Текст книги "Тритон"

Сергей Борисович Калашников
Тритон
Книга стихов

Тритон, в греческой мифологии морское божество, сын Посейдона и одной из нереид Амфитриты. Тритонами также называются морские миксантропические существа, резвящиеся и дующие в раковины, сопровождая Амфитриту и Посейдона.

Мифы народов мира. Т. 2. С. 526

«Чешуеблещущий тритон…»

 
Чешуеблещущий тритон,
дитя беспечной Амфитриты,
подкожной оторопью волн
мы с чуждой бездной перевиты.
 
 
Там нереид немолчный хор
и муз проворных хороводы
пронизывают до сих пор
двоякую твою природу.
 
 
А здесь, на хрупчатом песке,
мои пересыхают жабры.
И жилка вздулась на виске,
еще трепещущая – как бы.
 
 
Но, свой треножник волоча
по этим гибельным просторам,
со внутренним слезоточа–
щимся не разминуться морем.
 
 
И не перенырнуть никак
его до самой подноготной.
Но, чтобы ожил известняк,
и искры хватит водометной.
 

19.08.2000

Сарматская ночь

«…А окна выходят в сарматскую ночь…»

 
…А окна выходят в сарматскую ночь.
Не мстить же теперь неразумным хазарам
за мрак этот здешний, что не превозмочь
и с ног не свалить богатырским ударом;
 
 
за этот рассыпчатый хрупчатый наст,
за местное время, застывшее в башне;
за то, что залетный водила обдаст
растоптанной ржавою жижей вчерашней;
 
 
за реку, промерзшую с рыбой до дна,
за окаменевшую поступь подошвы,
за гулкую землю глухую: она
не помнит под снегом о собственном прошлом;
 
 
за воздух граненый – стаканом стоит,
наполнен прозрачною мглою до края;
за этот дремучий и стрельчатый вид
ветвей, сквозь которые, колко моргая,
 
 
татарские звезды раскосо язвят
и, крошевом мелким присыпав дорогу,
слезятся всю ночь по пути в каганат —
но все же тускнеют к утру понемногу.
 

28.01.2000

«Над нами гроздьями цветут…»

С. Васильеву

 
Над нами гроздьями цветут
кромешных ангелов соцветья.
И если быть счастливым тут
нельзя – согласен умереть я.
 
 
Но даже обморочный рай
прилежной требует сноровки.
И потный мечется трамвай
от остановки к остановке.
 
 
Вот наливаются глаза
звезды, клонящей к суесловью,
не выплывающей из-за,
а рушащейся к изголовью.
 
 
Ее сосущие лучи
врастают в илистую лужу.
И отражения почти
что выбрались уже наружу.
 
 
А ты вошел в нее на треть
так безнадежно и подробно,
что ни за что не умереть —
кромешным ангелам подобно.
 

Сентябрь 1999

Другие сны

Б. Рыжему

 
Здесь мелкого сна рубежи
блюдут безуспешно снадобья.
Квартира тиха, ни души.
Лишь в ванной глядят исподлобья
 
 
да с бритвой в руке – зеркала,
но лезвие лампочки жжется.
Глядишь – и вот-вот из угла
гость выйдет, по дому пройдется.
 
 
Пусть бродит… Подкожную ртуть
уже обезвредить не надо.
И если не стоит заснуть,
то с пачкой табачного яда.
 
 
Уменьши ее на одну
двадцатую собственной смерти,
а после – к чугунному дну
иль газовый пробовать вентиль.
 
 
А что остается жильцу
один на один с бечевою,
которой – к его-то лицу! —
не сделаться не бельевою?!
 

04.02.2001

«…и все казалось мне в ночи…»

 
…и все казалось мне в ночи,
к которой руку не приложишь,
что близко двери и ключи —
и рад бы выйти, да не можешь;
что мог бы душу положить,
не обмотавшись полотенцем…
Но снова надо как-то жить,
еще раз никуда не деться…
 
 
Температурить и хандрить,
внушая честные уроки
каким-то отморозкам, быть
приветным, обивать пороги
контор, чтобы семью взаймы
не поимело государство:
квартплата выросла, а мы
поиздержались на лекарство.
 
 
Не то что в петлю – и с концом,
но как-то их сводить все гаже.
Еще раз мог бы стать отцом,
на чье вот счастье, кто подскажет?
И Волга рядом – с головой
бы в многоклеточные чащи.
Но только я пока живой
все реже, реже, чаще, чаще.
 

21.01.2001

Ночные кошмары

 
Все эти хожденья и шлепанье тряпок
в ночном коридоре в начале второго
за дверью. Ну, надо ж так было наляпать!
Не сосредоточиться, честное слово.
 
 
Курить невозможно – балкон позавешан
какими-то тряпочками, лоскутками,
заставлен коробками. И перемешан
разреженный воздух с густыми парами
 
 
и стирки, и жарки. Орущие дети.
Стучанье ножа, громыханье посуды —
как будто другого найти в целом свете
они не могли себе места! Откуда
 
 
все это взялось?! А обида? а злоба?
Еще говорят, что иная основа
у жизни, другая как будто утроба…
Но кажется, что и она бестолкова.
 

09.10.1999

 
О, это ночное брюзжанье и бденье…
Под лампою непроходимо темно.
И как разглядеть его – стихотворенье?
Меня самого уж найдет ли оно?
 
 
Никак не выводится нужное слово.
Безволен в жилище разлившийся мрак
кромешный. Так вот она – жизни основа!
Я выронил ручку. Найти ее как
 
 
в петлистом, скрипучем,
                 каменноугольном —
ни вспомнить подробно его, ни забыть
на добрую память —
                 мешке добровольном?!
И там обрывается почерка нить…
 

Весна 2000

«Куда там вяземский халат!..»

 
Куда там вяземский халат!
В своем протертом до проплешин
от ворота до самых пят
пальто; в похожей на скворечник
 
 
усадьбе десятиметровой,
где ежегодный твой доход
ничтожен столь, мелкорублевый,
концы с концами, что вот-вот
 
 
ты не сведешь; со всем семейством
угрюмым и полусвятым;
своим поддельным компанейством
за рюмкой и глотая дым, —
 
 
когда ты тащишься под вечер —
еще не мертв, уже не жив —
до дома, под язык вложив
таблетку, и сказать-то неча
 
 
на «как пройти?» и «сколько время?»
любому встречному в ответ —
– А закурить? – Ах, нет! – и в темя…
Халата тоже, кстати, нет.
 

11.12.1999

«…и тянешься к форточке воздух…»

 
…и тянешься к форточке воздух
лизнуть, и на гландах ангины
висят виноградные гроздья
да горечь целебной малины.
 
 
А ртутная скачет линейка,
и кажется, будто под домом
трамвайная узкоколейка
грохочет молочным бидоном.
 
 
Но Кто-то огромный и добрый
целует в горячие веки,
как будто вот-вот – и с утробой
простишься своею навеки.
 

20.07.2000

Предположение

 
В тот день, в который Йозеф К.
недораспробовал свой завтрак
и Пушкин выводил, что «ах, как
напрасна жизнь и далека»,
 
 
вам дверь откроет фройляйн Эльза,
чья плотоядная душа
распахнута почти донельзя —
но до чего как хороша!
 
 
А после в яме котлована,
второй сворачивая штоф,
твердить «убог мой дар» упрямо
поверх разросшихся голов.
 
 
И дальше в искреннюю темень
нетвердой поступью ступя,
вдруг воспоследовать за теми,
что заждались давно тебя.
 

29.01.2000

«На третий выкарабкиваюсь я…»

 
На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.
 
 
Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.
 
 
Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет
 
 
в халате белом человек – к стене —
тупым ланцетом – потно прислонилось —
и грубым швом заштопает – и не
пока еще оно остановилось.
 

20.12.2002

Письмо отцу

 
Твой темперамент позволил Тебе сочетать
изобретательность и беспомощность
                      в личной жизни.
Ты требуешь силы и ловкости —
                     я возвращаю стыд.
Твои заповеди – уроки хороших манер
за столом в гостях. Ведь кто-то буквально
их понял и больше не ест свинину —
                            руками.
Или Твоя телесность: она везде,
а я как маленький мальчик Кафка.
Помнишь, как я скулил?
                 Но Ты научил словам —
не помню, какое же было первым.
Потом Ты медленно устранился.
Я слышал, что у Тебя неврозы, а сердце —
гласит скороговорка – нужно беречь.
Ты больше не куришь, но, согласись,
                           без дыма
нет и огня. Ты больше не пьешь вина,
но я знаю, где спиваются за Твое здоровье.
Что, разумеется, не упрек, а – факт.
Ты постарел, путаешь дело и человека:
дело сбивает с толку, человек раздражает слух.
От Тебя теперь часто слышно:
«Поступай как знаешь, ты —
                    совершеннолетний».
Мы обоюдно беспомощны – Ты и я.
Стало быть, по образу и подобию… Видишь,
я не очень хороший, но все-таки честный сын.
Да и Ты, согласись, сохраняешь
                      мне жизнь (лишая
ее тем самым смысла), хотя
мог бы стать отчимом или тестем.
И поэтому, чем старше я становлюсь,
тем больше занимаюсь самооплакиванием,
заботами о самом себе.
Зачем Тебе мое сочувствие или помощь?
Или, скажем, признательность? Все это
слишком шумно, немножко нелепо, похоже
на эсперанто – а я стесняюсь Тебя тревожить
суетным чувством счастья.
В детстве я хотел быть похож на Тебя,
но восхищаться Тобою мне помешала —
                              робость.
Как и мне, Тебе свойственна необязательность:
Ты везде и нигде, и пастух и стадо,
дождь в аквариуме, ветер в осеннем поле.
Но иногда я поглядываю наверх, в то
место, где предполагаю Твое присутствие —
и, поверь, без корыстного интереса: просто
чтобы встретиться, что ли, взглядом —
преданным, как у собаки. Но теперь
Тебя чаще встретишь в газете (раздел
рекламы); размер дивидендов
                     и котировки акций,
сотрудничество на выгодных условиях —
                              все это
не предприимчивость, а девальвация. Но,
в отличие от меня, для Тебя
не имеющая убийственных последствий.
Ты по-современному беззаботен.
Я же – нет. Я, можно сказать, женат.
И удачно. И даже готов к отцовству.
Хожу на рынок и не смущаюсь кухни,
учусь не жалеть себя, хотя пока
это похоже на самоутверждение
                      за чужой счет.
Теперь я все больше кругом виноват,
даже с глазу на глаз – и я стал избегать
всего, что хотя бы отдаленно
напоминает мне о Тебе, стал уклонистом.
И если стишки – пускай и ложный,
                         но выход,
то я убит при попытке к бегству.
Наконец, это мое письмо
для Тебя лишнее беспокойство.
Но только здесь Ты и сохранился.
                       Надеюсь, что
чистописание тоже включают в счет.
Итак, за Твое – все еще хоть куда! —
здоровье. Думаю, скоро увидимся. Без
обратного адреса. Главпочтамт.
До востребования.
 

15-19 августа 1998

«Но не горжусь семейным сходством…»

 
Но не горжусь семейным сходством
ни с матерью и ни с отцом.
Мы пробавляемся сиротством
меж тех, с кем ближе всех живем.
 
 
Прости, жена! Ты тоже мужа
все время просишь не о том.
Он – высыхающая лужа,
но догадаешься потом.
 
 
А всех жалчее детство сына.
Расти, беспечное дитя.
Я вас любил, урод, скотина,
ничем обидеть не хотя.
 

20.07.2000

«За стенкой плачут чьи-то дети…»

А. Леонтьеву

 
За стенкой плачут чьи-то дети,
свои – сопят себе в кровати.
Не потому ли, что на свете
ты всех, наверно, виноватей.
Нет, не несчастней, а – счастливей,
но вытерпеть умей и это.
Быть простодушней, говорливей
не слишком трудная примета.
 

 
Не потому ль, что этот город
засел в обугленных печенках,
что он продолговат и вспорот…
А эта ржавая речонка,
что даже не впадает в море,
волной волну переминая
и ни о чем с собою споря —
не протекает здесь иная…
 

 
Ведь поощряют жаркий опыт
крупнопанельные строенья.
Не потому ль, что праздных хлопот
милей стократ стихотворенье.
Не потому ли, что отсюда
рукой подать до Роттердама.
На шутку так похоже чудо,
и эта улица – на яму.
 

 
Вынашивай сердечный приступ
за куревом и хлебом с водкой —
такой же радостной и быстрой,
как стих, рожденный носоглоткой.
Не потому ли, что измена
себе и дару – невозможна
(неисчерпаемая тема,
но все же будем осторожны).
 

 
И в жизни нет таких трагедий,
которые не станут проще…
Вот Кушнер на велосипеде,
и жидкий скверик, дождик тощий…
Не потому ли, что не важно,
какой сегодня день, какая
погода ласково и влажно
листве свежайшей потакает…
 

11.04.1999

«…А вот обращения к раю и аду…»

 
…А вот обращения к раю и аду,
в стихах попадаясь то порознь, то вместе,
смущают меня, вызывают досаду.
И дело не в том, что в означенном месте
нам всем оказаться придется в итоге —
по собственной воле скорей,
                  чем невольно —
они не о жизни, они не о Боге,
а сами в себе и собою довольны —
зиянья, лакуны, пустоты, проколы,
которых не в силах заполнить живущий,
читающий, пишущий, их протоколы
послушно и точно как будто ведущий.
 

04.11.1999

«Вот стол. Окно. За ним – деревья…»

 
Вот стол. Окно. За ним – деревья
вросли в окученное небо.
И кажется, что сам теперь я
пророс – противиться нелепо —
в него, с самим собою споря
меж этих обморочных строчек.
И тонкой разницы меж горем
уже и счастьем среди прочих
трудов не вижу я, вслепую
перебирая то и это,
пока не требуют такую
жизнь беспричинную к ответу;
пока нездешняя всей кожей
прохлада чувствуется, что ли…
Стихами обернулась, боже!
А если так, не все равно ли
куда нам плыть?!
Куда угодно!
В любую сторону, покуда
попутный ветер и свободно
слова подобраны для чуда!
 

24.02.2000

Голландский пейзаж

 
Набеги облаков – на зрителя – из рамы.
Дорога ли, река – стремящиеся вдаль.
Картинка проросла из монохромной гаммы.
Расправленный ландшафт с ней справится
                             едва ль.
 
 
Истоптанный снежок. Лед – под ногою —
                             стоек.
И зренье уж давно дыхания ровней.
Как время убежать от собственных построек —
избавиться пейзаж стремится от людей.
 
 
Из комнаты пустой, бессонной и отвесной
уже рукой подать до сумрачной звезды.
Собаками в снегу подобраны следы.
Разверзнется вот-вот белесый рай словесный…
 

Январь 1998

«Отхватим зиму в старой куртке…»

 
Отхватим зиму в старой куртке
среди пятиэтажных стен,
глотая кофе и окурки.
Еще не худо. Не совсем.
 
 
Не спи. Не спится. Сну покуда
не разжимай надежных век.
Там черная стоит остуда
на белой – скатерти – как снег.
 
 
Хрустит надкушенная ветка
морозцем, словно карамель.
В соседнем лестничная клетка
зияет доме, и котель–
 
 
ная трубит, трубит. Светает,
но как-то как бы изнутри.
И на бумагу облетают
уже снежинки: раз, два, три…
 
 
Из крана капает водица,
и тянет из оконных дыр.
И вот – нахохленная птица
сидит и перьями тр-тр.
 

27.02.2001

Между молчаньем и речью

«…А в парке городском напрасно…»

 
…A в парке городском напрасно
деревья стригли наголо.
Я жил тогда – и ежечасно
стихотворение могло
вспорхнуть на ветку.
Как ни странно,
там до сих пор в густой тиши
всплывает шелест беспрестанно
листвы взволнованной.
Шурши!
 

22.09.1999

Четыре станса об осени

 
Вот и осень – очиним перья.
     Влажным скрипом проворно дыша,
узнаю о себе теперь я
     все, что знала допреж душа,
 
 
отчего заходилась в кашле
     летом потным ее листва.
Но уже не припомню даже
     с нею я своего родства,
 
 
не узнаю. Купаться не в чем
     взгляду, брошенному в окно.
И от веточек тонких резче
     он становится. Глубже дно
 
 
тонкокожее лужиц блеклых.
     С водопоя бредут стада
волокнистые, и на стеклах
     проступает с утра вода.
 
 
А из сизой небритой тучи,
     закрывающей пол-лица,
смотрит первой звездой мигучей
     твой Лелеятель – несть конца.
 

1999–2001

 
И, запутавшись в путах ветвей,
дышит осень уже снегопадом.
Облака, опрокинувшись в ней,
пахнут будто бы самосадом.
 
 
А словам в прошлогодний пора
перегной, отделяясь от тела.
Превращается почва, сыра,
так в себя самое то и дело.
 
 
И листва, вспоминая о ней,
отправляется в лужи топиться —
потому что чем ночи длинней,
тем от них ничего не добиться.
 
 
Потому что чем глубже был вдох,
отстоявшийся в горькой гортани,
тем отчетливей выдох и Бог —
и Его очертанья в тумане.
 

13.12.1999

 
Набухшая пятится осень
      в полуоблетевший словарь,
который прекрасен, несносен
      и нежен, пока не январь.
 
 
Прилежно в иные пределы
      она истощенную нить
все тянет. И нечего делать,
      и до смерти хочется жить.
 
 
И кажется: острый и скользкий
      в гортани набившийся дым
и слаще, и горче «Посольской»,
      доставшейся тем вон троим.
 
 
И мнится, что ржавые флаги
      развесили вместе и врозь.
И воздух, прилипший к бумаге,
      пронизан дождями насквозь.
 
 
Все правильно, все поправимо.
      И жизнь, как и те облака,
беспечно проносится мимо
      и невыносимо легка.
 

07.10.1999

 
Почти ноябрь. Листва еще нет-нет,
но кое-где не обратилась в почку.
Лежит, раскрыта, книга-пистолет
и карандаш, похожий на заточку.
 
 
Который день в разорванном окне
цветет герань бессмысленно и тупо.
А во дворе два молодца: оне
несут пенал из бархата для трупа.
 
 
Короткий день. В подъезде полумрак
в четыре вечера. А вылезешь в аптеку:
то белым хлебом угостишь собак,
то сигаретой – просто человека.
 
 
То улыбнешься как бы невзначай
своей студентке возле магазина.
А ближе к ночи – водка или чай,
чтоб не уснуть, когда над нами – мимо —
 
 
над головой, бесцветно шелестя,
речные птицы машут плавниками,
куда-то к югу плавно уходя —
в иную жизнь, покинутую нами.
 

22.10.2001

«Куст высох – мертвому, припарка…»

 
Куст высох – мертвому, припарка
зачем ему слепого солнца?
И на углу скупого парка
топорщится он под балконцем
моим, куда я на минуту
и вышел покурить всего лишь.
Стоит раскинувшись, как будто
подозревает: не уволишь
его, не пересадишь даже
куда-нибудь. Зачем? откуда? —
едва живой, а все туда же! —
в нем эта прелесть, это чудо?!
 
 
Не-лист-не-бабочка моргает
внутри пустот его упружных,
и тщетно ветер помогает
ей, тощей, выбраться наружу.
Глядит как будто бы моими
на самою себя очами!
О, как же помыслы все мнимы!
когда случайно повстречаем
взгляд этот пристальный, что в ветках,
в упор мигая, копошится.
Душа живет в таких же редких
ветвях – и выпорхнуть боится.
 

24.02.2000

«Мой кухонной утвари дом…»

 
Мой кухонной утвари дом
и комнаты честного хлама!
Уж мебель – сдвигая с трудом —
ни в сказке сказать, ни пером —
и та непременно упряма.
 
 
Трехстворчатой мути окно.
И лаковый облик толстянки
не полит дня три, и давно
вода пересохла в жестянке
 
 
кошачьей (пройдоха, попьет
из раковины на кухне).
Не то что упадок, но вот —
вот, кажется, все это рухнет.
 
 
И как ни старается глаз
тряпья обезвреживать пряди,
порядок привычный он раз
возводит по нескольку на день.
 
 
Затем и лелеешь их спесь —
вещей, остановленных взглядом.
Что мебель?! Ты сам-то не здесь —
лишь чуть отвернешься – а рядом.
 

04.02.2001

 
…на кухне посидим…
 

О. Мандельштам

 
На кухне такой же придется, бедуя,
чадить коммунальной у единокровных
родных своих, боже-ты-мой, на виду и
хранящихся в тех же пещерах укромных,
простенках и щелях. И после, и после
всего присоседиться – как многолюдно!
как сперто и тесно! – у выхода возле,
за сердце хватаясь уже поминутно.
Ведь будет продолжено, что завязалось
на этом, на том неминуемом свете:
все эти обиды (ах, если бы жалость!)
и даже слова бесполезные эти.
 

 
Тоскливо гляжу я, подъемлясь все выше
глазами, – сквозь едкие дымные складки
и варки и стирки – на книжные ниши,
где души Твои в образцовом порядке,
о Господи, собраны – как для чтенья,
расставлены, чтобы к любой дотянуться —
ах, нет! алфавит не имеет значенья! —
легко и вольготно: коснись – и проснутся,
и между собою, о Боже, стихами
вести разговоры, наверное, будут.
Мне тоже хотелось бы – слышите? – с вами,
но не дотянуться до полки отсюда.
 

19-20.03.2000

«Книги цвета вицмундира…»

 
Книги цвета вицмундира.
Вот Державин, например,
чья подтянутая лира:
что ни стих – то кавалер.
 
 
А еще люблю такие,
чтобы кофе с молоком;
сливки теплые, густые.
Догадайтеся, о ком?
 
 
А бывает так, что строже —
как бы все равно в гробу.
И мороз бежит по коже,
и при них я ни гугу.
 
 
Словно в черный бархат втиснут
драгоценнейший жемчуг
или пара аметистов —
не рассыпались бы вдруг.
 

20.07.2000

Размолвка

Когда ковчег завета Господня входил в город Давидов, Мелхола, дочь Саулова, смотрела в окно и, увидев царя Давида, скачущего и веселящегося, уничижила его в сердце своем.

1 Пар. 15, 21

 
«С того дня и после трость скорописца
не отдыхала и Дух Господень
почивал на нем и стада паслися
при любой погоде». В своем народе
ничего не сыщешь. Бог с ним —
                     с Давидом.
Хоть сойди еще раз с горы Синая,
мне, мой сын, ничего, ничего не видно
ни сейчас, ни дальше. Куда кривая
эта выведет – всюду одно и то же:
только знай и слышишь свое же эхо.
И все бродят волны под рыбьей кожей,
чешуей звеня, пока дух не съехал.
 

 
Ничего, ничего мне уже не известно.
У окна – как будто стоит Мелхола,
дочь Саула почти что – и в сердце места
не оставив своем и в устах глаголов
для меня. Но – тсс! О любви —
                      ни слова!
Не о ней же все. «Пиндемонти» вспомни.
Просто жалко речи, а не такого
и такого-то – вдумайся, каково мне,
лишь представь. Она – своенравна, стерва,
блядовита (выделил бы курсивом).
А любовь… Вероятно, что просто нервы.
Т. е. портит жизнь. Иногда – красиво.
 

 
Тем и сыты: раскаянье и страданье —
вот что важно в жизни любой, семейной
в том числе. С Мусагетом ли – чем старанья
эти кончились, знамо! – тягаться ей-то.
С горделивых, помнишь, сдирают шкуру —
и дымится мясо; известно: с кровью.
Я-то знаю эту Его натуру,
и не пахнет здесь никакой любовью.
Потому что так же растут деревья,
а еще – над собою не властны камни.
Вот о жизни что узнаю теперь я
у нее самой. И – скажи – куда мне?..
 

 
Вот листва сошла – и как будто с миром.
Стало быть, не бренчать же весь век
                          на цитре.
Мы единым мазаны, в общем, миром.
Растеклось под глазом. Ладонью вытри.
Нет, не слезы. Скажешь, об этом плакать!
«Жаль огня», – говаривал Фет покойный.
И еще Карамзин: «Развели тут слякоть».
Просто климат. Будем же всем довольны.
Виноград дозрел. Чем спелее гроздья,
тем бескровней кровные наши жертвы
и острей не – ошибочка вышла – гвозди,
а бесплотный воздух, везде простертый.
 

06.12.2000