Текст книги "Башни"

Сквозь просветы между высокими каменными зубцами, огородившими площадку, глядело что-то отчаянное, не менее безысходное, чем эти зубцы и флаги над ними. Чем рысь со своим бешенством и золотыми клыками, чем вся эта жуткая башня, по-видимому, надолго, если не навсегда, отгородившая пленницу от нормального мира. За что? Что я такого ему сделала? – почти точь-в-точь повторила Даша произнесенные незадолго перед этим слова, но забыв, что повторяет. И опять заплакала. Ах как давно она не плакала! Даже тогда, когда теряла друзей. А тут плачет второй раз подряд. На ослабших ногах она подошла ближе к проему между зубцами – бойнице, будь она неладна – и посмотрела на незнакомый пейзаж. Знакомый, поправила она, вытирая рукавом слезы, да только я не знаю об этом. Не желая больше никуда глядеть, она отвернулась от проема, сползла спиной по стенке зубца и села на серые плиты… А может быть, можно жить и в этом мире? – в робкой надежде спросила она себя через некоторое время. Пока, пока не вернется настоящий. Они же будут меня лечить и, возможно, вылечат. Это придало Даше сил. Она встала, снова оглянулась вокруг, прошлась вдоль зубцов. Слезы высохли, Даше стало стыдно за них. Надо лишь подождать, и достойно подождать. Может, это достоинство как раз и станет тем ключиком – вместо ума. Которое откроет дверь из темницы или хотя бы поможет открыть тем, кто пытается открыть дверь снаружи. Нельзя распускаться и терять человека в себе. Надо сражаться за него, как сражалась раньше. Даша остановилась, нагнулась, приподняла штанину. Он был на месте: на своих потертых, почерневших ремнях с цепким ворсистым нахлестом, с рифленой рукоятью, подстрахованный лентой с таким же цепким ворсом. Как я могла забыть о нем? Даша отлепила ленту и вытащила нож из ножен, неширокий, но и не узкий, со сглаженным кончиком. Уловив солнечный луч, клинок заиграл серебром. Не хуже, чем ее клыки золотом, подумала Даша, не переставая ни на минуту слышать кошачий концерт. А хуже или лучше, это мы посмотрим. Что-то капнуло на чистейшее стальное полотно и растеклось красным. Даша провела тыльной стороной ладони по лбу и понемногу выпрямилась. Рука тоже стала красной. Неплохо она меня захватила. Промокнув на этот раз рану рукавом, Даша коротко оглянулась по сторонам, поймала взглядом синий флаг со спрятанным наполовину в складках золотым львом, стоящим на задних лапах, и двинулась к нему. Громадное полотнище крепилось к толстому остроконечному, точно копье, древку несколькими кольцами тонких кожаных ремней, а само древко, в свою очередь, кольцами к углу, только не кожаными, а металлическими, приутопленными в кладку. Взяв нож в зубы, Даша встала на цыпочки и не без труда извлекла огромный флаг из креплений, перебирая по древку руками. Одного такого флага было достаточно с лихвой на всё, что требовалось. Во-первых, лента-бинт для перевязки царапины на голове, во-вторых… Эта рана на лбу напомнила вдруг о другой, возможно, более серьезной, которая, едва о ней вспомнили, тут же дала о себе знать острой болью. Даша опустилась на пол, положила флаг и нож, осмотрела ботинок. Четыре затянувшиеся толстой кожей отверстия располагались по два с каждого бока. Даша торопливо развязала шнурок и сбросила ботинок, носок. Четыре таких же затянутых кожей, но только не мертвой и не такой толстой, отверстия были и по бокам ступни. Кровь выступала медленно набухающими каплями, поэтому ее в ботинке собралось немного да и та размазалась по стенкам, по ноге, впиталась в носок. Только вот насколько глубоки ранки? Даша подвигала ступнёй. Было больно, но всё в ней, что надо, двигалось. Неглубокие, успокоила себя Даша. Раз вспомнила о них лишь сейчас. Она решительно вернула в руки флаг и нож, освободила от древка полотнище, отрезала от него во всю длину неширокую ленту и перевязала ступню. Оставшимся куском тщательно протёрла изнутри ботинок. Перебинтованная и облаченная в носок нога влезла в ботинок с трудом, шнуровать не придётся. Даша вытянула из дырочек шнурок и сунула его в карман брюк. Теперь можно заняться и головой. Еще одна лента от полотнища – и повязка через лоб и затылок, которая заодно прихватила растрепавшиеся, лезущие на глаза волосы.

А сейчас ближе к делу, сурово стиснула зубы Даша. Она поднялась, прошлась, хромая, но покрепче ступая на раненую ногу. Ничего, почти не мешает, видно, ранки, и впрямь, ерундовские. Она вернулась к флагу и ножу. Надрезать, оторвать, надрезать, оторвать, ленты следовали одна за другой, пока на полу не образовалась целая горка. Отбросив остатки полотнища в сторону и положив на пол нож, Даша принялась брать по одной ленте и наматывать себе на руки: на плечо, на предплечье, на ладонь – толстым-претолстым слоем, словно накладывая шины. Когда руки превратились во что-то навроде клешней, Даша поработала ими, проверяя на подвижность и прочность завязок, нагнулась в последний раз и взяла в перемотанную ладонь нож. Как раньше, подтвердила она свое намерение, сражаться за человека в себе. Другого нет, это единственное, что есть и что может иметь смысл, что может хоть что-то изменить… Даша, теперь уже совершенно не хромая и не ощущая ни капли боли, подошла к решетке. Золотые и не золотые зубы по-прежнему грызли прутья, словно соревнуясь – в конце концов, кто уступит, они или зубы. По-видимому, прутья, так как на них уже были глубокие борозды, а зубы оставались в полной целости-сохранности. Золото ли это вообще? Зубы ли и когти? И рысь ли она? – возник странный, но, кажется, заслуживающий, чтобы его задали, многоликий вопрос. Прервавшись грызть, рысь разразилась истошным, словно многоголосым воплем, рычанием, мяуканьем и бог знает чем еще. Отлично, ничуть не обращая внимания на ее угрозы, сказала Даша, наклонилась, отодвинула засов и отошла подальше. Решетка отлетела как от взрыва, серое с черным пламя вырвалось из-под нее и превратилось через секунду в припавшее к серым плитам подрагивающее по-прежнему как пламя, изогнутое полумесяцем тело. Даша взяла нож наизготовку. Трепещущее тело сорвалось с пола и выстрелило в Дашу. Возможно, и Даша превратилась во что-то не менее, если не более, пылающее и гибкое, так как нападающая промахнулась, а серебряный блик в руке метко полоснул по пятнистой шкуре.

Рысь приземлилась на со скрежетом затормозившие ее на гладком полу лапы с выпущенными когтями, но замешкалась с новой атакой. Вместо нее она вдруг припала вытянутой вперед мордой к полу и судорожно закашляла. Кровь оросила серую плиту под вытянутым горлом. Даша не сводила с врага целящегося взгляда.

Откашлявшись, рысь подняла голову, развернулась и вдруг снова прыгнула на Дашу. Но та была давно готова: стойка боком, согнутая в локте рука перед собой, словно щит, жало ножа, полускрытое под рукой. Золотые клыки с черными когтями впились в руку, нож – в мохнатую грудь. Со сдавленным воем рысь оттолкнулась от Даши передними лапами, вырывая из обмотанной руки когтями и клыками клочья тряпок, и упала на спину, а не на лапы – вопреки всем кошачьим правилам. От толчка сильного зверя Даша не удержалась на ногах и тоже рухнула на спину. В сущности, и рысь, и Даша одновременно, по-змеиному извернувшись, снова очутились кто на двух, кто на четырех друг против друга, готовые к продолжению схватки. У рыси хлестала кровь теперь не только из горла, но и из груди; у женщины – из-под съехавшей с раны на лбу повязки и из-под разорванной на коленке штанины. Но это, по-видимому, ни о чем ни одной, ни другой не говорило. Ну? Рысь хрипло мяукнула, кому-то жалуясь, и начала пятиться. Неужто отступилась? – вознегодовала Даша. Она опустила окровавленный нож. Но отступление оказалось уловкой. Допятившись до какой-то одной ей известной точки, рысь вдруг резко рванула вперед и вот уже распростерла перед Дашиными глазами крючковатые веера. Даша сделала то, что сделала, а именно: покатом упала на спину, всадила обеими руками нож в пролетавшее сверху светлое брюхо, перекувырнулась через голову, поддавая врага еще дальше вперед, и выдернула нож. Слово мяч в ворота, пятнистое тело прямёхонько вписалось в просвет между зубцами-штангами. Описав круг, лицо Даши уткнулось в серую плиту, которая не дала больше ничего видеть. А было интересно. Даша вскочила на ноги, развернулась и увидела лишь пустой просвет между зубцами, даже не ясно, тот ли самый. Она быстро подбежала к нему и заглянула вниз. Противница неподвижно лежала на боку, примяв высокую траву, оскалив такие же неподвижные золотые клыки. Боясь последовать за ней, Даша торопливо уперлась ладонями во внутренние грани зубцов и вернула себя в вертикальное положение. Для верности повернулась к упавшей спиной. Кровавые полосы и пятна устилали площадку из серых плит, словно пытаясь сложиться в какую-то картину или хотя бы знаки. Но у них ничего не получалось. Даша оторвала взгляд от пола и посмотрела вверх.

По трем углам полыхали красным, зеленым и желтым оставшиеся флаги на острых, точно иглы, блестящих темных древках. Длинные двуцветные ленточки свисали с них чуть не до самого пола. А выше еще приветливей, чем флаги, синело небо, пронизанное солнцем, как слепым дождиком. Даша пошла по площадке, остановилась посредине, будто в чаше или в чьей-то сложенной ковшиком ладони. Наступившая тишина словно прислушивалась к тому, что она скажет. А что сказать? Ура или что-нибудь в этом роде, потому что всё это наконец сложилось в картину вместе с красными пятнами на полу: это чей-то праздник, украшенный ярким флагами и лентами. Похожий на День Победы, откуда бы он ни взялся: или изнутри или снаружи. Отвечая ему, Даша набрала в грудь воздуха и крикнула, вначале негромко: – Э-эй! – а затем с каждым разом всё громче и громче: – Эй! Эй! Эй! – А под конец засмеялась. Чем бы этот мир ни был, а он ей нравится, а значит, сделала она неожиданный поворот, и она нравится ему. Значит, он поможет вернуться ей домой, ведь кого любят, для того сделают всё что угодно.

От смеха заболело над бровью. Даша подняла руку и промокнула намотанными на ней тряпками потёкшую снова кровь, затем поправила повязку на голове. Вторя этой боли, защипало и на ноге, под разорванной штаниной. И вот еще – под щекой, на уголке скулы. Даша притронулась к ней перемотанной рукой. На тряпке осталось красное пятнышко, правда, не такое большое, как от раны на лбу. Однако всё это нисколько не уменьшило радости, а даже, напротив, прибавило ее. Даша с увлечением, глядя на свои раны как на необходимые издержки любого праздничного мероприятия, без которых его бы и не было, занялась ими. Смотала с рук ленты, сняла ботинки, заодно осмотрев укушенную ступню – ничего, даже лучше, чем было, – стянула брюки. Выбрав нерваные ленты, перевязала, как она и предполагала, совсем несерьезную, скорее царапину чем рану, под коленкой; сняла промокшую от крови повязку с головы, заменила ее новой, более толстой. А отметина на скуле к этому времени перестала кровоточить – самая пустячная царапина, полученная, наверно, от слишком низко пролетевшей над лицом лапы.

Даша проворно надела брюки, ботинки, встала с пола и с жадностью огляделась по сторонам, так как праздничное чувство не проходило и хотело чего-то еще. Такого же великолепного, как бой? Нет, такого помногу нельзя, чего-нибудь полегче, по… женственней, что ли, улыбнулась сама себе Даша, немного удивленная подобным смешением, соседством одного и другого. Неразлучный нож по-прежнему был в руке. А где ему быть еще? – Разве что в кобуре на ноге. Но туда он успеет. Даша, поняв свою задумку, приблизилась к одному из двух флагов с длинными пестрыми лентами. Взяв одну в ладонь, она потеребила ее пальцами. Похожая на георгиевскую, только не золотое с черным, а золотое с белым. Подняв руку с ножом повыше, Даша отрезала кусок. Волосы отросли за время болезни, мешали биться с рысью, закрывали глаза, словно оправдывалась она. Не без труда разделив патлы на пряди, послушные пальцы заплели косички, вставив в середину ленты – одну косичку слева, вторую справа. А как получилось? Эх, жалко, нет зеркала. Память о болезни подсказала и другое. Даша, прищурившись, взглянула на ясное солнышко. Какое оно яркое, горячее, надо бы поберечь от него бедную контуженную голову.

Даша вернулась к остаткам флага, из которого нарезала бинтов. Остатка вполне хватило на выкройку банданы.

Когда и с этим делом было покончено, Даша, приятно ощущая обновки, снова подошла поближе к зубцам, под которыми лежала рысь. Кто их знает, этих живучих кошек? В принципе, никто и не против, чтобы противница оказалась жива и убралась куда-нибудь подальше от торжествующей победительницы. Но рысь была на прежнем месте, со своими блестящими клыками. Впрочем, не столько она интересовала теперь Дашу, сколько уже другое. Даша новыми глазами осматривала распахнутые на все четыре стороны окрестности, будто широким жестом приглашающие к себе. Холмы, редкие деревья, камни до самого горизонта. Ни жилья, ни другого признака человека. Но… Даша старалась словно заглянуть за край горизонта, словно там как раз и откроется то, что надо. Словно она уже знала, что именно. Ну еще бы, поймала она себя на догадке, это же всё я сама выдумала, как во сне, а потому, конечно, мне известно, что там за горизонтом.

Но так далеко не надо было заглядывать. Оно оказалось ближе – на одном из холмов, волнистой линией, будто море, подчеркивающих небо снизу. Это была башня, само собой, точно такая башня, с которой она смотрела. Километрах в двадцати по прямой, на натренированный взгляд Даши, а по холмам и долам… И само собой еще раз, она пойдет туда, к этой другой башне… Возможно, прямо сейчас, что откладывать?… Вот только отдохнёт малость… и пойдёт. Тяжесть пережитого вдруг обрушилась на хоть и сильные, но, по-видимому, подточенные болезнью плечи. Даша опустилась на серые плиты, прислонилась спиной к зубцу. Немного, чтобы восстановить силы, но не праздник, он ничуть не уменьшился. Съест пару яблок из сада, который она увидела, еще когда глядела не так далеко, сразу за упавшей рысью, возьмет с собой в карманы и пойдет…

Только отдых затянулся, превратившись в томительное ожидание. Когда Даша попыталась подняться через отведенное на отдых время, нога перестала слушаться. Нет, конечно, не целиком, но достаточно для того чтобы отложить любой поход дальше площадки из серых плит, да и по ним на карачках. Укушенная нога не только снова дала о себе знать острой болью, но и распухла так, что еле удалось снять ботинок. Обмотав остатками лент, которые она сняла с рук, предательскую ступню, отчего та превратилась в нечто вроде валенка, и взяв в руку древко от использованного полотнища на предмет костыля, Даша наконец обрела способность передвигаться вертикально. Смиряться с любым положением она научила себя давно, иначе бы сбежала с войны в первый же месяц. Она вспомнила нынешние слезы. Нет, видно, не достаточно научила, хотя, с другой стороны, смирилась же хоть через слезы. Но больше такого на повторится, даже если золотые клыки окажутся ядовитыми и она тут умрет. Умрет? – мелькнуло у нее недоверчиво. – Нет, только вернется назад, домой. Вот вам и путь – вместо того, к башне. А что, коротко и сердито.

Но пока этого не случилось, всё будет идти по железному плану: спуститься с башни, поесть и набрать яблок в запас (если, конечно, они достаточно спелые несмотря на зеленый цвет), затем собрать под деревьями сухих веток, соорудить вязанку и доставить ее наверх, чтобы зажечь там сигнальный костер. Кто знает, как долго придется ей тут маяться с больной ногой – так пусть хоть не она к другим, а другие придут к ней. Если успеют. Да и кто они, жители этой воображаемой страны? Такие же герои, как она? Или, наоборот, несчастные, ожидающие защиты от нее? По-моему, третьего не дано. Даша для тренировки прошлась еще пару кругов по площадке, привыкая к костылю, затем срезала новую ленту с флага для будущей вязанки дров и решительно двинулась к люку.

Никто не умер, напротив, наутро, после ночевки на караульной площадке у небольшого костерка, Даша обнаружила, что опухоль пошла наубыль, а наутро следующего дня нога уже не причиняла особых проблем и можно было двигать к чужой башне. Так как оттуда до сих пор никто не пришел.

10

Всё было так же, как и в предыдущем пути между башнями – хотелось думать Домотканову, потому что, на первый взгляд, и в самом деле, ничего не поменялось: всё те же крутые холмы, громадные остроконечные ели, большие и малые камни, осыпи, притаившиеся озера в глубоких долинах, тишина. Всё то же и как будто не совсем то же. Но так как уловить разницу никак не удавалось, то пусть лучше ее и не будет.

Сбавляя шаг, Домотканов чуть приотстал от других и обернулся назад, на оставляемую башню. Как и на свою, когда покидал ее. Эта нынешняя башня, в отличие от предыдущей, уже смирилась и ни о чем не просила. Как не просил больше и сам Домотканов. Ни о чем ни в будущем, ни в прошлом. Лишь в настоящем. Он повернул голову вперед. Был бы рядом проверенный спутник Валентин, новая спутница, по-видимому, проверенная наперед не хуже Валентина, были бы разукрашенные мешки за плечами – поменьше у Даши, побольше у самого Домотканова и совсем раздутый у Валентина из-за упрятанного в него пальто – сооруженные из средневековых стягов, отчего идущие напоминали какую-то бродячую труппу; была бы синяя бандана на голове – теперь не только на Дашиной, но и на его собственной, для которой новая спутница с женской заботливостью вырезала из флага еще одну от вечно ясного солнца, была бы бессменная вязаная шапочка Валентина, позвякивающие почти с каждым шагом меч и булава – посохи в руках мужчин, – флагшток-костыль в руке Даши, больше всего похожий на настоящий посох. Вот это только и нужно – и ничего больше.

Домотканов прибавил шагу и догнал товарищей. Они не обратили на его задержку никакого внимания, уже очарованные путем. Тем самым путем, в котором почему-то нельзя задерживаться, в котором не останавливаешься, а падаешь с ног – как Валентин в прошлом переходе. И, наверно, это не только от неразгаданной тишины, как решили они тогда, а отчего-то еще. Опять неуловимые тонкости, которые лишь раздражают и погружают в нечто зыбкое, делают беспомощным, как тонущий в глубокой темной воде. Но Домотканову не хотелось, чтобы повторилось всё так, как в первый раз – для него в первый, а для Валентина ведь во второй. Домотканов попытался противиться – и через положенное время предложил сделать привал – как водится в любом пути. Только, по-видимому, не в этом – его никто не поддержал, даже прихрамывающая Даша. Словно они собирались одним махом достичь новой башни. Но не хватать же их за руки. Домотканов смирился и продолжил вместе со всеми движение. Пусть будет как будет, это ведь не самое страшное. Самое страшное, – внезапно прибавил он, будто кто-то потянул его за язык, – это когда мы придем. Куда? Уж только не к этой новой башне, а куда-то гораздо дальше. Куда? – еще раз спросил он, но уже без надежды. Ответа не было, в сущности, как и на всё остальное. Дальше смириться с безостановочной ходьбой было легче.

То ли сил у Валентина с Домоткановым откуда-то прибавилось, а у Даши, по-видимому, их вообще было немеряно, то ли отчаянья, но никто на этот раз не подкачал, наверно, до самой середины пути, когда остановиться все-таки пришлось. Хоть и не по своей воле.

Как сквозь щель приоткрытой впереди над землей высокой двери, на соседний холм пролилась тень. Она не спеша, точно так же, как открывалась дверь, поползла к холму, по вершине которого шагали путники.

– Что это? – Даша остановилась первой, стукнув своим заостренным древком о землю, словно желая вонзить его, как якорь, чтобы удержаться от натиска подступающей темной волны.

– Опять, – вместо ответа проговорил Валентин и тоже остановился. Пожилые глаза с усилием принялись вглядываться в разверзающуюся всё шире и шире высокую, до самого солнца, щель над маленькой башней.

– Тень, – пояснил Домотканов, как будто кому-то было неясно, что это такое.

– Но откуда? – продолжила Даша, не обращая внимания на их слова, которые, в общем-то, его и не заслуживали. – Я не вижу никакой преграды.

– Кто его знает, что это такое, – перестав вглядываться в странное явление, захватившее уже башню под собой, повернулся к спутнице Валентин. – И связана ли с этой тенью башня. – Он повернулся еще раз и посмотрел на черную реку, протянувшуюся по холмам. От берега до берега было километров пять. – Это уже случалось дважды: в первый раз, когда я шел к Домотканову, во второй, когда мы шли к тебе. А теперь вот в третий… – Валентин поднял руку и дотронулся до своей шапочки. – Возможно, между всеми башнями будет так.

– Какими такими всеми? – строго спросила его Даша.

– Ну, между моей и Домотканова, между Домотканова и твоей, между новой и следующей, и так далее…

– Откуда ты знаешь, что башен так много? – сменив строгость на строгое удивление, снова спросила Даша.

Валентин убрал руку от шапки.

– И в самом деле, откуда? – удивился не меньше ее он и через силу, словно кто-то его заставил, улыбнулся.

Тень коснулась уже самой верхушки холма и вот-вот коснется и людей. Через несколько минут они были в ее холодных объятиях, как руках снеговика.

– Этого раньше не было! – тонко воскликнул Валентин. – Этого холода! – и он, отбросив булаву, обхватил себя руками, как будто по нечаянности вышел неодетым на мороз. – Хоть доставай пальто!

Домотканов сжал покрепче зубы, которые хотели начать выбивать дробь. Он тоже отбросил свой меч, но не для того чтобы защитить руками от холода одного себя. Шагнув к Даше, он обнял ее с левого плеча за правое. То же самое, прекратив обнимать себя, в следующую минуту сделал Валентин – только с правого Дашиного плеча за левое. Тесно прижавшись друг к другу, зацепившись за землю Дашиным древком, они замерли в ледяной темноте. Легкие бледно-синие снежинки замелькали над их головами, но, падая на людей, на камни, быстро таяли, не оставляя видимых следов. Долго ли это продолжалось, коротко ли, время штука зыбкая, просто в один прекрасный момент стало светло, солнце заблестело на росистой каменистой земле, на лицах, руках, ярко-синих банданах, полосатой шапочке. И стало тепло. Холод уходил вместе с тенью. Всё дальше, дальше. Вот она сползла с покатой верхушки холма и провалилась вниз, между холмом, на котором они стояли, и соседним.

Домотканов ослабил объятие и убрал руку с Дашиных плеч. То же самое, словно с неохтой, замедленно сделал Валентин. Даша вдруг глубоко и прерывисто вдохнула, будто всё это время под властью тени задерживала дыхание. Подражая ей, невольно вдохнул поглубже и Домотканов. Даша по-прежнему держалась за воткнутый в землю флагшток. Ее такой же ярко-синий, как бандана, глубоко упрятанный под густыми бровями взгляд пытливо обвел мужчин, потом уткнулся ей под ноги.

– Это же не может быть правдой? Всё, всё это? – подняв снова глаза и уставившись куда-то вдаль, спросила она. – Ведь так? Это мне всё кажется. Я долго болела. Контузия, война. – Даша смолкла.

Домотканов в ответ лишь сложно задумался. Но, слава богу, вопрос относился не только к нему.

– Мы тоже так думали, – охотно заговорил его товарищ. – А может, краем ума думаем так и до сих пор. – Валентин заботливо глядел на Дашу. – Но разве это что-нибудь меняет? Как ни старайся, ничего не поменяешь. Всё те же ели, камни, мох, башни. Которые можно потрогать, о которые, пожалуй, можно разбить и голову при желании…

– Появившись здесь, я решил, что это мне всё снится, – наконец выбравшись из своих насколько сложных, настолько же и бесплодных раздумий, подал голос Домотканов. – Не знаю, думаю ли так сейчас. – Он покрутил головой. – Возможно, да, если только исходить из того что вся жизнь – сон… Кальдерон… – Домотканов неестественно засмеялся. – Надо же, когда пригодилось филологическое образование. – Он обвел спутников немного хмельными глазами.

– Так вы считаете, это не от моей болезни? – робко спросила Даша.

– Нет, – гася собственное веселье, твердо ответил Домотканов, в большей степени жалея Дашу, чем преследуя истину. – Не более, чем у нас. Или мы все трое поражены одной болезнью.

– Ну тогда я вообще ничего не понимаю, – так же робко продолжила было Даша, но вдруг с силой вырвала и снова вонзила в землю посох. – Кто мне тогда объяснит, что мы здесь делаем!?

Высокий голос прозвучал в неподвижном воздухе как звон колокола.

Дождавшись, когда он немного уляжется, Валентин примирительно начал:

– Идем вот…

Но Даша не дала ему договорить:

– Куда? Нельзя же брести куда попало, как баранам!

– Ну почему же куда попало? – продолжал примирительную линию собеседник. – К другой башне. А больше предполагать что-нибудь в нашем положении… – Валентин развел руками.

– Но я так не хочу! Не привыкла! – зазвенел еще громче и вдруг резко оборвался Дашин голос.

«Смириться», – услышала она другой собственный голос, который оказался гораздо сильней первого.

Даша бережно вытянула из земли посох, постучала концом о ближайший камень, отряхивая налипший сор.

– Чего же мы ждем в таком случае? – спокойно обратилась она к притихшим мужчинам. – Пошли, – и, подавая пример, двинулась с места и пошла, помогая себе длинной палкой.

Мужчины поспешили за ее хоть и прихрамывающей, но широко шагающей крепкой фигуркой.

Привал они сделали буквально через десять минут и снова по Дашиной команде, когда спустились по склону в уютную узенькую долинку между холмами. Продолжая руководить, Даша указала место в окружении крупных валунов, к которым можно было прислонить спины, первой бросила перед одним посох, сняла с плеч мешок и опустилась на землю.

– Привал, – еще раз повторила она, словно в укор кому-то, и принялась поудобнее устраивать больную ногу.

Никто не возражал. Через минуту все трое сидели тесным треугольником друг напротив друга. Даша деловито, как ни в чем не бывало, развязала мешок в черную и белую клетку и начала выкладывать глянцево-зеленые продолговатые яблоки в середину между сидящими – прямо на землю, вернее, на чистую, точно нарочно для этого уложенную виде длинного-предлинного стола по дну долины, серую гальку. Ни Домотканов, ни Валентин почему-то не рискнули развязать мешки и добавить к Дашиным свои яблоки. Как делала всё до этого первой, первой же Даша и взяла яблоко со «стола» и принялась есть. Не говоря ни слова, мужчины тоже взяли по одному и присоединились к обеду.

Продолжившееся между ними молчание не было тягостным, наоборот, оно что-то улаживало, смягчало – вместе с тем, которое было всегда наготове вокруг. В этой врачующей тишине Домотканов вдруг понял, что место было похоже на то, где они с Валентином сделали точно такой привал, когда шли к Дашиной башне. И это отчего-то было очень приятно. Такое же блестящее неподвижное озеро невдалеке в каменной рамке, как овальное зеркало. И хочется заглянуть в него, чтобы увидеть себя со стороны: с легкой темной бородкой, с какими-то новыми глазами…

– Ни комаров ни мух, ни птиц ни зверей, – наконец выпестовала из этого молчания свои певучие слова Даша.

Домотканов повернул к ней голову и вдруг впервые обратил внимание на эту особенность Дашиной речи. Из каких она краёв? Ах да, с Поволжья.

– А стражи? – возразил, потому как возражать, по-видимому, уже можно было, Валентин.

– Стражи не звери, – плавно, как и говорила, качнула головой Даша. – Как тихо, – перевела она разговор на другую тему. – И как хорошо. Не то что… – она не договорила и неожиданно, нарушая собственную текучесть, окинула мужчин резким командным взглядом. – А я не жалею, что попала сюда! Если только вы правы и это мне не кажется! Потому что… – она задержала дыхание, – я чувствую, впереди нас ждет что-то потрясающее, что-то… – девушка повела заблестевшими глазами широко по сторонам, – страшное, смелое, – Даша подняла руку и сжала кулак, – что потребует от нас всех сил или даже… – Она опустила руку, разжала ладонь.

– Как хорошо ты сказала, – словно очнувшись, поддержал Валентин и заёрзал на своем месте. – А я думал-думал – и вот ответ… – он не сумел продолжить и лишь пожевал морщинистыми губами.

Домотканов ничего не сказал.

– А теперь спать, – скомандовала Даша. Как-то незаметно она превратилась в командира в этом маленьком отряде. Но только командира, которому подчиняться было приятно. – Час обязательного отдыха. К вечеру надо дойти.

11

Благодаря Даше путь больше так беспредельно не властвовал над путниками, как это он делал до сих пор. Разумеется, он продолжал плести чары своей бессловесной беседой, но теперь хотя бы у одного из идущих появилась способность в любой момент ее прервать. Даша внимательно следила, чтобы каждый приблизительно пятикилометровый переход обязательно заканчивался пятнадцатиминутным отдыхом. Так, сохранив более-менее силы, новоиспеченный отряд, а не просто трое путников, добрался до вершины холма, с которого открывался последний переход до холма с башней.

Хоть это и не было запланировано Дашей, но они почти одновременно остановились, чтобы рассмотреть башню получше. Потому что она заслуживала того. Темная снизу, светлая сверху, она заканчивалась низкой конической крышей из белого матового металла. Пара круглых окошек второго, светлого, этажа глядела на путников точно выколотыми глазами: запекшимися глубокой темнотой дырами. Но не это было главным – главное состояло в том, что башня, по всей видимости, была сильно наклонена назад.

Не говоря ни слова, Домотканов ринулся куда-то в сторону, как через минуту догадалась Даша и Валентин, чтобы взглянуть на башню сбоку. Добравшись до его замершей вскоре фигуры, они вслед за ним взглянули на башню под новым углом.

Она падала. Падала, но всё никак не могла упасть. От этого неуютного зрелища хотелось подтолкнуть ее, чтобы она больше не мучилась и успокоилась на земле.

Кроме нее да крошечного, какого-то вымученного словно тундровые деревья яблоневого сада, ничего и никого вокруг нее не было. Даже травы или мха, голый каменистый склон до самого подножья холма.

– Эге-гей! Эге-гей!… – подняв руку, неожиданно закричал Валентин, но быстро охрип и смолк.

– Эге-гей! Эге-гей! – пришли ему на помощь Даша и Домотканов.

Но, видно, было еще далеко, чтобы их услышали. Если там кто-то был. Следовало подойти поближе. По-прежнему, не сговариваясь, не ожидая ничьей команды, люди заспешили с вершины вниз – по пологому склону, чтобы по соседнему подняться уже на последний холм, где ожидала вожделенная цель пути – новая башня.

Они подходили к ней как охотники к затаившейся дичи, боясь спугнуть. Спугнуть надежду на то, что там кто-то есть. Ближе, ближе, вот уже остались считанные шаги, а всё никого не было и, если можно так выразиться, рука не поднималась, чтобы позвать, как они запросто позвали издали.