Текст книги "Черно-белое кино"

Маки на Монте-Кассино

Завела меня Ванесса Редгрейв.

Решил я опробовать баню после реконструкции. На разжигу, как водится, старые журналы. Пожелтевшее интервью с Ванессой Редгрейв (намедни как раз по ТВ знаменитый “Blow-up” Антониони повторяли). Интересно рассказывает: про жизнь, про судьбу… И вдруг! – про евреев, пострадавших от фашизма: жертвы, мол, преувеличены. То есть Холокост в принципе-то был, актриса не возражает, но как бы не очень, не весьма. Чувствую: не въезжаю. Перечитал. Все правильно, она, Ванесса, и фотка ее. С какого ж, интересно, бодуна культурная дама нагородила за себя и за того парня? Ведь при мозгах и ведет себя достойно. В Чечню на старости лет поехала, не побоялась, фильм сделала. Стал справки про нее наводить. Оказывается, в молодые годы занесло ее по собственной воле в компартию, стало быть, барышня была нездорова, типа – в памроках. А в болести и не такое нагородить можно. Простим звезду. Другое я припомнил…

Давным-давно возил я маму в Германию на презентацию своей книги. Мама настаивала, чтобы я непременно купил себе белый плащ, двубортный, на синем подбое, осанистый. Помочь вызвался сын моей переводчицы. По дороге в магазин шустрый пацан сблатовал меня завернуть на пустырь, где он приторговывал подержанными автомобилями, предварительно вызнав, что в Москве я имею ветхие “Жигули”. Через час, забыв про плащ, я выехал на белоснежном дизельном “Мерседесе”.

– Купил? – счастливо улыбнулась мама, закручивая на ночь волосы на бигуди. – Белый, как я хотела? Покажи.

Я подозвал ее к окну, за которым стоял “мерс”.

– Вон он.

Утром мама в гневе сорвалась в Москву, я же по программе поплелся в Мюнхен.

На карте возле Мюнхена меленькими буковками значился “Дахау”. Неужели тот самый? Конечно, мне надо туда. Но от переживаний в связи с мамой я, видимо, не уследил за дорогой и заехал в какой-то центр религиозного туризма… Новодельные современные церквушки различного толка… Туристы не галдят, степенно передвигаются. Вместе с посетителями зашел в маленький костел: органная благостная музыка, свечи. Потом в кирху, и там – музыка, свечи; в миниатюрной синагоге – та же программа. А в крохотной мечети даже не заставили разуваться. Что происходит? Сегодня не суббота, не воскресенье, может, праздник какой-нибудь всеобщий, типа экуменического?..

Подхожу к старшому в форме. Wo ist Dachau? Как в Дахау проехать?

Охранник удивился:

– Hier ist Dachau.

“Труд освобождает”– надпись на воротах Дахау.

Я опешил:

– Как Дахау?! А где же?.. Где дыба? Печь? Где все?! Где бараки?..

– Тсс… – Охранник приложил палец к губам. – Nicht so laut. Не шуми. – И тем же пальцем указал на расположенный неподалеку невысокий продолговатый домик из светлого калиброванного бревна. – Das ist Barack.

Барак и внутри был такой же опрятный, как снаружи. Чистые нары в два яруса, на манер детских, солнце гуляет внутри по светлому полу, пряный запах свежего дерева.

Смертью не пахло.

Оказывается, нацисты в конце войны лагерь разрушили, а после войны уже другие немцы его восстановили. Но в ином – приглаженном – виде, чтобы не вызывал излишних волнений души.

Мне повезло с женой. В Германии я выдаю ее за немку, в Скандинавии – за финку, в Израиле – за еврейку, в Польше она полька и, мало того, говорит по-польски. Все чистая правда, так вышло по родословной. А коли так, то летом я посадил ее в автомобиль и двинул в Польшу.

Почему именно в Польшу? Во-первых, в Польше жена не была тридцать лет. Во-вторых, Польша – мечта моего детства. На той заре я носил мешающие зрению дымчатые очки без диоптрий, как у Збигнева Цибульского в “Пепле и алмазе” Анджея Вайды. Без особой нужды поехал зайцем в одном вагоне с якобы любимой одноклассницей Милкой Люкимсон в Адлер, чтобы походить все на того же Цибульского, но уже в “Поезде” Ежи Кавалеровича. Кроме того, я был толстый, но и Цибульский в последних фильмах был не заморыш, однако любим красивыми девушками, что давало и мне реальные шансы в дальнейшем.

С женой меня познакомил опять-таки Анджей Вайда. Виртуально. На дворе стоял вконец безнадежный 72-й, а в кинотеатре “Мир” шла ретроспектива фильмов Вайды. В последний день на позднем сеансе – “Krajobrazро bitwie” (“Пейзаж после битвы”). Зал битком. И вдруг объявляют: сеанс отменяется. Но случилось небывалое: из зала никто не ушел. Сидели три часа. И козлы сверху не выдержали характер, запужались – показали фильм ночью. Я там был. Через много лет выяснилось, что и жена была на том великом сидении.

Интерес к Польше разрастался. Как осталась жива, несмотря на разделы? Как, небольшая, смогла победить советскую Россию в 20-м, когда даже опытные организованные белые проиграли красным? Почему мировую войну Сталин с Гитлером начали именно в Польше? В школе этому не учили, а дома было не до Польши.

Дальше – больше: “Солидарность” под омофором Папы Римского вдребезги разнесла Берлинскую стену и прилегающий к ней коммунизм. Короче, если бы не Польша, меня бы не опубликовали. Я перед ней в долгу.

В Италии редактор моей книги оказался полонистом, а его красавица невеста – очень близкой знакомой Адама Михника, о котором я знал тогда мало, но от нее узнал больше: знаменитое трио – Адам Михник, Яцек Куронь и Кароль Модзелевский – вырабатывали идеологию “Солидарности”, ее интеллектуальное обоснование. В последний раз Михника посадили, буквально вырвав из объятий очаровательной итальянки.

Свой особый интерес в Польше был и у жены: она мечтала по старым фотографиям отыскать в Варшаве могилу прадеда. На обороте одной, где прадед-банкир снят с сигарой, кто-то из его внуков нацарапал карандашом “burzuj” (буржуй).

Кроме того, я возмечтал заиметь избушку где-нибудь на Мазурах: с одной стороны – Европа, с другой – Москва под боком.

И, конечно, хотел увидеть своим глазом Освенцим. И глазами Ванессы.

В Польше я в общем-то не был. Если не считать спешный проезд сквозь нее на авантюрном “мерсе” десять лет назад. Кстати, как я его нелепо купил, так и загубил. В лютую новогоднюю ночь на даче забыл разбавить солярку в бензобаке керосином (на праздничном столе был другой керосин…). Неправильная солярка на морозе преобразовалась в парафин, парафин запаял двигатель. И на веревке “мерс” убыл из моей жизни к великой радости садовых товарищей.

По обеим сторонам дороги оголтело цвели маки. Телеги на шоссе исчезли. В ухоженных полях урчали трактора, за ними неспешно расхаживали аисты и птицы помельче.

Польша была завалена клубникой. Цена трускавки в конце июня спустилась до десяти рублей. Так же изобильно и дешево обстояло и с прочими харчами. Женщины поголовно переоделись в унисекс и перестали краситься. Красивые девушки пропали. То ли, познав свою истинную цену, переехали на более выгодное местожительство, то ли перемещались исключительно в авто. Женщинам, оставшимся на виду, как и прежде, целовали руки.

Зато появилось много бомжей – пьяных, но чрезвычайно дружелюбных. Впрочем, благорасположены к русским и трезвые поляки, ибо подлянки от нас больше не ждут. Оно и понятно. Теперь мы всего лишь виноватые за грехи отцов туристы, к тому же – небогатые, богатые плывут в другие края. Более того, нас жалеют: у них к услугам весь Евросоюз, а у нас – кука с макой.

Молодняк Польши повсеместно – в поездах, автобусах, на травке – “тычет в книжку пальчик” – учится: образованных ждет все тот же Евросоюз, впрочем, и в самой Польше работы хватит, несмотря на безработицу.

В Варшаве мы остановились у родни. Мурка – биолог, ей восемьдесят, но, учитывая мой интерес бывшего могильщика, в первый же день повезла нас на три кладбища: простое, военное и еврейское. На простом у нее муж и мать. На военном – шурин и кузина, жертвы Варшавского восстания. Восставшим отвели большой участок, там они и лежат под простыми березовыми крестами. В большинстве – молодые, начиная с шестнадцати.

Лежат и совсем крохи по одиннадцать, двенадцать лет – санитарки, связистки: Марыся, Крыська, Утя… Лежат дисциплинированно, по отрядам. У отрядов смешные клички: “Зоська”, “Парасолька” (зонтик)… Даже у начальства кликухи несерьезные: Медвежонок (генерал Окулицкий), Лес (генерал Коморовский), Стрела (генерал Ровецкий)…

Очень надеялись дети на помощь взрослых, наблюдавших за ними в августе 44-го с другого берега Вислы – пологого, не забранного камнем, – удобного для переправы. Восемь дней отчаянно воевала детвора под командованием генерала Берлинга. Но помочь им приплыл ночью, нарушая приказ, лишь польский взвод, входящий в армию освободителей. Потом восставших немцы зачистили. Недобитые уходили вонючим “Каналом” Анджея Вайды. Советская “помощь” быльем не поросла, о ней помнят намертво.

На еврейском кладбище у Мурки бабушка, которую внучка привезла в рюкзаке из Москвы. Бабушка до войны подалась из Польши в Россию вслед за зятем, мечтавшим вместе с молодой женой строить социализм. Для начала в Москве построили Мурку. Отца Мурки моя жена отыскала по “Расстрельной книге” на Донском кладбище в небольшой клумбе под вывеской “Захоронение невостребованных прахов”. А по соседству в могильнике № 2 – Лаврентий Палыч Берия с дружбанами: Меркуловым, Деканозовым, Гоглидзе, Мешиком, Влодзимирским и Ко-буловым. Когда хоронили этих в декабре 53-го, на ворота вывешивали объявление “Кладбище закрыто на спецобслуживание”.

Мать Мурки отсидела положенное и в 45-м с помощью Ванды Василевской чудом вернулась в Польшу. Мурка окончила биофак МГУ, сожгла отболевшую бабушку и в 47-м, забрав урну, сменила родину на Родину. Когда умер Сталин, Мурка тем не менее плакала. Из песни слов не выкинешь.

В Польше я собирал сплетни: как живете, как животик, не болит ли голова? Голова у поляков от нас не болит. Не боятся даже грядущего наказания газом – за сочувствие Украине. И Европе особо не завидуют: ну, даст Россия послушным странам газ по морю, а Европе все равно нужно в десять раз больше. Да и затея начетистая. Вон, в Турцию газ по дну провели – окупается плохо. А богатые страны тем часом вовсю водородный двигатель разрабатывают. Процесс пошел: Норвегия уже городские автобусы на водородной тяге гоняет. То-то смеху будет и у нас, и у арабов, когда мир на водород пересядет.

Главный же мой польский интерес – глубинка: простой народ, сельская жизнь.

В Польше два миллиона фермеров. Небогатых половина. Среди небогатых тридцать процентов бедных – бывших колхозников, обанкротившихся после освобождения. Богатые богаты по общеевропейскому ранжиру – мне они неинтересны, я их видел. До бедных я, к сожалению, не добрался. А вот у польских фермеров-середняков поел-попил. Середняк – это десяток гектаров, скотина, трактор, автомобиль, каменный домик и думка-мечта прикупить на будущий год еще землицы.

Середняка победнее я отыскал в небольшом городке Ловиче в праздник Тела Господня. В этот день Крестный ход идет по всей стране, всюду выставляют алтари, несут хоругви. Лович от мала до велика, празднично одетый, шел поклониться Спасителю. Ничего подобного в своей жизни я не видел. Мы с женой пробирались по улице против шерсти и смотрели в лицо Польше. Это была не толпа. Это была нация. Победить которую нереально. И как звучало слово Папы во время “Солидарности”, было ясно без слов.

Праздник мы закончили за столом пана Рышека. Он снял парадный костюм, белую рубашку, переоделся и сразу стал обычным, не шибко грамотным крестьянином с незагорелой лысиной, весьма беззубым. Дед был прост до такой степени, что порой спал в том же сарае, где резал свиней.

На деликатный зачин не было ни сил, ни времени.

– Рышек, ты на черный день бабки копишь?

Дед слушал невнимательно, он сосредоточенно разливал алкоголь собственной выработки, без труда обхватив пузатую бутылку корявой задубелой клешней.

Жена перевела. Дед удивился.

– Для чэ́го пене́нзы хо́вачь?

– Нутам… дом сгорит, неурожай, болезнь?..

Дед засомневался, что я известный писатель: вопрос был явно не по разуму. Но ответил:

– Убеспече́не мам.

– А рэкет наедет – чем откупишься?

– Цо то значи? – не понял дед.

– Счастливый ты, Рышек, – завистливо вздохнул я. – Ну, а если мы тебе зимой нефть-газ отключим?

Жена взмолилась: не могу больше переводить, отпусти душу на покаяние.

Рышек повел меня в подвал одного, без толмача, показал отопительный прибор с компьютером, работающий на бензине, солярке, угле, вплоть до опилок и прессованной соломы.

– А машину тоже соломой заправлять будешь?

– По цо мне слома? Спиритус. Спиритус з кукурузы.

– А почему ты крест не носишь?

– Не тшеба. – Он постучал себя по сердцу. – Ту Бога мам.

Но я достал-таки его:

– А за кого ты, дедушка, голосовал, позволь спросить?.. Тут дед смутился, даже покраснел сквозь загар.

– За… Качиньского.

Польский актер Збигнев Цибульский – мой любимец, на которого я всегда хотел быть похожим.

Польские близнецы Качиньские: один – президент, второй – премьер-министр. Братья клеймят либералов, не любят богатых, тоскуют по цензуре. Душат “Газету Выборчу”, главный орган польской перестройки, вместе с ее редактором Адамом Михником. Обещают повысить национальное, увеличить экономическое. Все неопределенно. Все знакомо. И что интересно: народ, постарше и поплоше, на посулы покупается. И это знакомо. Жизнь в Польше выруливает, но медленно. Ждать надо. Ждать народ не хочет. И вот тут-то… Неподалеку от Варшавы есть очаровательный старинный городок Торунь. Там радиостанция “Мария”, где ведет передачи отец Тадеуш Рыдзык. Слушателей у него миллион, из них один процент – молодых, остальные – старше шестидесяти лет. До поры до времени “Радио Мария” пело в унисон Ватикану: свобода, братство, демократия. Но Папа слабел, и со временем “Мария” сменила тон: антисемитизм, ксенофобия, нетерпимость… Папа “Марию” не жаловал. А вот деда Рышека радиоксендзы охмурили. В итоге осенью 2005-ш Рышек выбрал себе президента.

Я завел было культпросвет: ведь тебе, Рышек, свободу, землю, свиней дала “Солидарность”, а не братья Качинь-ские. Дед от такой неправды замотал башкой: свиньи были до “Солидарности”. Пускай, согласился я и продолжил политграмоту.

Папа приехал в Польшу в 79-м. Валенса пожаловался Папе, что коммуняки вконец оборзели, и докеры намерены прекратить беспредел. Папа забеспокоился: как бы не получился 70-й год, когда на Гданьском мосту расстреляли бастующих. Но Валенса с ребятами были непреклонны – Папа согласился похлопотать и пригрозил Брежневу поставить под ружье весь христианский мир, если генсек сунется оказать очередную братскую помощь (в Гродно уже начали стягиваться войска). И Брежнев струхнул. Папа, правда, потом получил за это пулю.

Для наглядности я приплел свой стройбат. Наша рота тогда вышла ночью полуголая на плац биться с другой ротой – блатной, несправедливой. Верховодил нами здоровенный кузнец Сашка Куник. Сашка с лопатой в руках истошно орал: “Не бзди, пацаны!..” Но мы испугались, побежали… А вот “Солидарность” под воительством Папы не испугалась. И победила… И Папа ваш тоже был кузнец…

– Пан Войтыла не был ковалем, – буркнул Рышек. – Он в каменоломне працовал.

– Тем более! – сказал я. – Он сначала камень ломал, а потом на тех камнях Польшу поднял…

Про “Солидарность” Рышек за четверть века подзабыл, а к Лexy Валенсе имел, как и большинство поляков, обыденные счеты. Больше я деда не мучил, его теребила внучка, тянула к жеребенку, родившемуся накануне.

Из зарослей маков возле забора истошно прокричал одурманенный дикий фазан, по его команде в голубое небо с треском поднялась белоснежная стая породистых голубей, до того беззаботно разгуливающая по двору. Аудиенция закончилась.

Могилу прадеда на Повонзском кладбище жена не отыскала. Я повел ее утешать в кафе… Мурка вот привезла бабушку в Польшу, а наша бабушка так и не вернулась на родину, кручинилась жена… Я напомнил ей, что ее бабушке Хелене несказанно повезло. Она осталась жива и даже не сидела. Хотя была не только женой расстрелянного мужа, не только невесткой его расстрелянных братьев. Ее зятем был сам Карл Радек. Кроме того, в родне числился и Мартов Юлий. Тот самый. И не вернулась она в Польшу по своей воле – до 62-го года ждала пропавшего без вести сына. В последнем письме с фронта он сообщил ей, что “идет вечером подбивать у немцев танки”, и просил прислать “варешки здвумя пальцами”. Бабушка рукавицы сыну выслала и сделала выговор “за русский язык – в письме много ошибок”. Фотография Тадика так и стояла на ее письменном столе рядом с Лениным и репродукцией Моны Лизы.

Потом мы гуляли по Варшаве. Из открытого окна на втором этаже за нами тихо наблюдала пара: к седой щеке пожилого пана плотно прижималась узкая голова таксы. Пан помахал нам рукой, тряхнула ушами и такса.

Дома мы помянули родню. Мурка уточнила дальнейший маршрут: Гданьск, Познань, Краков, Закопане… (“Кстати, Сережа, не забудь: в Сопоте, под Гданьском, живет Валенса”.)

В Гданьск на встречу с нами прилетел из Стокгольма мой друган Сереня Карлов. Мы родились в одной коммуналке с разницей в полгода. Сереня был рыжий, уроков не учил, целыми днями гонял во дворе в футбол, но всегда был отличником. Меня в футбол не брали за толстоту, лишь изредка разрешали стоять на воротах. Потом футбол вытеснила “поэзия”: Щипачев, Асадов, Игорь Кобзев… На нас неотвратимо наваливалась половозрелость. Мы читали стихи о любви и тихо всхлипывали. Потом разбрелись, снова нашлись. За это время Серега успел с отличием кончить педвуз, отработать пять лет в Якутии учителем русского, литературы, математики, географии, труда и физкультуры. Вернувшись в Москву, работал на радио в литературной редакции, а вечерами мы отдыхали… Сереня играл на гитаре, каждый “отдых” непременно дополняя новой песней. Интересное кино: денег не было, свободы не было, счастье было.

Потом Сереня уехал в Швецию, где вещает на радио по сей день.

Сереня приехал веселый, седатый, румяный, гладкий, чемодан на колесиках – интурист. Но почему-то без гитары, оговоренной загодя. В гостинице – Доме актера – гитара отыскалась. Но Сереня гитару, видимо, подзабыл и пел, спотыкаясь… А мы забыли, что хотели побывать в Гданьске на знаменитом мосту, известном опять же по фильму Вайды “Человек из мрамора”, где в 70-м режим стрелял в народ, и наутро поехали в Сопот в надежде встретить Лexa Валенсу.

Валенсу мы не нашли. Оказавшись на улице героев Монте-Кассино, мы конечно же спустились в ресторан, где безуспешно гоняли рюмки с водкой по стойке бара, как это делал Мачек – Цибульский в “Пепле и алмазе”, поджигая их. А Сереня также безуспешно старался вспомнить песню “Маки на Монте-Кассино”. Молодой бармен в ситуацию не врубался и попросил прекратить безобразие. Жена вступилась за нас и спросила: где живет Валенса? Бармен удивился: разве он не в Париже?

На память я купил себе перстенек с черным агатом, мне вспомнилось, что Цибульский тоже носил колечко. На обратном пути камешек выпал, оказавшись пластмассовым. В Варшаве ювелир камушек вставил на место и попросил в Москве не разоблачать польскую ювелирию.

В Освенцим я поехал один. Жена там была в молодости и второй раз ехать отказалась.

На воротах “Arbeit macht frei”. В переводе: труд освобождает. Действительно, освобождает. От жизни.

Лагерь “мученичества” был основан в 1940 году для польских политзаключенных. Со временем в ход пошла вся Европа, в основном евреи. За пять лет истребили полтора миллиона. Узника встречали с музыкой, отбирали скарб, стригли, раздевали, снимали очки, протезы, загоняли “помыться”, изымали дорогие зубы – и в печь. Пепел – на поля. Безотходное производство. Между началом и концом, если повезет, тяжкая непродолжительная работа.

Страшен Освенцим. Но я вспомнил другой музей под открытым небом…

Давно, когда меня не печатали, “Новый мир” для поддержки предложил командировку на выбор. Я хотел на Сахалин, но журналист Александр Нежный отсоветовал: только Уренгой. Но не в “голубом золоте” дело, уточнил он. От Надыма до Уренгоя Нежный наказал мне ехать 250 км на трубовозе. Вдоль Мертвой дороги.

Знаменитый очерк Александра Побожего “Мертвая дорога” в “Новом мире” я читал и послушно полетел в Надым.

В Уренгой добирался всю ночь по зимнику. На ухабах фары трубовоза выхватывали очертания приземистых запущенных поселков вдоль дороги; поселки цеплялись один за другой. Я заснул. Только утром я понял, почему мне было велено не лететь, а именно ехать. Зимник шел вдоль Полярного круга, почти касаясь той самой легендарной Мертвой дороги. Прокладывали ее зэки. В 49-м Сталин сдуру задумал связать Салехард с Игаркой железной дорогой. Расстояние как от Москвы до Бреста. Концы дороги сростить не успели – Сталин умер. Дорогу бросили, ни разу по ней не проехав. В тундру уйти по сию пору она не может, подпираемая вечной мерзлотой, укрепленной арматурой из человеческих скелетов. Полусгнившие ребра шпал так и лежат поверху. Сопровождающие дорогу поселки-зоны, растянувшиеся на сотни километров, – лагерь голимой смерти, ибо минус шестьдесят.

Та же надпись на воротах Освенцима.

Соревнование по мученичеству неуместно, но все-таки?.. В Освенциме за пять лет уничтожили полтора миллиона, чужих. А сколько за те же пять угробили, вернее урыли, здесь? И своих?.. Может быть, Ванессу Редгрейв, перед тем как она сделала свой странный вывод относительно душегубства, занесло сначала на Мертвую дорогу, а потом в благостную пастораль Дахау?.. Тогда действительно Холокост может показаться не запредельным. Сравнивать злодеев, конечно, нельзя: Сталин и Гитлер – оба хуже. На жутком пространстве от Чукотки до Испании, где был сплошной лагерь мученичества, уже не разобрать, где, когда, кому было хуже. Не будем беспокоить мертвых. Тем более что у Бога мертвых нет.

Напоследок в Варшаве я встретился с Адамом Михником.

На встречу с ним я взял жену, не учтенную протоколом.

Огромная квартира Михника была завалена книгами; казалось, они даже на потолке, во всяком случае, так отражались в стеклянном круглом столе посредине гостиной. И фоты: с Папой, Валенсой, Вайдой…

Предполагаемого умного разговора, слава богу, не возникло с самого начала. Михник спросил, какую кухню предпочитает жена.

Она замялась.

– Да она, понимаешь, вегетарианка, – виновато промямлил я. – Ей какой-нибудь ботвы…

В переполненном ресторане Михнику сразу накрыли стол, и на нас по блату смотрели с почтением. Михник заказал мне качку, то бишь утицу. Я ожидал крылышко, в лучшем случае ножку и лихорадочно старался не забыть вопросы. Принесли сначала борщ с пампушками, затем утю. Качка оказалась мастодонтом на полстола. С политикой было окончательно завязано. Выяснилось, что отец Михника знал деда моей жены. Она напомнила Адаму, что мать Мурки, стоматолог, чинила ему, пятнадцатилетнему, зуб и, придя домой, сообщила семье, что мальчик, который был у нее сегодня на приеме, необыкновенный и обязательно прославится. Михнику сообщение понравилось, он поскреб затылок:

– Мурка?.. Мурка?.. Мать ее не Мариной звали? Марина Прапорова!

Память у Михника оказалась феноменальной. Вокруг Муркиной матери и деда моей жены он еще навспоминал тьму людей, их биографии, массу необязательных очень интересных подробностей. Исподволь вплелась-таки неизбежная, пропади она пропадом, политика и всякое разное. Михник – историк по образованию. Кроме того, он лично и творил историю Польши последнего уникального периода. Того самого, который подтолкнул мое поколение к жизни. Это он, Адам Михник со товарищи, невосстановимо порвал пасть мировому коммунизму. Я всячески провоцировал его сделать политический вывод, дать решительную оценку польской ситуации, короче, разводил на кухонный московский базл. Михник только хмыкал, на подначку не покупался. Даже очевидные выгодные для себя по сиюминутному сюжету выводы не делал, если не был уверен в их стопроцентности. Вот уж действительно: Прасковья Адаму тетка, но правда – мать. Ради красного словца он жалеет не только мать и отца, но даже и очевидных врагов. Историк, ничего не попишешь.

К шестидесяти годам Михник привык к своему изъяну и заикался громко, не стесняясь. Ему явно было не очень интересно с нами, он часто отвлекался на треп с официантом. А больше всего, наверное, Михнику сейчас хотелось домой. Но я не мог упустить момент.

– А ведь это, Адам, не ты меня, а я тебя поить должен. И гусями кормить, – сказал я в конце застолья.

– Для чэго? – не въехал сразу Михник.

– Ты меня опубликовал.

Я не стал разжевывать, было интересно, поймет ли сам.

– Хм?.. – Михник почесал репу. – Не розумем… А-а… Понял. Так-так.

– Скажи мне, пожалуйста, как же все-таки у вас вся эта муть вышла, с Качиньскими? Все-таки у вас и “Солидарность” была, и – Папа?.. Близнецы-то почему всплыли?

Адам устало пожал плечами:

– К-караван устал.

– Караул, – поправил его я.

Михник невесело усмехнулся:

И – к-караул. И – к-караван.

– И надолго перекур? – спросил я под самую завязку.

– Лет пять… Не больше.