в 1985 году в дни празднования 40-летнего юбилея Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Именно тогда во Ржев из Москвы на встречу ветеранов, воевавших на Ржевском плацдарме, приехала съемочная группа столичного телевидения, в числе которых был фронтовой кинооператор, а ныне один из ведущих телевизионных операторов Центрального телевидения Герман Шатров. Он привез на эту встречу им лично в 1941 году отснятую и сохранившуюся 35-миллиметровую черно-белую кинопленку с кадрами одного из боев того великого противостояния…

Присутствующая на той встрече ветеранов Надежда Федоровна Ростова вдруг увидела на экране себя, семнадцатилетнюю девушку и санинструктора, сидящую в яблоневом саду на траве, усыпанной опавшими яблоками, молодую, смеющуюся и счастливую.

Увидела она на экране и ротного капитана Вологдина, погибшего через несколько дней после того боя. И своих боевых товарищей, ставших ей братьями в круговерти той жуткой, испепеляющей все живое войны.

И сердечко ее нещадно забилось, словно сама душа вдруг встрепенулась и устремилась туда, к ним, павшим, но оставшимся вечно молодыми на этой самой кинопленке.

И слезы, которые, казалось бы, ею уже давно все выплаканы, вдруг вновь обозначили себя, да так обильно, что Ростова невольно достала платок.

Это и увидел уже седой Герман Шатров. Он дал какие-то распоряжения своему ассистенту, и вот одна из камер берет в фокус саму Ростову.

Когда в зале зажегся свет, ведущий вечера-встречи и Герман Шатров вышли к микрофону, установленному на сцене.

– Товарищи, – торжественно начал ведущий. – Разрешите представить вам автора этих кадров – фронтового кинооператора Германа Владимировича Шатрова.

Раздались аплодисменты, во время которых Шатров, неожиданно для ведущего, так как вечер-встреча транслировался прямо в эфир, вдруг стал спускаться со сцены.

Ростова и сама уже поняла, кто именно снимал эти кадры, но она никак не ожидала увидеть сегодня самого Германа, живого и такого родного, единственного из оставшихся в живых… И уже идущего в ее сторону.

Шатров подошел к тому ряду, где сидела Ростова, и во всеуслышание объявил.

– Дорогие наши ветераны, наши победители… Мне довелось быть среди тех, кто уже никогда не вернется домой, кто отдал свои жизни за нашу с вами Победу, чьи образы сохранила эта старая кинопленка. Прошло много лет. Я не думал, не надеялся, что увижу кого-либо из них в живых…

В это время молодой телеоператор делает наезд на заплаканное лицо Надежды Федоровны, чтобы все могли увидеть удивительное и красивое лицо нашей героини.

– Мне это снится, – продолжал Шатров, – или я действительно вижу вас, нашего ангела-хранителя – санинструктора Наденьку Ростову?.. Такую же молодую и красивую, словно сошедшую с экрана…

От такой неожиданности Надежда Федоровна смутилась и даже закрыла лицо руками.

Какой-то молодой человек уже подает ей букет алых гвоздик, а весь зал встает, взрываясь аплодисментами.

После торжественной части вечера-встречи был праздничный концерт, после которого Ростова и Шатров зашли в привокзальное кафе и какое-то время до отъезда Надежды Федоровны вспоминали о былых днях. На столике перед ними стояла тарелка с традиционными эклерами, ваза с фруктами, креманки с мороженым и бутылка полусладкого шампанского.

– Герман, – говорила, обращаясь к нему, Надежда Федоровна. – Ты всегда был и по сию пору остаешься очарованным романтиком. Ты думаешь, что я не догадывалась, кто каждое утром клал полевые цветы на мою подушку?

– Это хорошо, что ты все помнишь. Знаешь, Надежда, я ведь много лет снимал самых разных людей: от генералов и маршалов до простых рядовых, в том числе и женщин… Но никто из них не сумел… не смог… Даже не знаю, как тебе это сказать… Ты не забронзовела… понимаешь! Такое впечатление, что мы с тобой даже не расставались…

– Оставь это… Да и лицо мое все испещрено тревогами и волнениями… А что касается состояния – тут ты, пожалуй, что и прав. Но в этом нет вины наших ветеранов. Те подачки, что им дают, как, например, право купить что-то из обихода, но вне очереди, вызывают у народа лишь озлобление. Да я и не видела ни разу, чтобы кто-то из нас шел покупать тот же батон колбасы вне очереди. Бронзовеют, как ты говоришь, те, которые всю войну просидели в штабах или в глубоком тылу, всякие армейские снабженцы, не испытавшие страха и боли войны, не ощутившие на своей шкуре ее потерь. Это они, по сути, не имеющие даже боевых наград, выступают сегодня на встречах со школьниками и на экранах телевизоров. И врут, врут про то, что не ведали, не испытали, без зазрения совести или от старческого склероза, иногда выдавая чужие подвиги за свои. Именно они требуют себе почестей и внимания. А простые труженики той войны благодарны судьбе за то, что остались живы, а нашей партии и родному правительству они искренне благодарны за теплую и сухую комнатушку, которую получили, потому как помнят окопы, холод и вшей той войны. Так что все познается лишь в сравнении.

– Тут, Надежда, я с тобой полностью согласен…

– И еще два слова хочу тебя сказать, Герман… Те, кто выжили и те, кто остались на поле боя той войны, очень хорошо знали, за что именно они отдавали свои жизни. Они погибли за своих любимых и родных, за своих детей, за свои дома… Вот кого и что мы защищали… А уже потом… Родину и Сталина… Сначала мы поднимались в бой… за своих любимых.

– Знаешь, я бы очень хотел записать все, что ты сейчас сказала, на пленку…

– Не стоит, да и о чем, собственно, мне рассказывать… Вы люди творческие… Это у вас богатое воображение… Да что такого героического я тогда совершила? Мне так думается, что истинный героизм лежит как раз в обыденности самой жизни. Суметь быть и остаться человеком, чтобы вокруг тебя ни происходило, – это и есть настоящий подвиг!

– Ты, Надежда, все-таки не спеши с отказом… Подумай! Мы приедем и снимем… Сохраним твои слова на пленке… Мне думается, что придет время, появятся новые люди, которые захотят узнать другую правду. И попытаться понять то, о чем ты мне сегодня рассказала… Ведь это такая редкость… ты в военной гимнастерке, среди раненых бойцов и ты же здесь, в студии, через тридцать лет и все такая же молодая и жизнеутверждающая…

– Я подумаю о твоем предложении, Герман, но ничего не могу обещать…

– В любом случае не прощаемся… Давай я тебя провожу…

Через три недели Герман действительно позвонил и сообщил, что съемку фильма с ее участием руководство Центрального телевидения утвердило. Вслед полетели письма с объяснениями значимости создаваемого фильма в райком партии, звонки в исполком, горком комсомола и иные учреждения и организации, кои должны были обеспечить съемочную группу всем необходимым.

Ростова, правда, поначалу стала отнекиваться, но потом согласилась. Хотя и корила себя впоследствии. Уж больно много суматохи и толчеи принесла с собой эта съемочная группа в ее размеренную жизнь.

Для первого съемочного дня были приглашены местные школьники-следопыты. Их вопросы и ее ответы, по мнению режиссера фильма, могли бы помочь Ростовой вновь пройтись по зарубкам своей памяти и вспомнить о днях той суровой войны.

Надежда Федоровна ждала телевизионщиков, почитай, с раннего утра…

Замечу, что привычка чуткого и короткого сна осталась у нее еще с войны. После Победы врачи прописали ей килограммы успокоительных таблеток. Однако же Ростова, как медсестра, прошедшая войну, а затем много лет работавшая сначала санитаркой, а в последние годы нянечкой в районной больнице, таблетки не признавала.

В деревне, где она родилась, жила женщина-травница. Они были знакомы еще до войны. И если возникала какая-либо лихоманка, то бабушка везла внучку Надежду к ней в деревню. На чистый воздух, покой и настои из этих самых трав. И после войны, пока та женщина была жива, Надежда приезжала к ней.

Кстати, санитаркой после войны она работала потому, что не имела высшего образования. В те время не столько высшее образование, как наличие партбилета было пропуском должностного роста, но у Надежды Федоровны не было ни того ни другого. А в районной больнице, куда она пришла работать после демобилизации, ей, как простой санитарке, уже ничего не предлагали.

Однако же вернемся к Ростовой.

В ожидании съемочной группы Надежда Федоровна сидела у распахнутого окна, изредка бросая взгляд на двор, наблюдая за тем, как под лучами теплого весеннего солнца нежились соседки на лавочках, дети в песочнице, воробьи в лужицах.

Те, что были постарше, пускали самодельные кораблики с парусами, а затем бежали вслед за ними, наблюдая за тем, как они преодолевают мусорные заторы, борются с периодически набегающей бортовой волной, образовывающейся от пролетающих мимо машин, и как их, в конце концов, выбрасывает-таки на металлические решетки канализационных люков…

Телевизионщики приехали с опозданием. Вслед за ними появились и местные следопыты.

Благообразная седая женщина в чистом и опрятном домашнем платье встретила ватагу гостей сидя. Когда школьники по приглашению хозяйки чинно расселись вокруг стола, то выглядели этакими цыплятами, беспрерывно вращающими своими любопытными головками под надзором заботливой, но строгой наседки. Какое-то время, пока гости осматривались, в комнате стояла тишина.

Стены в комнате ветерана войны были аскетически чистыми. Ни тебе семейных фотографий, ни почетных грамот, ни копий живописных полотен, ни модных ныне икон…

Железная кровать да круглый стол под абажуром, несколько стульев с гнутыми спинками, чуть промятый, очевидно уставший диван, сервант со скромной стеклянной посудой и неказистый отечественный холодильник тех времен, что ей как ветерану войны выдали по какой-то льготе. Зато все оставшееся место комнаты заполняли собой полки с книгами.

И тогда, нарушив тишину, одна из девушек, предварительно оглянувшись на товарищей, встала, назвалась Таней Агаповой и задала первый вопрос.

– Надежда Федоровна, скажите, пожалуйста, а вы любили когда-нибудь?

– Любила ли я? – переспросила Ростова, вглядываясь в лицо школьницы.

В это время фотограф из местной многотиражки, приехавший со школьниками, сделал первый снимок.

И Надежда невольно прикрыла лицо от яркой фотовспышки.

– Ну да, в юности, до войны… А может быть, и во время… – вновь раздался голос той девушки.

– Или ваше поколение вообще не способно было любить ничего, кроме Родины? – неожиданно вступил в начавшийся диалог сидевший рядом с ней юноша. – Вы же, насколько я знаю, все были, как Павел Корчагин, убежденными коммунистами.

– Кстати сказать, чтобы уж вы знали, – в коммунистической партии я никогда не состояла… – начала Надежда Федоровна. – Не по убеждениям… нет. Может быть, мы еще об этом когда-нибудь и поговорим. Но для начала мне хотелось бы спросить, как вас зовут, юноша?

– Александр Лаврухин!

– Доброе имя… Ну так вот, Сашенька… Если бы в мире не было любви… – говорит Ростова, и неожиданно для них суровый ветеран вдруг улыбается, – тогда смело можно было бы утверждать, что лично вас, например, аист в клюве принес. Или… сознавайтесь же, не иначе как вас в капусте нашли?

По лицам школьников проскользнула улыбка.

Вошла режиссер. Бросила быстрый взгляд на то, как разместились участники съемки.

Пока школьники знакомились с хозяйкой и привыкали к обстановке, Герман Шатров и его ассистенты установили громоздкие осветительные приборы.

– Надежда Федоровна, а почему ордена не надели? – вдруг спросила у Ростовой женщина-режиссер.

– Я-то, старая, думала, что я вам нужна, а вам, оказывается, мой мундир нужен…

По лицам школьников прошла еще одна, но уже понимающая улыбка.

– Родина должна знать своих героев… – сказала как отрезала женщина-режиссер Агаджанова. – Если не хотите парадный мундир надевать, то хотя бы ордена на платье прикрепите…

Наград у Ростовой оказалась всего три: орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За взятие Берлина».

Скрепленные на одной колодке, они пошли гулять по рукам школьников. Остальные, послевоенные и юбилейные, она принципиально не носила. Да и эти практически никогда не надевала.

Ростова смотрела сейчас на подростков, разглядывающих ее награды, и думала, как же все они похожи на тех мальчиков и девочек, что учились вместе с ней в одном из классов средней школы нашего небольшого районного центра. Они, вероятно, также убегают с уроков, курят за спортивным залом вдали от окон учительской комнаты, а мальчишки… Мальчишки все так же гоняют мяч и устраивают толкотню в раздевалках только для того, чтобы лишний раз коснуться той, по которой тайно вздыхали. И не дай Бог повторить им ее судьбу…

– Камера готова? – раздался командный голос женщины-режиссера.

Герман Шатров утвердительно кивнул головой, внимательно наблюдая за нашей героиней.

– Тишина! Мотор! Начали!

– Надежда Федоровна, вы так и не ответили на мой вопрос… – вновь напомнила о себе девушка.

И в наступившей тишине зазвучал голос Ростовой.

– Пожалуй, что я могу рассказать вам о том, как мы жили и любили. И не только Родину. Начну с того, что расскажу о том, что я действительно очень любила и люблю, – о своей жизни. Планов было столько, что очень хотелось все успеть. Если я вам скажу, что всю ночь не спала, волнуясь перед вступлением в комсомол, то вы, наверное, просто мне не поверите, что этого можно было так искренне желать, так искренне к этому стремиться… Правда, накануне, на школьном диспуте, я сказала, как учила меня бабушка, что предназначение женщины состоит в том, чтобы стать матерью, родить, сохранить и воспитать ребенка, а лучше нескольких… И это тогда, когда все мои подружки хотели быть ударницами труда, летчицами и ворошиловскими стрелками…

– И чем же закончился этот диспут? – полюбопытствовал еще один юноша, назвавшийся Димой Карпенко.

– Не дали мне тогда рекомендации для вступления в комсомол…

Дмитрий невольно улыбнулся.

– Вы вот сейчас этому улыбаетесь, молодой человек, а тогда это было очень даже серьезным упущением в работе нашей первичной комсомольской ячейки. И моему соседу по парте Николаю Ласточкину, который был в меня тайно влюблен, дали поручение, чтобы он взял надо мной шефство… Он и взял меня на буксир…

– И чем же все закончилось? – поинтересовался в свою очередь фотокорреспондент районной газеты, при встрече представившийся как Константин Рынков.

– Если честно, то мне тогда было уже не до комсомола, потому что я влюбилась…

Все, включая фотокорреспондента и даже женщину-режиссера Агажданову, невольно улыбнулись.

– Нет, не в своего соседа по парте, – продолжала Ростова. – А началось все с того, что в наш город весной 1940 года с финской войны вернулся старшина и орденоносец Георгий Степанович Большаков. И наша нечаянная встреча с ним в школе очень многое изменила тогда в моей жизни…

Тут Ростова задумалась, очевидно, вспоминая эти годы и эту встречу. Давай также и мы вслед за ней представим себе ту благоухающую весну 1940 года и все то, что предшествовало первой встрече еще школьницы Надежды Ростовой со старшиной Большаковым. Благо, что это было хорошо известно моему отцу…

…Старшина Большаков, приехав в родной город после демобилизации по ранению, направился первым делом в распоряжение военкома. Полковник Русаков, как я вам уже сказал, мой отец, в прошлом царский офицер, перешедший в годы Гражданской войны служить в Красную армию, увидев вошедшего в кабинет старшину, встал и вышел из-за стола.

– Здравствуй, герой. Долго же ты до нас добирался… Орден твой уже совсем запылился…

– В госпитале пришлось долго проваляться.

– Жив и слава Богу! А теперь слушай меня, старшина! – и полковник, открыв сейф, взял в руки коробочку с его орденом. – По поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик… старшине Большакову Георгию Степановичу за проявленное мужество и спасение командира полка вручается боевой орден Красной Звезды… Так что прими, старшина, эту награду от меня. Потому как, пока ты в госпитале лежал, финская война закончилась…

– Тогда разрешите по-фронтовому, товарищ полковник.

– По-фронтовому и отметим. Непременно по-фронтовому, – согласно произнес военком и сам же достал из шкафа непочатую бутылку водки.

Большаков в свою очередь вытащил из вещмешка свой фронтовой котелок и банку тушенки.

Полковник вылил в его котелок всю бутылку, а старшина опустил в него свою «звездочку», а потом, как старшего по званию, попросил первым пригубить военкома.

Перед тем как сделать свой глоток, полковник сказал:

– За тебя, старшина!

А потом они передавали тот котелок друг другу, говоря искренние и добрые слова, чествуя живых и отдавая дань памяти погибшим.

– Смотрю я на тебя, старшина, и чувствую, что что-то не так, что тяготит тебя что-то? Ну, рассказывай все как на духу…

– Да вы, поди, товарищ полковник, и сами знаете, какой ценой нам эта победа далась… – начал Большаков. – Сколько своих боевых товарищей в тех снегах только я оставил, одному Богу известно…

– Наслышан…

– Я ведь и полковую школу окончил, и до старшинского звания дослужился… – продолжал старшина. – А потому на всю жизнь запомнил то, что Красная армия будет только побеждать…

– Не мне тебе, старшина, рассказывать о том, почему мы вступили в войну с финнами, что советско-финская граница на Карельском перешейке проходила всего в 32 километрах от Ленинграда, а этот город, по докладу товарища Сталина, поставляет более 30 % всей нашей оборонной промышленности. Но от себя добавлю, что от его целостности и сохранности во многом зависит судьба нашей страны.

– Что же тут непонятного, коль скоро переговоры мирные с Финляндией не привели к результатам. Но вот не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявила войну в конце ноября, ведая о суровости наших зим, о естественных трудностях, что возникнут с продвижением техники…

– Думаю, что нет… не поторопилось, – отвечал полковник, подойдя к висевшей на стене карте. – И зависело это не от наших желаний и возможностей, а лишь потому, что на Западе резко изменилась политическая ситуация…

– Тут я с вами согласен, товарищ военный комиссар, – произнес старшина. – Мне непонятно другое, почему же тогда чуть ли не парадным шагом переступили мы эту финскую границу и еще не начавшуюся войну поклялись закончить в течение двух недель…

– А вот этого-то я и сам, старшина, до сих пор не понимаю. Казалось, что наши штабные начальники напрочь забыли свою же историю. Да мы же эту заколдованную Финляндию уже в пятый раз воюем. Петр 21 год ее воевывал, пытаясь отбить Финляндию у Швеции. Его дочь Елизавета Петровна еще два года вела войну за расширение влияния России в Финляндии, но Гельсингфорс так и остался в иноземных руках. Насколько я помню, и Екатерина практически ничего особенного в этих войнах не добилась… И лишь Александр I сумел завоевать-таки Финляндию, отвоевав все области… А теперь все по новому кругу…

– Понятно, что после трех месяцев боев финны порядком выдохлись и, потеряв более 20 тысяч убитыми и пропавшими без вести, практически сами попросили мира. И война на этом закончилась. Но какой ценой для нас?

– Вот об этом, старшина, давай лучше не будем… Кстати, ты сам-то на каком направлении наступал?

– Мы шли севернее Ладожского озера. Перед нами поставили задачу создания плацдарма для последующего возможного прорыва наших войск в тыл линии Маннергейма… – говорил Большаков уже сам, подойдя к карте на стене.

– Насколько я помню, этот участок границы у финнов основательно укреплен не был…

– Все верно, товарищ полковник. Зато они умело повели против нас настоящую партизанскую войну. Местность там лесисто-болотистая, грунтовые дороги узкие, что практически не давало возможности использовать нашу боевую технику… В результате большей частью мы шли пешими, да по глубокому, рыхлому и вязкому снегу…

Мой отец внимательно слушал старшину Большакова, и ему даже казалось, что он сам вместе со старшиной находится в том лесу… По крайней мере, имея опыт боев, он буквально видел то, о чем говорил ему старшина. Видел и то, как войсковая часть, остановившаяся на ночь, грелась у костров. В отсвете тех костров хорошо можно было рассмотреть боевую технику, отдыхающих солдат и командирские палатки. Увидел, вслед за этим, как из леса стремительно, на лыжах, заскользили по снегу финские воины в белых маскхалатах и из автоматического оружия практически в упор стали расстреливать палатки с комсоставом и наших солдат, сидящих у костра.

Как понял отец, дивизия та, состоявшая в основном из необстрелянных новобранцев, растянулась тогда на несколько километров, а это давало возможность финнам небольшими отрядами стремительно рассекать наши боевые линии, словно масло. И косить… косить все живое из автоматического оружия…

Пока сообразишь, с какой стороны оборону держать, а их уже и след простыл…

В этот момент, также неожиданно, появляется вторая линия лыжников. Они на ходу забрасывают наши танки бутылками с зажигательной смесью, отчего боевые машины вспыхивали, как факелы…

Старшина продолжал свой рассказ.

– Чтобы не положить в этих лесах всю живую силу, моему взводу разведчиков было дано задание выйти вперед, чтобы обеспечить сохранность полка…

Тут Большаков сделал паузу и закурил. А потом продолжил свой рассказ.

– Как цыплят, перестреляли они наш взвод. На деревьях снайперов своих рассадили, а те щелкали нас играючи. Вот это и будет истинная правда. Когда я один из всего взвода в живых остался, то смастерил из сушняка легкие сани и установил на них пулемет. Попрощался с убитыми товарищами, прикрыв их тела лапником, и, подманив оставшимся сухарем бродившего по лесу коня, потом на этих санях начал искать свой полк.

В один из дней я набрел на оставленный дивизионный госпиталь. Увидел сгоревшие машины и палатки для раненых. Увидел мертвых и обезображенных советских солдат, в упор расстрелянных врачей и девушек-санитарок. И пошел по следу этих нелюдей. Ближе к вечеру настиг-таки я четверку солдат противника в белых маскхалатах. Они отдыхали и что-то себе варили. Им и в голову не могло прийти, что у них в тылу, да на санях может оказаться советский красноармеец. Не доезжая до них метров тридцать, вспомнив, как это делали в Гражданскую войну наши отцы, развернул я свои сани, а потом и полоснул по ним из пулемета. Когда положил я одной очередью всех финнов и подъехал ближе, то увидел куль, который они, очевидно, тащили. Развернул, а в нем лежит наш молодой комполка, раненый и без сознания. Переложил я тогда майора на свои сани, прикрыл сверху тулупчиком убитого финна, и снова поехал искать своих уже вдвоем…

Утром следующего дня наткнулись мы на брошенную в снегу боевую технику. Пригляделся, а в березовом лесу солдатики наши за деревьями затаились.

И кричу я тем солдатикам:

– Родные, не стреляйте, свои мы, свои…

Кричу, а в ответ тишина.

Тут и майор открыл глаза…

Подъехали мы поближе… А в том березовом лесу, поверишь ли, почти весь полк в одних шинельках, в лютый мороз, выполняя чей-то приказ, просто замерз ночью на своих позициях. Гляжу я на них: молодых и красивых, что по воли злого волшебника теперь словно заснули навечно в этих лесах, а слезы сами по щекам текут и тут же застывают.

И вдруг слышу голос спасенного мною майора.

– Они выполняли приказ, старшина. И жизни свои за Родину положили…

И спросил я тогда у командира полка:

– Где вы тут, товарищ майор, в финских-то лесах, нашу родину узрели? Да если бы даже и своя земля… Но не в сорокаградусный же мороз бойцов в одних шинельках в лесу на ночь оставлять… Это чтобы столько молодых жизней положить из одного лишь ретивого желания угодить кому-то, да приказ вышестоящего начальства любой ценой выполнить… Простите, товарищ майор, но тогда это уже просто преступление… Перед своим же народом, да и перед всем человечеством преступление.

А он мне отвечает:

– Выслушай меня, старшина, внимательно и запомни. Нам нужна эта земля… Понимаешь. Позарез нужна. Любой ценой. Не мы тут намертво станем, так финны ее немцам или еще кому отдадут под военные базы. А нам нужен полный контроль над Финским заливом, чтобы исключить саму возможность блокирования в этом заливе советского Балтийского флота в случае возможной войны…