Электронная библиотека » Сергей Каледин » » онлайн чтение - страница 13

Текст книги "Черно-белое кино"


  • Текст добавлен: 25 апреля 2014, 12:44


Автор книги: Сергей Каледин


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Алим суд выиграл.

Я спросил его, как он на такое решился, помнит ли он про Салмана Рушди?.. Он процитировал себя: “Думай, прежде чем делать; делай, прежде чем испугаться”.

Но кислород ему перекрыли. Саудовская Аравия, Иран и Арабские Эмираты единодушно раздумали печатать его перевод массовым тиражом. А узнав, что у него вдобавок и жена еврейка, раздумали вдвойне.


…Не догадался я вовремя скромный гарем завести на две персоны: Сурочка – для души и тихая мусульманка – для прикрытия. Никто не подсказал. Хотя, нет, вру, Сурочка предупреждала, что будет помехой. Кстати, ее очень любил Бободжан…

Я переводил Коран и очень надеялся найти в нем сокровенную разгадку бытия. Не нашел. Работа совпала с трезвым восемнадцатилетним периодом моей жизни. Много интересного прошло мимо меня, но я считал, что цель оправдывает средства. Зря считал. Трезвость ведет по прямой, ровной и скучноватой дороге. До пункта назначения доезжаешь быстро. В 2004-м умерла моя сестра, я полетел в Душанбе, не удержался и с тех пор наверстываю упущенное. По-моему, если человек начал свой путь с вином, с ним он должен и закончить. И религия не всегда мешала питию. Считается, что мусульмане не пили. Они попивали будь здоров и при халифах. А уж при саманидах, чья власть простиралась на Среднюю Азию, Афганистан, пол-Ирана (IХ – Х вв.), пили в открытую. Дворцовая знать ужинала без вина, а потом сходилась во дворце правителя и пьянствовала до петухов. У Мухаммада на свадьбе с первой женой Хадиджой вина было – залейся. Поворот наступил с упадком культуры и усилением суфизма. Это когда знаменитый Ходжа Ахрор, глава суфийского ордена Накшбандиев, повел одуревших от ненависти к ученой знати нищих мусульман на штурм обсерватории Улугбека, последнего из могикан мусульманской науки. Потом пришли узбеки и вино запретили окончательно, заменив его на опиум. Я заметил, что все дурное начинается с запрета вина.

На Коран я потратил десять лет жизни, обретя разочарование в исламе.

Вызвал вчера специальную тетку по кошкам, чтоб привела Соню в порядок. Так мало того, что Соня ее обругала матом, еще и покусала с головы до ног. И потом сказала (Соня, не тетка) мне с укором: “Сурочка меня любиила, а ты – только держишь”. Такие мои невеселые дела.


Зачем Алим накуролесил под старость, куда его понесло в рисковое разоблачение?.. Не спасать же страждущее человечество – ведь не дурак. Жил бы себе тихо-мирно, попивал для расслабухи. Выдумывал бы афоризмы, занимался любимым делом: писал книжки о происхождении имен… Меня озолоти – я бы на такое судилище не подписался: страшно!

Осенью, когда дачный народ разъезжается по домам, приходит благодать. Журавли проторенным маршрутом – через мой участок – неровным клином тянут на юг, хотя компас упрямо показывает запад. Гусей крикливых караван… Ржавая осень, поля облысели… Большая Медведица наконец возвратилась из-за леса на свое место – над моим сараем.

Каждый вечер, собираясь в лес, боюсь, что в сумерках меня примут за кабана удалые охотники, и потому поверх телогрейки надеваю оранжевый жилет, в каких наши бабы кладут асфальт. Вооружаюсь топориком, ибо кроме охотников опасаюсь бандюганов – на днях приезжала ментура, предупреждала об аккуратности: из Можайской малолетки побег – два пацана по району шарашатся. Есть у меня и травматический пистолет, но его я не беру – как бы не подстрелить кого-нито со страху.

За горбатым полем – подсвеченная желтым электричеством церковь, в которой я когда-то служил кочегаром. Над головой, тяжко работая крыльями, проплыла преждевременная головастая сова. Сослепу с треском вломилась в облетевший орешник, испугалась и затихла. Заспанная мышь перебежала дорогу.

Я позвонил Алиму:

– Здравствуй, брат! Ты знаешь…

– “…что изрек, – подхватил Алим, – прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

 
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез”[2]2
  Константин Батюшков. Изречение Мельхиседека.


[Закрыть]
.
 
Авиатор

– Мы с вами попутчики, кажется?

М. Лермонтов. “Бэла"


В садовом товариществе “Сокол”, где прошла моя юность и подступила старость, зимой живем только я и Вова Заяц, отставной прапорщик, наш председатель. По осени Вова спер полкилометра резервной водопроводной магистрали, я вчинил иск: Зайцу велели вернуть трубу на место.


Я спешил из Москвы на дачу: запалю камин, возьму книжечку… Но на дачу не попал: путь к моему участку пресекал снежный вал. Это, надо думать, обиженный Вова подбил бульдозериста завалить дорогу. Машину на юру не оставишь – у кого бы переночевать? Вспоминаю: где-то здесь обитает еще один зимогор, некто Кириллов? Поехал искать. И тут из-за поворота на меня вылетел рыжий овчар с черным подбоем, запряженный в шлейку, – пес тянул за собой компактного седого лыжника в желтом костюме “Адидас”. Я приоткрыл окно:

– Не подскажете, как найти Кириллова?!

– Стоять, Гром! Зачем вам Кириллов?

Пес зарычал.

– Отставить, Гром!

Я вышел из машины, поведал о своей печали.

– Ай да Вова-дурачок, – покачал головой лыжник. – Какой глупый. Кириллов – я. Поступим так: поезжайте вперед, садовое товарищество “Полет”, дом пять. Правда, там… дама, так сказать…

Слова Кириллова заглушил рев самолета: среда – полетные дни в Кубинке. Оставляя дымный след, над нами промчался шустрый “ястребок” с длинной шеей, низким клювом и маленькими, прижатыми к заду крыльями. Вернулся, едва не сбрив лес, взмыл вверх и стал выкрутасничать. Кириллов приложил ко лбу ладонь козырьком: “Двадцать девятый… – и пояснил нежно: – Микоян”.

У Кириллова оказалась простая деревенская изба с побеленной русской печью, в которую было вмазано зеркальце, как у Мелеховых в “Тихом Доне”. Интерьер городской. Над тахтой – кортик. На столе коньяк, закуска.

В сенях затопал Гром, боднул дверь головой и прыжком забрался на диван, согнав меня на стул. А вскорости хозяин воткнул лыжи в сугроб под окном и вошел в дом.

Притянул поплотнее дверь, где спала “дама”.

– Ниночка. Фельдшер, а торгует в Москве на рынке. Сын наркоман. Все деньги на лечение.

Он закрыл тему и позвонил бульдозеристу:

– Ты что натворил на “Соколе”?! Создал затор, так сказать… Если пожар – машина не проедет. Тебя, дурака, посадят, не Зайца.

Гром с дивана протянул хозяину лапу, как для поцелуя. Кириллов осторожно выдрал намерзшие между собачьими пальцами ледышки. Поднялся, вымыл руки, провел ладонями по короткой седой стрижке – Чарльз Бронсон из “Великолепной семерки”, такой же скуластый, узкоглазый, только постаревший и без усов. И одновременно Максим Максимыч из “Героя нашего времени”.

Я посмотрел на кортик:

– Моряк?

– Летчик… Полковник.

Гром слез с дивана и сунул морду в колени хозяину.

– Ревну-ует. – Кириллов погладил его по крутой башке. – Нехорошо, Гром… Военный пес, а ведешь себя, так сказать, прям барышня в положении.

Гром с ворчанием вернулся на диван.

– Капризный товарищ, – сказал я осторожно.

– У него шумы в сердце обнаружили. – Кириллов обновлял стол. Руки его не суетились.

– А как же лыжи? – спросил я.

– Без лыж не может – ругается.

Кириллов родился в чувашской деревне. Летал по полной программе: горел, обледеневал, катапультировался. Кандидат военных наук. Преподавал в академии. Ему за семьдесят. Пятнадцать лет как председатель садового товарищества. На выходные приезжает жена, начальница на Метрострое. Сейчас у него гостит сын Сережа от первого брака, инвалид: не вписался на машине в поворот, еле выжил. Недавно Кириллову удалили аденому простаты, он, опасался, что, “так сказать”… Теперь с помощью Нины не опасается.

Ночевал я на печи, как в кино. Утром Кириллов приседал, скакал на пятках. Поднял за ножку стул на вытянутой руке. В итоге опрыскался приятным одеколоном. Мимо печи, хромая, прошел Сережа, высокий, широкоплечий, похожий на моего сына Димку. Я поздоровался – он обернулся: один глаз был забран черной заплатой, левая рука кончалась перчаткой – протез. Он кивнул отцу, молча поел. Проходя мимо меня обратно, спросил таинственно:

– У вас кобель воды много пьет?..

Мочевой пузырь звал меня на волю, но появилась Нина, миловидная крашеная блондинка с навсегда уставшим лицом. Я утянулся назад. Неуверенно держась за голову, она оглядела безнадежный утренний стол.

– Ничего не осталось?

Все! Невтерпеж! Я спрыгнул с печи как был, в кальсонах.

– Ой! – вскрикнула Нина, запахивая полу мужского халата.

– Познакомься, Ниночка, – сказал Кириллов, протягивая мне новую зубную щетку в чехле. – Сергей Каледин, так сказать. Писатель.

Я кивнул и бегом на выход.

– Писатель! – крикнула вдогонку Нина. – Пусть Саша на мне женится…

Моя жизнь изменилась. Теперь, когда я сатанел на даче от бесконечной зимы, летел к Кириллову: “Здравия желаю, господин полковник! Рядовой Каледин без вашего приказания прибыл!”

Поначалу меня раздражала его манера реагировать на мои слова через паузу и как бы с сомнением. Если мои байки ему неинтересны и он слушает просто из вежливости – незачем мне с ним и нюхаться. Но скоро дошло: ведь он же не просто пенсионер-огородник, он полжизни носился там за облаками, обгоняя собственный звук, ему повышенная возбудимость противопоказана.

Александр Кириллович Кириллов – летчик, мой сосед по даче, 2009 г.


Я не играю в шахматы и преферанс, в которых он ас. Мы общаемся на фоне чая и алкоголя, в котором он тоже профи – пьяным не бывает. Разгулявшись, я часто перебиваю его, требую уточнений, делаю замечания. Он не злится, ждет: может, у меня есть, что добавить, и заканчивает свою, оборванную мною, мысль. Иногда он советуется со мной: как быть с Ниной? Он ее жалеет, а кроме того, скован с ней нерасторжимым половым смыком. И мои советы пропускает мимо уха.

Что это? Поздняя любовь? Или ширма, за которой не виден последний предел, куда все быстрей несет его время? Этими вопросами Кириллов не озадачивается и правильно делает. Он просто живет, а вся эта философия – для нищих духом и слабых телом. Нина жалеет его сына и говорит, что парня надо женить на достойной инвалидке через интернет.

Жена Кириллова, красивая статная женщина с командирской повадкой, про Нину догадывается. Я увещевал полковника ничего не менять и крепить советскую семью – ведь он русский генерал! Ему уже и мундир новый с лампасами успели пошить в свое время, но в последний момент Ельцин с бодуна его вычеркнул. А Кириллов на радостях уже послал сестре Анфисе в деревню фото в генеральской форме.

Кириллову сплетни, дрязги – не в кассу. Он надумал поступить благородно и ответственно – поселить Нину где-нибудь подальше. Чем плоха, к примеру, его родина Чувашия, где у него все схвачено? Пусть она там живет и работает на свежем воздухе и оттуда помогает родне. Правда, мнением Нины о возможной ссылке поинтересоваться забыл.

Садовые товарищи в нем души не чают: он терпеливо выслушивает их жалобы и через паузу, как царь Соломон, принимает решение. Если дела “Полета” не терпят отлагательства – надо чинить сгоревший трансформатор, водокачку, ремонтировать дорогу или менять провода, – он, случается, тратит и свои: ничего, “садовые” потом без скрипа компенсируют. Лихоманы обходят “Полет” стороной: Кириллов помогает гастарбайтерам найти работу, а те – в благодарность – присматривают за порядком. А сам Кириллов на крутом вираже облетел налоговую, ибо: “В чрезвычайных ситуациях СНТ “Полет” может служить базой для размещения слушателей из профессорско-преподавательского состава для подготовки военных кадров и земельным налогом не облагается”. Я дивлюсь: не еврей ли он часом? Кириллов смеется и зовет меня на Троицу в Чувашию. Желание поделиться родиной у него – высшая степень доверия.

Мы дружим, но не на равных. Его жизнь завораживает меня от и до, моя же не очень его занимает. Но иногда, уловив интерес, рассказываю о себе – как стал писателем, сколько получаю, ругаю сына Димку, живущего в Монреале: делом не занимается, только детей разводит. Кириллов обескуражен: есть сын, нормальный, целый, какого ж еще рожна! Мне кажется, он хочет рассказать что-то про своего сына, что-то запретное, тайное, но…

Военным летчиком он стал, чтобы защищать родину, когда начнется война с Америкой. Я пошутил, что нашу родину следует защищать от собственного государства.

Мое остроумие ему не пришлось. Это был единственный раз, когда наши отношения напряглись. В основном на прошлую жизнь мы смотрим одинаково: Ленин, Сталин, Советская власть – все уроды. В небе, опираясь крыльями на плотный чистый воздух, Кириллов четко знал, что делать, как жить и для чего; когда опускался на землю – ноги вязли во лжи. Но до конца он не сдается, стоит на своем: коммунизм и христианство из одной купели. Как-то я рассказал, что у меня жена полька. Кириллов оживился: в 81-м его из академии Фрунзе, где он преподавал “Боевое применение авиации”, командировали в Гродно: якобы – на учения, на самом же деле для разработки плана вторжения в Польшу. Его вызвал замминистра генерал Варенников. Кириллов приватно изложил свои соображения о нецелесообразности применения авиации. Выходит, помог Польше, рикошетом – моей жене, стало быть – мне.

Я внимательно слушаю его успокаивающий баритон, и в такт пульсу поскрипывают волосы у меня в ухе – от усердия.


Когда отца Кириллова, кулака, сослали, запахло голодной смертью. Но мать, решительная женщина, планомерно споила самогоном главного деревенского активиста, соблазнила и добилась своего: активист написал в район, что вышла ошибка. И чудо случилось – отца вернули из ссылки. А в 34-м родился Кириллов.

От желтухи мать заставляла его есть вшей. По дороге в далекую, за дремучим лесом, школу отплевывался от волков горящим керосином. Этот запах так и остался с ним на всю жизнь: керосин – самолетное топливо.

Первый раз женился опрометчиво, на последнем курсе, – намеревался расстаться с девством, а получилась беременность. Пошли дети. Он перемещался с семьей по стране, легко вживаясь в новую географию и должность – командир звена, эскадрильи, отряда, полка. Полковника получил в тридцать три года. В самолет семейные проблемы не брал, а молодых летунов наставлял: “Полет не работа, а праздник! Небо плохого настроения не любит”.

В сельское хозяйство Кириллов не упирается: огурцы с помидорами для него хорошо растут на рынке. А недавно ему плюнули в душу. Один залупистый садовод засомневался в чистоте открытого Кирилловым магазина: имеет, мол, откат. Собрание заинтересовалось. Кириллов послал собрание и ушел из председателей.

– Рядовой Каледин! – скомандовал он в начале этого лета. – Доложите, чем заняты?!

– Сочиняю про полковника Кириллова рассказ для журнала “Огонек”.

– От-ста-авить! На Троицу едем в Чувашию!


Я живу на первом этаже в центре Москвы. На площадке я и сосед-итальянец, коммивояжер. От лифта мы отделились железной дверью. Итальянец вояжировал, квартира пустовала. Но подобрался кризис, итальянец сдал квартиру вежливой миниатюрной блондинке на красном “мерсе”. Блондинка организовала в квартире эксклюзивный бардачок. Ввечеру чаровниц навещали немолодые степенные клиенты. На первых порах все было тихо. В глазок я видел, как в предбанник выпархивала барышня в полупрозрачном пеньюаре и, прижав палец к губам, проводила клиента к себе. Потом девушки оборзели: стали днем попивать, заводить громкую музыку. Клиенты пошли молодые, нетрезвые, дерзкие. Они курили у лифта, шумно обмениваясь впечатлениями. Иногда путали звонок, устремлялись в нашу квартиру и ошалело озирались в прихожей среди книжных полок, пока несвежая, но юркая дева не забирала клиента.

Кириллов заехал за мной в три часа утра и перепутал звонок: ему открыла голая бухая малышка. Когда я через глазок понял ошибку и выскочил в предбанник, передо мной мелькнула только очаровательная попка с красной веревочкой посередине – дверь захлопнулась. Я требовал вернуть летчика, но барышня посоветовала идти спать. Я пригрозил милицией – Кириллова с трудом отдали.

Чувашия!.. Благословенный край! Женственные холмистые просторы. Еще не выжженная степь звенела райскими звуками. Волга!.. Мы решили искупаться. На горизонте небо целовалось с голубой водой – второго берега не видно. Чистейшая река – пароходы нынче плавают редко – медленно зарастала волнистыми водорослями. И тишина. Ни тракторов, ни крестьян, ни крупных рогатых скотов, лишь возле дороги на веревке бродила одинокая коза. Кириллов сделал стойку на руках и сказал вниз головой:

– Все-таки надо ехать, ждут, так сказать.

На шоссе Кириллов разогнался.

Молодой летчик А. Кириллов.


– Превышаем, – заметил я скромно. – Так и на кладбище недолго. Сынок ваш чуть не угодил…

Кириллов сбросил газ и сказал через паузу:

– Сережа – не превысил. Он сам себя изуродовал…

– ?..

Сын жил с матерью. После армии Кириллов определил его в институт. По субботам ходил с ним в баню – обычные отношения папы выходного дня с сыном: как дела, что с учебой, есть ли девушка? Однажды что-то Кириллова насторожило. На всякий случай позвонил декану-товарищу, оказалось, сын полгода не появляется в институте. Кириллов решил: пришло время как следует продуть сыну мозги. Но Сережа позвонил первым: “Я есть хочу”. Кириллов понял – что-то не то. Когда примчался, мозги продувать было поздно. Сын выколол себе глаз и отрубил руку. Кириллов вызвал “скорую”, а с отрубленной еще теплой кистью понесся во двор – сохранить ее в холоде – в снегу, во льду… Но понял, что это не кино.

В академии Кириллов не пропустил ни одной лекции, но стал замечать недоуменные взгляды курсантов – разговаривал сам с собой. Тогда он выходил из аудитории – очухаться.

Сережу выпустили из дурдома. Шизофрения. Через год он ножовкой отпилил себе ногу. Как и в прошлый раз – без болевого шока.


К обеду мы приехали в деревню. Хрюкала свинка в закутке, петух нервно клевал землю, в пыли резвились игрушечные котята. За огородом дымила кособокая банька по-черному. Изба Анфисы – родительский дом – была точь-в-точь дача Кириллова.

На комоде стояла его фотография в генеральской форме.

– Анфиса, я все же полковник, так сказать. – Впрочем, недовольство брата было не очень активное. – Ты зачем на меня дом записала?..

Анфиса, моложе брата, с мобильным телефоном на груди, не соответствующая своему имени, теребила концы платка:

– Может, когда поживешь здесь… Или обоя – с фершалом…

Кириллов засмеялся и обнял сестру.

Но в разговор встрял многолетний сожитель Анфисы Илья, на голову ниже ее, басовитый, насупленный, ноздри у него были запорошены нюхательным табаком:

– И я грю, зачем ему в Москве твоя халупа на-а… – И недовольно забормотал непонятное.

Кириллов внимательно выслушал зятя, сделал паузу:

– Еще раз, Илюша, и помедленней.

За стол с нами Анфиса не садилась: дела – огород. Кириллов настоял, чтоб села, развязал косынку и гребнем стал расчесывать ей волосы.

– Илюш, ты хоть иногда жену-то целуешь?

– Чего я буду, грю, чужие слюни сосать на-а…

Кириллов выдул из гребня легкие седые волосы сестры.

– У нас мама была строгая, на ночь пить не разрешала, как бы я не описился. Анфиса меня жалела: наберет в рот воды и украдкой давала пить. Изо рта в рот.

– Вот и я грю, на-а… – сказал Илья, опрокидывая в мокрую пасть стопку.


Деревня разбросалась по крутым склонам глубоких оврагов. Крохотные, одинаковые мастью и размером телята-близнецы гармонично вписывались в вечерний закатный пейзаж. Взрослое стадо помыкивало вдалеке, возвращаясь с бывших колхозных полей.

Утром в церковь, убранную березовыми ветками, пришло семнадцать старух и один дядя с бородой, похожий на Льва Толстого. В левом приделе скромно лежал, никому не мешая, покойник. Кириллов прильнул губами к образу Спасителя и там, где семьдесят лет назад молился со своей теткой-монашенкой, опустился на колени. Я постоял с ним за компанию, но заболела спина – перебрался на скамейку для убогих.

За все время нашего общения я ни разу не видел, чтобы он крестился; сейчас губы его шевелились. О чем он говорил с Богом: о сыне, о жене, о Нине? О чем просил? От чего зарекался?..

После службы батюшка запер усопшего в церкви, и втроем мы покатили на кладбище. Отец Семен оказался племянником Кириллова.

– Удивляетесь, – спросил меня батюшка, – мало народа на службе? Да, село большое, а в церкви пусто. Хорошо хоть столько. Православие у нас еще не укоренилось: мы же когда? – только в шестнадцатом веке в Россию вошли! – И засмеялся, открыв из бороды ровные белые зубы. – Сейчас весь наш народ на кла-а-дбище.

И верно: на кладбище дым коромыслом! Столы на могилах ломились. Народ барражировал вокруг родных могил, не создавая заторов. Повсюду на памятниках, мраморных досках, трафаретах мелькала фамилия Кириллова – сплошная родня. Народ гулял – слез я не заметил. Мы обошли, не чокаясь, с десяток могил: от скромной, дедовской, до шикарной с двумя памятниками из синего лазурита – племянникам Кириллова, застреленным бандитами-коллегами. Кириллов перекинулся по-чувашски с вдовами племянников, мелькнуло по-русски “писатель”. Вдовы пригласили нас за гранитный роскошный стол с икрой и “Мартелем”. Пока я доставал из сумки книжки для подарка, они успели освежить помадой губы.

На могиле родителей Кириллова отец Семен отслужил молебен. Двоюродный брат Кириллова, бывший второй секретарь, загнал меня в угол ограды:

– … Вот вы пишете, что все плохо в провинции. А мы религию разрешили – пожалуйста…

Кириллов на этом языческом празднике был дорогим гостем. Его окликали, тянули, целовали. Здесь он был: “товарищ генерал”, “господин полковник”, “Александр Кириллович”, “дядя Саша” и “Санек” – национальный герой, второй после космонавта Андриана Николаева!

Перед нашим отъездом Анфиса прижалась к брату:

– Ты уедешь – я буду по тебе голодать.

На обратном пути Кириллов опять разогнался – спешил на вторую родину.

– Превышаем, – сказал я.

Кириллов не отреагировал. Мы пролетели еще верст сто.

– Вот так и живем, – улыбнулся Кириллов. – Год ждем Троицу, год вспоминаем. А ты говоришь – кладбище, так сказать.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 | Следующая
  • 2.6 Оценок: 7

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации