Текст книги "Черно-белое кино"

– Молодец, Серьга! – кричал папа.

– Молодец, Серьга! – вторили кримпленовые тети.

– Ничего хорошего, – мрачно сказал пожилой дядька в шортах, со шкиперской бородкой, похожий на профессора. – Спину мог сломать.

Дядька действительно оказался профессором и капитаном маленькой двухпарусной яхты – швертбота, на которой он только что вернулся из кругосветного путешествия по Селигеру. Он видел мое геройство, и папа Женя легко уговорил его взять меня в следующее плавание.

Швертбот, накренясь, неделю бесшумно носился по Селигеру навстречу ветру, солнцу и счастью… Шипящая вода за бортом, убаюкивая, почесывала бока яхты… Я загорал на носу, читая “Трех товарищей” Ремарка, и обожал папу Женю. Это был последний наш с ним совместный отпуск – я перебирался в другой возраст.

Спустя годы я попытался в санатории повторить его опыт курортного Ловласа, но ничего из этого не получилось: все дамы были глубоко пенсионные, обремененные болезнями. Лишь одна очаровательная миниатюрная барышня с ямочкой на щеке, стриженная под седого ежика, обратила на меня внимание, но оказалась лесбиянкой и умоляла меня на коленях, чтобы я, используя свой писательский статус, свел ее с солисткой филармонии Кисловодска, которая пела по средам в столовой нашего санатория после ужина.

Но одного своего товарища папа Женя скрывал от меня всю жизнь – артиста Михаила Глузского, с которым учился в школе. Наконец я был приглашен на бенефис Михаила Андреевича – восемьдесят лет. Опаздывал. Звенел третий звонок…

– Я Сережа Каледин, сын Жени Беркенгейма! – рванулся я к пожилой даме, по всей видимости, жене Глузского, протягивая руку за пригласительным билетом.

– А кто такой Женя Беркенгейм?!

– Папа мой! – опешил я. – Евгений Александрович Беркенгейм… Они с Михаилом Андреевичем на одной парте сидели…

– На одной парте с Михаилом Андреевичем сидел наш друг Женя Щёкин, – раздраженно отчеканила дама. – Он уже в зале. Вы кто?

Выяснилось: папа семьдесят лет на всякий случай таил от знаменитого друга свою настоящую сомнительную фамилию, называясь нейтральной фамилией бабушки Саши.

Можайская детская воспитательная колония, 2004 г.

Отец читал мало, но меня одолевал, потирая уставшие глаза под очками. Итогом всегда было опасение, что на меня обрушатся кары властей – за скрытую антисоветчину.

После окончания экстерната я поступил в институт связи к товарищу папы Жени – декану. Правда, со второго курса я сбежал в армию за солдатской дружбой и возмужанием. Когда я стал в стройбате доходить и прощался с жизнью, он откопал в Москве старого еврея – основоположника Ангарска, на окраине которого притулился наш свирепый 698-й В СО. И ученик еврея, командир дивизии, перевел меня в штаб чертежником. Благодеяниям папы Жени несть числа. Почему-то я все воспринимал как должное – без благодарений, до которых так охоча была его нетребовательная душа. Может быть, потому, что первый толчок к действию ему всегда давала мама Тома, он лишь тщательно исполнял ее пожелания.

– А чего ты с ним все-таки развелась? – спросил я как-то ее.

– Маловат он для меня стал.

Но перед смертью успела покаяться:

– Прости, Женька. Спасибо тебе за все. Дети-внуки тебя любят. Только вида не показывают – моя вина: не научила. Но ты не зазнавайся, помни, что все равно ты сволочь.

– Почему, Тома? Приведи пример.

– Пожалуйста… – Мама Тома начала было вспоминать, но ей тут же стало скучно. – Да ну тебя к черту!..

А вот я покаяться перед папой Женей за то, что рано потерял к нему интерес и один раз на него даже замахнулся за мелкое вранье, так и не успел.

Выйдя на пенсию, папа Женя устроился лифтером в больницу. В белом халате поверх костюма с галстуком командовал служебным лифтом с лязгающими решетками. Но лифтом не ограничивался, бескорыстно развозил каталки с немощными. Врачи в нем души не чаяли, страстно желая полечить. Нашли у него сердечную недостаточность и уложили… Прошел месяц. Папа Женя, человек абсолютно здоровый, но мнительный, уверившись, что серьезно болен, на глазах сходил на нет. Потерял аппетит, скорбно глядел в потолок – прощался с жизнью. Под видом посетителя я привел своего товарища-врача. Тот прошептал: “Домой немедленно – уморят”. Врачи наотрез: “Если вы его заберете, мы его потеряем!..” Папа Женя в дебатах не участвовал, осеняя нас вялой исхудавшей рукой: “Не надо спорить, мои дорогие… ” Редко о нем так заботились. Наперекор врачам мы усадили его в машину.

Первым делом он съел тарелку харчо и попросил добавки.

– А винца? – предложил я.

– Лучше – водочки, – все еще безжизненно прошелестел папа Женя.

Два дня он еще “поболел” по инерции, принимая обеспокоенную родню с визитами, на третий – вылечился.

У Макса Голикова умерла мать, тюремная жена-горемыка. Шатохин отпустил его на похороны под надзором Ирины. Ирина принесла ему одежду сына. Белую Крысю Макс оставил на попечение Коли Сарафанова.

Хоронил, как водится, папа Женя, я лишь дал деньжат. Облезлая однокомнатная квартира на Щелковской, электричество отключено за неуплату. Красный гроб на столе… Зеркало в пошарпанном шифоньере завешено полотенцем. На продавленном диване из засаленной подушки без наволочки торчали остья. На похороны пришла соседка с вялыми гвоздиками и два другана Макса, которых он на суде отмазал, взяв вину на себя.

Когда стали выносить гроб, он предательски заскрипел…

– Сэкономил? – прошипел я папе Жене на ухо. – Развалится.

– Других не было, – без заминки соврал он.

– Папа Жень, а что надо говорить на похоронах? – тихо спросил Макс.

– Можно – ничего, сынок.

На следующий день мы возвратились в колонию.

– У тебя УДО на носу, – напомнила Максу Ирина. – Веди себя хорошо.

Но ее напутствие оказалось зряшным. Макса в колонии встретила беда. Его отрядный, прыщавый лейтенант-недомерок, приказал Коле Сарафанову выставить белую Крысю на бой против Крысюка, чемпиона зоны. Крысюк победил без драки – Крыся умерла от страха. Макс похоронил Крысю в цветочной клумбе, поставил крестик, избил Колю Сарафанова и сломал отрядному нос.

Дело замять не удалось. Максу добавили срок. Шатохину припомнили былые заслуги и отправили на пенсию. Ирине дали понять, что и ей тоже пора “с вещами на выход”, – она уволилась. В зону меня больше не пускали.

Когда-то я купил маме однокомнатную квартиру на Коровинском шоссе. Она доживала в охотку, любуясь индустриальным пейзажем: вдалеке парили градирни, скрежетали экскаваторы, по Окружной бежали крохотные машинки…

Последняя страница “завещания" папы Жени.

На высоченном тополе против ее балкона свила гнездо ворона. А тут некстати вернулась зима, пошел снег. Ворона, поспешившая снести яйца, сидела на них недовольная, запорошенная снегом. К ней прилетал муж – приносил корм. Мама с тревогой наблюдала за птичьим семейством. Папа Женя привез семечки – мама Тома привадила кормильца. Он прилетал на балкон, требовательно каркал. Мама открывала дверь в комнату, семечками делала дорожку внутрь – тот заходил погреться-погадить и, сытый, улетал с монеткой в клюве.

Потом мама Тома заболела и захотела поближе к дочери, внучкам…

И папа Женя снова отличился. Больше всего ценя уважение бывшей жены, он взял низкий старт и сменял мамину однокомнатную железобетонную квартиру на двухкомнатную в кирпичном доме возле метро Аэропорт, по соседству с дочерью. Без доплаты!!! И продолжил пасти маму Тому до конца. Делал ей творог для диеты: квасил молоко, переливал, отцеживал и каждый раз изумленно изучал выход продукции – получалась кроха.

Но и чудо-операция с обменом оказалась не последней. Он вошел в раж. Ему шел восемьдесят третий год, он шутливо поговаривал о финише. В то время мы с женой и сестра с семьей теснились, взаимно недовольные, на даче под Можайском. Папа Женя поглядел, послушал наши распри, взял у меня отступного за сестрину часть участка и купил ей другую дачу – в Вербилках. Я помогал с переездом. Дачка была не ахти, сестра скорбно поджимала губы.

Мы с зятем корячились с холодильником, как вдруг за спиной звонким знакомым голосом Олега Ануфриева зазвучала песня: “Парохо-од белый, бе-еленький, черный дым над трубо-ой. Мы по палубе бе-егали, целовались с тобо-ой… ”

Я обернулся и выронил холодильник… По прозрачному сосновому бору за полем действительно плыл белый пароход!.. Я кинулся смотреть. Трехпалубный “Михаил Калинин” по каналу “Москва – Волга” пилил в Астрахань. Я протяжно взвыл: “Хочу-у!.. Меняюсь!..”, но сестра уже въехала в тему – вцепилась в дачу. Папа Женя ликовал.

А осенью он поехал к отдаленной родственнице заклеивать окна и на подоконнике легко умер от разрыва аневризмы аорты.

Я орал: “Винни Пух сраный!.. Хлопотун Полоний… Куда поперся?.. Какие, на хер, окна!..”

Девяностолетняя тетя Зоя, которую папа Женя в письме-завещании категорически велел в богадельню не сдавать, увязалась с нами в крематорий, но не разобралась, куда съездила, улыбалась: “А я не поняла, у кого мы в гостях были?”

В похоронной суете я наткнулся на странную сумку: шерстяные носки, кальсоны, чеснок, сгущенка, чай, сигареты… Потом догадался: он собирался к Максу в Тамбов на взрослую зону. И, как всегда, – тишком.

В гробу папа Женя выглядел франтом. В синем блейзере с золотыми пуговицами, который я привез ему из Англии и который он при жизни не носил – берег на достойный случай. И – улыбался, не сомневаясь, что прожил жизнь лучше всех.

“Каледин придумал новый жанр…”

Рассказы, которые собраны под этой обложкой, впервые встретились читателям на страницах журнала “Огонек”. Начиналось это так. Я позвонила Сергею Каледину с просьбой написать что-нибудь для журнала. Дозванивалась долго – Каледин жил где-то глубоко в Подмосковье, то сигнал терялся в пространстве, то никто не снимал трубку. Наконец меня постигла удача – писатель отозвался. Выслушав меня, он вздохнул:

– Ну и что вам написать? Я уже про все рассказал. И вообще я живу в деревне… Да, кстати, если вы некрасивая и очкастая, то писать не буду.

Я поняла, что сейчас он положит трубку и второго разговора не будет.

– Ну напишите про это… Вот про то, почему вы живете в деревне.

– Ладно, – неожиданно согласился он, – про это напишу.

Через полгода он появился в редакции с рассказом и ананасом. Рассказ так и назывался “Почему я живу в деревне”. Появлению Сергея предшествовали долгие телефонные переговоры – он писал и переделывал текст. Потом читал вслух и переделывал. Потом рассказ читала жена, и Сергей, прислушиваясь к звучащему слову, перекраивал, переворачивал, вычеркивал уже готовые строчки. Зато после этого каждая его фраза звенела как бубен – в ней не было ни лишнего звука, ни посторонней интонации. Я наблюдала за этим, как за работой часовщика, – в наше время слова и тексты родятся быстро, писателей легионы, некоторые присылают в редакцию свои произведения, не удосужившись проверить грамматические ошибки.

Так возник мир, в который вошел читатель этой книги Сергея Каледина. Мама Томочка, папа Женя, сын, теща-ингерманландка, соседи по деревне, обитатели Можайской подростковой колонии, дружки-подружки…

– Каледин придумал новый жанр, – всякий раз, прочитав его новый рассказ, говорил редактор “Огонька” Виктор Лошак. – Из живых людей извлекает литературу.

Не просто литературу. Как в Венеции каждая свая, вбитая в илистое дно, – часть этого города и его истории, так и с каждым героем Сергей отстраивал свой мир, свою Иокна-патофу, населенную людьми, имеющими совершенно особые, но единственно возможные в его космосе взгляд на мир и логику поведения.

У него почти нет молодых героев. “Пациент” Каледина – изуродованный жизнью и родной историей титан. Битый, обобранный, преданный, смешной, часто вздорный – и абсолютно величественный в упорстве прожить жизнь по своей правде, в неприятии пошлых законов, по которым “весь мир крутится”. Таких людей сейчас не делают. Мы с ними встречаемся иногда случайно и запоминаем навсегда, подозревая, что они-то и есть та самая “соль земли”. Каледин отыскивает их с упорством кладоискателя и помещает под увеличительное стекло писательской оптики.

Если понадобится когда-нибудь памятник той эпохе, из которой мы все вышли и которая теперь ушла навсегда, оставив воспоминания, анекдоты, письма и фотографии в ящиках комодов; если когда-нибудь кто-то захочет понять, что за люди населяли ту страшную страну и то плотное время, какие страсти надрывали их душу и давали силы жить и умереть не в стыде; если понадобятся доказательства того, что литература не кончилась в стране с полной и окончательной победой денежных знаков над прочими ценностями, то полезно будет взять с полки эту книгу Сергея Каледина.

Екатерина Данилова