Текст книги "Черно-белое кино"

Чехол для люля

– Вась, посмотри, какая женщина!..

Из песни

Глеба я встретил возле цирка. Тощий, беззубый, в седой длинной бороде, но в шляпе и штиблетах на босу ногу Не виделись мы год. Или два.

– Э-это, мол… как раз сказать хотел временно… Переписал бы ты рассказ, а то от людей неудобно. Переправь поскромнее. – Глеб и к старости не научился говорить по-человечески: тянул слова, вставлял ненужные, при этом страдальчески морщился, будто заранее знал, что любое толковище бессмысленно – никто никого не слышит и понять не может.

Повесть “Шабашка Глеба Богдышева” (про него) я написал тридцать лет назад, и вот только сейчас он отозвался о ней более-менее вразумительно.

– Как живешь, Глебушка?

– Инсульт вылечил временно.

– Это как это?.. – опешил я.

– Босиком ходил на даче и молчал полгода. Прошло… Под женился.

– На ком?

– Еврейка с гор, Хава Исаевна.

– Опять “красавица-богиня-ангел”? Где взял?

– Здесь на Цветном, я же дальше не хожу. Идет носатая такая, скрюченная, выглядит культурно. Хочешь, свадьбу отметим.

Первая жена Глеба была дочерью атомного академика. Глеб перед свадьбой кончил физтех, выиграл полуфинал Москвы по боксу и сделал открытие по физике твердого тела, которое похвалил молодой еще Андрей Дмитриевич Сахаров, приятель тестя. И оказался на распутье: наука, бокс, охота или возлюбленный с детства алкоголь, от которого Глеб отказался “временно”, пока учился и занимался спортом? Алкоголь победил. Глеб подарил открытие брату, тоже физику, по-тихому разошелся с женой и занялся, не отвлекаясь, любимым делом. От ранней смерти его спасало природное здоровье и полное отсутствие аппетита – в нем ничего не бродило, не портилось. Он даже и не потел, а потому не очень любил и мыться. На шабашках гигиеничный Васька совестил его: “Ну, хотя бы гениталии помой”. Глеб лишь морщился: “Да какой там у русского человека гениталий… так, ерунда… ”

Я пригласил былую команду: Зайонца, Ваську и Люлю. Зайонц пришел с букетом роз.

– А где невеста?

– Отсутствует временно. – Глеб пожал плечами. – Она мне не докладывает. Может, в горы подалась.

“Времена года” – панно, оставленное на память Люлей на моем дачном заборе.

Вторая комната в его квартире на Цветном была завалена грубыми овечьими шкурами, упрямо стоявшими колом. На диване – гора мужских помазков.

– Побриться решил, Глебушка? – приподняв дымчатые очки на золотой цепочке, чтобы лучше разглядеть перемены, спросила Люля.

Глеб потеребил длинную, как у старовера, бороду.

– Хава Исаевна бизнес хочет наладить.

Внимательный Зайонц, профессор-геофизик, бард, картавый эстет – наш бывший начальник по Кызылкумам – обнаружил у Глеба на виске свежий шрам. Достал пенсне.

– И-ирочка, – смущаясь, пояснил Глеб. – Огорчилась, что подженился… Убить намеревалась в пьяном виде временно, отверткой. В кость попала.

– Порву… – неожиданно высказалась элегантная Люля. – Ботва голомондая. Пардон.

Ирочка – вторая жена Глеба. Из легких Цветных девушек. Узнать я ее не успел – Глеб не знакомил, сказал только: “Зайди сам в булочную в Печатниковом и на кассе сразу увидишь ее злое лицо”.

– Акугатней надо, Глеб Федогович, – сказал Зайонц, пряча пенсне. – А вы, Василий Дмитгиевич, пгекгасно выглядите.

Вася Козырев в лаборатории Чермета нагревал образцы редких сплавов, которые затем рвал на бешеных машинах. Сейчас он принес Зайонцу пучок жаропрочных прутков для камина. Вася, не торопясь, расчесал недавно отпущенные бакенбарды, компенсирующие лысину, и запоздало прокомментировал Люлину реплику:

– Убьешь говно, а сядешь как за человека.

– Какие ты, Вася, бакен… бауэры себе завел, прямо Иван Александрович Гончаров, – отпихивая сомнительный разговор, сказала Люля.

Но Вася с темы не слезал:

– … Ирка Жорику хромому давала, Исааку давала, Сюсе давала… И мне давала, если на то пошло. Я тебе, Глеб, не говорил – огорчать не хотел…

– Васи-илий!.. – укоризненно протянула Люля. – Сэ требьен!

Глеб поморщился.

– Да это когда было-то?.. Еще на старой рабо-оте… Это не считается. Я Ирочку люблю, красавица-богиня-ангел.

– А что ж тебя на евреек-то потянуло? – не унимался Вася, переключаясь на Хаву Исаевну. – Плохо кончится.

– Вась, не гони-и… – вскинулась Люля. – Я тоже жидовка наполовину.

– Ты у нас тихая славянка, – улыбнулся Зайонц, – а вот я действительно не Иванов.

– Ты, надеюсь, ее еще не прописал? – сквозь зубы процедил Вася.

– А как же! – шустро отозвался Глеб. – Ей жить-то негде, она на лавке спала – напротив Никулина Юрия Владимировича.

– Мда… – вздохнул Зайонц.

– Совсем дурак, – покачал головой Вася.

Глеб решил нас проводить. Сначала пошел просто – в рубашке. Вернулся. Надел пиджак и долго стоял перед вешалкой.

– Тяжело, Глебушка? – сочувственно спросила Люля. – Понимаю.

Глеб натянул телогрейку. Задумался и телогрейку заменил на плащ с ушанкой. Потом решительно надел пальто, шляпу, шарф и проводил нас от двери своей квартиры на первом этаже до выхода из подъезда – метров пять.

Я подвез Люлю до дома. По дороге продолжил воспитательную работу, которой безуспешно занимался лет сорок, пытаясь довести Люлю до совершенства. Сейчас критиковал за неверное воспитание дочери.

– Больше не звони, – сказала Люля. – Я тебя просила: хватит меня учить – не улучшай породу. Не слушал. Мы были с тобой Чук и Гек, а теперь ты будешь один Чук.

Давным-давно, в прошлом веке, Глеб запил. Наркологи тогда на дому не обслуживали. Я поехал к Люле в музей Чехова, где она работала экскурсоводом и мыла полы. По дороге зашел в магазин “Кабул” рядом с планетарием, купил ей подарок – коричневый мешок под названием “чехол для люля”. Что такое “люль”, продавец объяснить не мог.

Люля заканчивала экскурсию.

– Слушай, чего я сегодня ляпнула: “Антон Павлович Чехов родился в своем родном городе Таганроге…” Совсем заработалась…

Потом я излагал ситуацию, она же сосредоточенно стригла ногти в ящик письменного стола. Кто-то заглянул в комнату.

– Уборная – следующая дверь, – не поднимая глаз от ногтей, привычно отреагировала Люля. Потом задвинула ящик. – Поехали. – Надела темные очки, через плечо – объемную сумку с косметикой.

Я потеребил Глеба: живой? Он открыл глаз, обнаружил молодую даму в сером пиджаке с желтыми квадратами.

– Ка-кая клет-чатая…

Люля завела реанимацию: чай, бульон, пилюли… Глеб начал оживать.

– Мне любой алкоголь нипочем, я его знаю в лицо, – заявила Люля. – Со мной Галя Фасонова в школе сидела. От нее утром всегда водкой пахло. Я ей говорю: нехорошо, Галя, водку пить перед уроками. Она обижалась: это не водка, – отвечает, – а календула, в аптеке продается без рецепта.

– Давай… вместе жить… временно… – пробормотал оживший Глеб.

Люля выпустила дым кольцами – меньшее через большее, стряхнула пепел, по-особому щелкнув ногтем по фильтру.

– Подумаю…

– Чертей видел, – сосредоточенно сообщил Глеб, – в том угле…

– Ну, это просто домашние животные, – по-матерински нежно промурлыкала Люля, разминая в стакане снотворное, – их белочка за ручку привела. Я вот вчера была в “Ромэне”, у них с цыганами совсем плохо, хоть сама на сцену выходи, – толстые, двигаются с трудом, петь совсем не могут.

Отец Люли и моя мать работали в издательстве “Художественная литература”. Отец, сын врага, сидел, воевал, хромал с палкой, острил заикаясь, был очень образован. Дамы от него таяли. Но жизни боялся. А вот жена его, русская красавица, не боялась ничего. Такая же получилась и Люля. Материнскую красоту ей Бог недодал, компенсировав фигурой, презрением к корысти, художественными талантами и феноменальной лживостью, которая была не столько враньем, сколько вдохновением. Если она приезжала на трамвае, уверяла, что на троллейбусе. “Зачем ты врешь всю дорогу?!” – бесновался я. Она лишь плечами пожимала: “Хочешь быть честным, ходи голым”. Могла спустя десять – пятнадцать лет продолжить прошлую версию с нужного места и никогда не сбивалась. Правдивых женщин презирала за неоригинальность, отказывая им в уме, ибо считала, что умных женщин не бывает: умная женщина – мужчина. Но из колоды ее подруг не вывалилась ни одна карта. За успешное окончание Литинститута премировала меня восточной красавицей с фиалковыми глазами, Зарой, похожей на персидскую миниатюру, – переводчицей с норвежского, с которой я по дури в скором времени поругался. Обезбабел и снова приполоз к Люле.

– Та-ак, понятно, – раздраженно сказала Люля, – шурик зачесался. Поехали.

На окраине Москвы нас уже ждали барышни. Одна тощая, будто изъеденная глистом, вторая – жирная, шершавая, Виолетта. Она сразу замкнула дверь на ключ и сунула его в карман. Обе-две положили на меня глаз и стали нагнетать алкоголь. Пошли танцы… Виолетта неуклонно влекла меня в другую комнату. Я намекнул, что пора бы домой, но по ее личику понял, что об этом не может быть и речи. Я глянул в окно: этаж второй, но высокий. Люля, угнездившись в кресле с ногами, с интересом наблюдала за происходящим. И тут заворочался ключ с той стороны. Пришел чей-то муж. Коротенький, тоже жирный, перехваченный офицерским ремнем, молдаван, с золотыми напыленными зубами, в крашеной кепке на глазах – Азазелло!

– Ро-омочка, – заверещала Виолетта, наливая супругу штрафную. – Это Сережа Каледин, Люлин товарищ, писатель…

Азазелло накатил стопарь с бугром.

– К Вилке, пидор, клеисся!.. Завалю!..

Экуменические боги!.. Царю небесный!.. Я еле выбрался. Из подъезда вслед за мной вышла довольная Люля.

– А теперь немедленно помирись с Зарой… Идиот.

В Бога и чудеса Люля не верила. Гадала на картах таро. Знала Москву лучше Гиляровского. По просьбе отца закончила областной пед, практически в него не заходя. Не прочла ни одной книжки, кроме моих по дружбе; может быть, еще – “Унесенные ветром”, потому что жила по Скарлетт: “Об этом я подумаю завтра”. По ее логике и образу мысли дважды два не всегда бывало четыре. Я никогда не видел ее настоящего лица – штукатурилась она даже на ночь. В детстве, помню, носила веснушки.

Ее мужей и кавалеров я не успевал отслеживать. Мужчины как класс ей нравились, но не очень: “Недоделанный все-таки субстрат. Всех гонор жрет. Чем больше денег – тем меньше чувство юмора”. Однако для каждого у нее находился индивидуальный подход. С сексом, правда, была напряженка: Люля эту утеху не жаловала. Но мужики от нее торчали. Разлюбив одного из них, самого-самого, она выбрала очень мудреный способ вернуть свои письма: долго навязывала ему ошибочный свой образ, пока тот не уверился, что Люля сволочь, и, стало быть, блистательные письма к нему писала не она, Люля, а другой человек.

Детей она любила теоретически, но когда подошел предел – подобрала кондиционного отца и родила дочку, красавицу в бабушку. С животом она не светилась. Ей не нравились беременные с эстетической стороны: “Ходят важные, раздутые, идейные – фу!” Опроставшись, достала из колоды “няню” – Митеньку. Митенька на два года поселился у нее в доме и поднял девочку. Нашей вольнице его присутствие не мешало. Иногда он, правда, возникал, строгий, на кухне: “Люля, твоя сраная собака вынимает у ребенка соску изо рта”. “Митенька, – вяло отмахивалась Люля, – оставь сраную собаку в покое. Или удави”.

Мы ели-пили, пели и плясали, шатались с гитарой по ночной Москве и Ленинграду. Я не вылезал от Люли, иногда мы спали на кухне валетом на раскладушке. В пять лет способностями дочка пошла в Люлю, научилась читать, стала наблюдательной: “Мама, а Сережа Каледин, пьяный, упал в уборной, как Мертвая Царевна, которая съела отравленное яблочко”. Родители Люлю обожали, выделяя ей значительный пансион, хотя отец и возмущался, что дочь беспардонно поит всю хиву.

Когда пришла пора ездить за рубеж, прямо из Шереметьева я мчался к Люле. Ночью из окна ее кухни на шестом этаже было видно сказочное пересечение Садового кольца с Бульварным – “Бульвар Капуцинов” Клода Моне, который я уже видел воочию. Я не слезал с подоконника. Кухня была намолена, сюда в былые времена к ее отцу прилетали заоблачные гости: Галич, Высоцкий, Ким. Сама же Люля напрямую дружила с уже пожилой, но еще красивой Ольгой Всеволодовной Ивинской – Ларой из “Доктора Живаго”.

На кухню бесшумно проникала грациозная серая кошечка, тоже Люля, гривуазно падала передо мной на спинку, раскидывая лапы попарно в разные стороны, как в лезгинке, и требовательно смотрела холодным взором: “Чего сидишь без толку? Почеши”.

Василий Козырев – товарищ по шабашкам.

Однажды я долго был в отлучке, а когда приехал, уткнулся в беду: мою сестру бросил муж. Никудышный, завалящий. Но сестра вместо радости лишилась сна, похудела на двадцать килограммов – кольца попадали с цыплячьих лапок, ходила с полотенцем от неукротимых слез и вся мелко тряслась. Я повел ее к психиатру. Он отвел меня в сторону: “Готовьтесь к худшему… к суициду. Срочно – мужика”.

Я к Люле. Она играла с Люлей: кидала ей желуди – кошка накрывала их лапкой на лету.

– Лев Яшин, – сказала Люля. – Но старая: хвост рыжеет, усы повисли. Скажи, Люля, зачем женщине усы?

Я пал на колени. Люля выпустила дым Люле в морду:

– Уйди, мешаешь… А Ленка твоя совсем овца малохоль-ная?

– Не совсем.

– Да-а… К ветеринару ее надо, не к психиатру… Где я тебе мужика возьму?.. Все козлы. – Люля смолкла, но я услышал, как, глядя в окно на шестиэтажный тополь, она уже “листает” записную книжку, которой у нее сроду не было.

Она свела Ленку с козырным, но залежавшимся в колоде бубновым валетом и накрыла парочку тазом. Тому браку уже двадцать лет.

Но более всего Люля любила благотворить людям ненужным ей – это была особенность ее благодеяний. Разгадать ее я не мог, злился и называл “монстрой”. То, что она нетиповая, я понял в четырнадцать лет. Она мне рассказала, как поднимала петли на чулках. Я заслушался, просил – еще. Она вспомнила, как стояла во дворе в Орликовом переулке за солеными огурцами: бабки в очереди писали номера на ладони чернильным карандашом, номера под дождем расплылись – бабки передрались… Как рисовала на ногах чулочный шов, чтобы казаться взрослой… Я все забывал, слушая ее байки, пропускал встречи с дворовыми хулиганами, портвейн и танцы в клубе “Красный Балтиец”.

Глеб с Люлей сомкнулись. Без секса.

– Кого ты больше любишь, меня или Глеба? – допытывался я, изображая ревность. – Ведь Глеб тебя не слышит. Я – единственный покупатель.

– Глеба, – не раздумывая, ответила Люля и пошевелила легкими прозрачными усиками, пробившимися сквозь толстый слой макияжа. – С тобой все ясно, а Глеб – загадка, нерешаемый кроссворд, отдельный человек.

– О чем вы с ним разговариваете?

– С кем, с Гле-ебом?.. – выпучилась Люля. – А зачем мне с ним разговаривать? Он и говорить-то толком не умеет. У него другие активы: он божий человек. И жизнью любуется, как художник: на розу и на жабу смотрит одинаково – с умилением.

А жизнь Глеба на Цветном была совсем не умилительна.

От отца ему досталась черная “Волга”. На нее положили глаз грузины с бульвара: продай. Глеб понял: машину заберут, денег не дадут. Но согласился. Приготовил даже закуску – обмыть сделку. И позвал Николая Степановича, школьного товарища. Пришли покупатели. Старшой достал для убедительности выпрыгивающий ножик, но, увидев хороший прием, подобрел. Глеб уселся на разложенный диван в не прибранную с утра постель. Нотариус разложил бумаги…

И тут из маминой из спальни выполз Николай Степанович, огромный, с челкой – ужасный Коля! С фотоаппаратом.

– Лежа-ать!..

Глеб с двух сторон от себя сдернул тряпье – с длинного винчестера, как у Зверобоя, и с короткоствольной пятизарядной мелкашки. И пальнул для начала пару раз из мелкой поверх голов.

А Коленька-дружок, страшная легенда Цветного, фотографировал покупателей вспышкой и рычал:

– Стряпчего живьем!.. Нос резать!..

Глеб еще пульнул, склоняя покупателей к полу.

– Ползком!.. – орал Коля. – Ра-аком, я велел!..

Нотариуса он приподнял и отоварил в лоб, тот сложился пополам и прилег.

Потом друзья пошли пить пиво. Коля от любви всегда звал Глеба только по имени-отчеству, Глеб Федорович, и очень не любил, когда тому дерзят. И тут, на беду, Глебу за пивом сказали негрубую резкость, но матом. Коля пивной кружкой, не раздумывая, проломил грубияну голову. Того увезли в Склиф, из которого он вышел дураком, а Колю привычно – вместо долгой тюрьмы – в родную Кащенко.

Легкие девушки с Цветного всегда обращались к Глебу за помощью. Глеб карал обидчиков. Как-то пришла к нему за помощью вся в синяках, заплаканная, совсем уже обтерханная его бывшая Ирочка. Ее накануне сняли пьяные, не заплатили, побили и отобрали деньги. Квартиру она запомнила. И тут Глеб впервые решительно сказал: нет. Убить могу, если хочешь, а драться больше не буду: не по возрасту.

Я любил отбирать у Глеба вещи. На лесоповальной шабашке он таскал бревна в чистокровных американских джинсах “Ли”. Я не мог смотреть на это святотатство без слез. Когда он загадил их смолой окончательно, я не выдержал: “Снимай!” Глеб занудил: “Пацаны корыстные, это ж спецодежда обычная… Что вы от ней с ума посходили… ” Но штаны снял. Я еле отстирал их в бензине. Потом изъял дореволюционный трехтомник Метерлинка. Опять Глеб заныл: “Какое кощу-унство… Оставь хоть где про пчелок… выдери страницы… ” Курочить книгу я не стал – отксерил Глебу “Жизнь пчел”. А немецкую старинную глиняную пивную кружку с оловянной крышкой он отдал мне сам. В этой кружке, стоявшей на пианино, он держал деньги после шабашек. Я негодовал, находя ее пустой: “Где деньги, Глеб?” – “Да взял ктой-то из ребят… Бери кружку, только не шуми”.

В 76-м застой достал, мы сели на мель. Васька устал от алиментов. Ездил он по пенсионному удостоверению своей покойной бабушки Акулины Филипповны, 1890-го г. р. Наконец его тормознули: “Чего вы нам суете! У вас же фамилие другое?” Васька стал сдавать кровь в нескольких местах. И Люля решила: “Все. Больше так жить нельзя. Под лежач камень хань не течет”. И вызвонила из Ленинграда Графа из той же запасной “влюбленной” колоды. Граф – кандидат биологии, опять-таки красавец и натурально – граф, “Стрелой” примчался в Москву, привез итальянский вермут, пел романсы и взял нас – Глеба, меня и Ваську – на шабашку в Норильск – менять порванные мерзлотой трубы. Нам с Глебом дал по тысяче, а Ваське полторы – за зверство в работе. Васька ухайдакивал всех, кто был с ним в сплотке. Практически не спал, ночью вешал над работой фонарь, загнать его в стойло было невозможно.

На следующий год Люля свела нас с Зайонцем, и под его руководством мы три года поворачивали Обь, Лену и Енисей задом наперед в Среднюю Азию, щупая медными штырями русло будущего канала в Кызылкумах возле Сырдарьи – вертикальное электрозондирование.

По шабашкам мы с Васькой мотались за деньгой, а Глеб – за голимым интересом, дензнаки его мало занимали. Заработанное Васька у него отбирал и выдавал по своему усмотрению.

Режим в стране Глеба не касался, только ментура донимала: отдай оружие или иди к нам информатором. Глеб кивал: “Согласен. Эт-то, мол… только удостоверение красное дайте. С гербом… временно”. Менты плюнули и отцепились. Оружие Глеб хранил на даче.

Пустыня весной – рай! Тюльпаны, маки – до горизонта! Пьяный духман!.. Пустыня внемлет Богу и звенит хрустальными колокольчиками! Никто не кусается. Эдем! Парадиз!.. Но – только неделю. Потом без перехода – ад, пекло! Пятьдесят! И уже вокруг – лишь раскаленный песок с редким саксаулом, верблюжьими черепами, обшивками недогоревших ракет. Шелушатся такыры, схватываются серой коркой опасные солончаки, маскируясь под обычную твердь, миражи морочат голову, видимость колышется в огнедышащем студенистом мареве. Зато ночью можно дотянуться до Млечного Пути. Но – комары! Мы мазались с головы до пят маслянистым репудином и, склизкие, засыпали. Глеб комаров игнорировал. Он закрывал от них только лицо огромной, боксом расклепанной, ладонью, а тощий его жилистый хлуп кровососы не трогали. В тальниках чавкали кабаны, в Сырдарье плескалась большая рыба, истошно орали ослы – Иванов, Петров, Сидоров, оформленные Зайонцем экспедиторами по трудовым книжкам.

Лев Болдыгиев, он же Глеб Богдышев.

Сначала мы работали в одежде, оголяясь кратковременно, чтоб не обгореть. Потом стали раздеваться; наконец мы с Васькой сняли плавки. Васька носил их на голове от перегрева. Я вообще забыл, куда их сунул. Глеб трусы не снимал: неприлично. В свободное время он вязал бредень с особой мотней.

Мы закончили замеры. Васька приладил Петрову на спину самодельное седло из одеяла, взял трос: собирался в пустыню ломать саксаул на топливо, а кроме того, купить у казахов араки – мы соскучились по водочке.

– Немцам рыбки захвати, – напомнил Глеб.

Однажды во время охоты мы заплутали, запилили в поселок к немцам Поволжья, ссыльным. Они забыли, что они немцы. От немцев остались только имена: Зигфрид, Марта, Детлеф… Оборванные, беззубые, они вымирали посреди пустыни в развалившихся халупах с выбитыми стеклами, рваными одеялами вместо дверей. Зашмыганный сопливый малец играл конским копытом. Приехал на лошади казах – управляющий, лениво выбил Зигфриду последний зуб за украденного барана и, не сказав ни слова, убыл. Марта подобрала зуб, вытерла мужу подолом кровь и грубо сказала Глебу: “Дай закурить”. Глеб оторвал полпачки “Беломора”: “Бите зер”. “Данке щён”, – хрипло хихикнула Марта.

Глеб стал регулярно подкидывать немцам рыбки, сайгачатины, папирос, как-то приволок даже джейрана. Васька был недоволен таким расточительством. И просто боялся: джейраны, сайгаки и даже саксаул были под запретом в Красной книге.

– Э-это, мол… Едет ктой-то временно… – вглядываясь в марево, сообщил Глеб.

Васька достал бинокль.

– Блондинка в очках… И Зайонц.

Я заметался, сел в раскаленный песок – пыталово!

– Где мои плавки?!

Вскочил, прикрылся миской, спрятался за Иванова… Осел думал о своем, пацанском, выпустив до земли основную деталь. И в такой композиции я встретил… Люлю с гитарой, длинноногую, белокожую по московской погоде, стриженную под тифозную блондинку, с неизменной косметической сумой на плече. В алых шортах. На щиколотке – золотая цепочка. В общем, это была какая-то другая Люля.

– Девушка в красном – дай несчастным! – простер к ней руки Васька. – Игорь Лазаревич, зачем вы к нам таких телок возите!

– По-олно, батенька. Это у вас гогмон иггает, Василий Дмитгиевич.

– Вася, ты похож на Джека Лондона и Мартина Идена одновременно. – Люля, осторожно промокнула пот, чтобы не повредить макияж. – Тебе из всей одежды больше всего идут плавки.

– Я их в основном на голове ношу – от ультрафиолета, – сказал Вася. – От него импотенция падает.

А Глеб все стоял, раскинув руки, как знак качества, небритый, с репьем в волосах, тощий амбал.

– Вась, дай хоть расческу временно… Эт-то не Лю-юля…

– А кто же? – Люля обернулась к Зайонцу. – Игорь Лазаревич, а парнишки-то у вас типа – запущенные. Все дуракам объясни. Да я нос себе сделала! И – круговую. – Наконец заметила меня за ослом с прибором, приспустила очки. – Не поняла?.. Это… чьё?.. – Ослик сделал два шага. – Ишь ты, какая Венера Милосская! Миску-то положи – не в бане. Уж будь естественным до конца. Ты ж у нас поборник правды. А хочешь, я тебе свои трусы одолжу?..

– Вот твои плавки! – крикнул Васька.

– Шабаш! – скомандовал Зайонц. – По коням и – на базу.

– Жарко у вас, – сказала Люля. – И змеи, наверное?

– Змея никогда не укусит бегеменную женщину, – усмехнулся Зайонц.

– Ну уж нет! – возмутилась Люля. – Хуюшки вашей Дунюшке. Пусть лучше кусает.

– На вот. – Глеб снял с себя грязную майку. – Головку прикрой.

– Надо было “чехол для люля” прихватить, – вспомнил я.

– Игорь Лазаревич, я хочу вам рыбу фиш сделать. Глеб, мне рыба нужна. Много. И мясорубка.

– Мясогубка есть, – сказал Зайонц. – Но – без гучки. Сегодня не пить!

Конечно, мы поддали ночью – под звездами. Люля пела под гитару. Потом Васька включил Адамо, Азнавура, и мы танцевали…

Рыбы мы с Глебом наловили немыслимо: сазаны, лини, судаки, длинные изворотливые щуки… Люля решила искупаться. Зашла по пояс с сигаретой в воду и застыла. Купание закончилось.

Глеб в длинных мокрых трусах любовался ею с берега.

– Такая фигуристая и стоит…

А Васька спешно налаживал мясорубку, чтобы мухи по жаре не успели накидать на рыбу червяков: вместо ручки приспособил метровый ворот от бура, которым мы отбирали пробы грунта. Просверлил, закрепил.

– От винта-а!.. – И крутанул ворот. Мясорубка загудела – стол заходил ходуном. Ворот с уханьем рубил раскаленный воздух. За десять минут Вася прокрутил всю рыбу.

Зайонц по рации кликнул друганов – вертолетных, те мигом прилетели – привезли из Джусалов водки, шампанское и мороженое.

Ночью поехали на охоту. До утра колесили по пустыне, пугая мелочь – лисиц, волчишку задрипанного, но сайгу не нашли. Нашли верблюда. Он сидел по горбы в солончаке, весь в грязи, уставший, лениво повернул на свет фар надменную голову. Невдалеке бродили две тени – волки.

– Они его и загнали, – сокрушенно сказал Глеб и выстрелил в хищную сторону. – Боятся в солончак лезть.

– Может, вытянем? – сказал Васька. – Тросом?

– Не доберемся… Казахи забьют на мясо. Вы ехайте, я его постерегу, может, чего придумаю временно…

Через полгода последнего брака Глеб “потерял” паспорт, а когда нашел, обнаружил, что выписан из квартиры. Перебрался на дачу. На Хаву Исаевну не обижался, даже восхищался ее сноровкой. А в скором времени новая родня угостила его неправильной водкой и Глеба не стало.

Я пошел к Люле сообщить горестную весть.

– Он меня подрубил под венцы, – сказала Люля. – Так с друзьями не поступают.

Я впервые увидел, как Люля плачет: слезы тонкими извилистыми проталинами текли по ее лицу, размывая толстый слой косметики, – как у грустного клоуна.

В принципе он был не Глеб Богдышев, а Лева Болдышев.

А Люля… Люля сказала, что фамилии у нее нет, и свою фотографию для публикации рассказа она не даст. Но у меня на дачном заборе осталось панно: она изобразила себя в четырех ипостасях – времена года. И рядом свою серую покойную кошечку, тоже Люлю.

Общаемся мы теперь редко, да и то по телефону. Застой вместе с дружбами давно кончился. Я так никогда и не видел ее лица без косметики. В детстве, помню, носила веснушки и тонкую талию.